Она вышла на станции Токийского вокзала, прошла в информацию и долго разговаривала там с девушкой в униформе. Нарифуми слышал, упоминали Киото – и потом, когда служащая показала на платформу, он, не раздумывая, купил себе билет и прошел за ней. В вагоне он сел позади, через ряд – чтобы она его не узнала, и следил за пружинками волос, по которым пробегали солнечные блики. Она два часа не отрываясь смотрела в окно и купила только зеленого чая, когда мимо прокатили тележку с едой. Он не любил пригороды – ему было обидно, что она видит вышивку с изнанки, где не заботятся о красоте, где все в неряшливых узлах.
В Киото эта странная женщина была недолго. Только заехала в комплекс Гинкакуджи. Там прошла по деревянному помосту к пруду, уселась на полированную деревянную платформу у самой воды, усыпанной лепестками сакуры. Через эту розовую рвань было видно, как ходят друг за другом две рыбы – одна огромная желтая с красным пятном у глаза, а за ней, не отставая, – серая, пятнистая, совсем небольшая, но юркая. Женщина наблюдала за рыбами, которые то попадали в солнечное пятно света на воде, то исчезали из него, а Нарифуми понял, что и он, как эта серая невзрачная рыбешка, ходит кругами за прекрасной золотой рыбой… И то, что именно здесь он это увидел, было для него знаком продолжать, сколько бы долго это ни продлилось, и как бы далеко ни нужно было ехать, и сколько бы денег это ни стоило, – он всегда будет следовать за ней, за этой прекрасной, сверкающей крупной чешуей грациозной рыбой.
После этого она доехала до вокзала Намба, что почти уже в Осаке, и в кассах железнодорожной ветки Нанкай купила билет до станции Гокуракубаши.
Прямо от платформы в горы поднималась канатная дорога. Там, наверху, она вышла из вагончика, остановилась и долго стояла, глядя на расстилающуюся у ног долину.
Нарифуми всегда любил префектуру Вакаяма – теплое течение в этих местах подходило близко к берегу, оттого климат здесь был мягким, и заросшие крупными лесами горы громоздились от воды в глубь пенинсулы гигантскими, будто застывшими зелеными цунами. Странно, что, находясь недалеко от древних столиц Нары и Киото, Вакаяма всегда считалась провинцией, и только монахи и многочисленные паломники интересовались этими труднодоступными ущельями горных цепей Кии. Тут было все для самоотверженного религиозного служения. И самым известным местом была именно эта гора – Коя-сан. Великого Кукая привел сюда охотник, сопровождаемый двумя собаками – белой и черной. После смерти ему дали имя Коба Дайши – а Коя-сан стала местом паломничества для миллионов.
От канатной дороги вниз к селению ходили рейсовые автобусы. Нарифуми видел, как удивилась золотоволосая, когда проезжали Великие ворота – огромные, выкрашенные киноварью, они вырастали, как ноги исполина, сквозь частокол стволов сосен коямаки.
Она остановилась в риокане Ичиджо-ин, а он снял комнатушку в храмовом приюте напротив. Хотя это тоже было недешево, но в стоимость входили вегетарианский ужин и утренний чай.
Весь остаток дня Нарифуми проходил за ней по тихому зеленому городку, к вечеру она положила денег в храме Конгобу-джи, посидела там в саду камней, будто переводила дух, выпила чашку чая, приготовленного монахами. Внимательно осмотрела росписи на раздвижных дверях внутренних помещений храма, прошла дорожкой среди рододендронов, а потом долго мыла руки в маленьком каменном бассейне. У нее были удивительные запястья – будто чуть заломленные внутрь, и кожа светилась перламутром. Она выглядела уставшей – наверное, от слишком длинного путешествия, но акварельные тени под глазами неожиданно молодили ее. Села на скамье в саду – пришлось наблюдать за ней издалека, и ему показалось, что она плакала. Потом, когда уже совсем стемнело, будто собралась с силами, встала и решительно пошла дальше – быстро-быстро, по заросшей высокими стрижеными кустами улице, и он торопился, чтобы не отстать. Еще чуть-чуть, и ему пришлось бы бежать… Но тут она неожиданно остановилась, развернулась и пошла прямо на него.
Нарифуми до того испугался, что ринулся в сторону, в плотный кустарник, ломая ветки. Прорвался, нога ступила в пустоту, и он упал в широкую канаву. За канавой начиналась стена – видимо, ограда одной из монастырских школ Сингон, – сверху покрытая бамбуковой, чуть прогнившей крышей. Каменная кладка давно не красилась, штукатурка осыпалась, а кое-где заросла мелколистным плющом. Нарифуми хотел было подняться, но резкой болью отозвалась нога, он застонал, – и тут же с дороги услышал голос золотоволосой:
– Кто там? Вам нужна помощь?
Он изо всех сил пополз по канаве вдоль стены, стараясь делать это как можно тише. Невозможно было даже себе представить, что она увидит его, так нечестно ее преследующего. Он слышал ее шаги – в сумерках городок совсем затих. Давно не чищенная канава была полна веток и листьев – все это громко трещало под тяжестью его тела. Золотоволосая спросила опять, где-то рядом зашуршали кусты. Нарифуми заторопился и тут увидел, как из канавы, метрах в трех от него, под каменную стену уходит нора. Это было спасением – он решил забраться в нее поглубже и отсидеться, пока золотоволосая не перестанет искать его и не уйдет.
В норе было влажно, она тоже была завалена землей и листьями, но они легко разваливались, пропуская его вперед. У него не было в голове никакого плана – он просто уползал, чтобы его не заметили, хотел спрятаться от неминуемого позора. В очередной раз отбросив в сторону жухлую листву, он вылез с другой стороны стены. Выбрался на темнеющую лужайку и лег на влажную землю. Лежал и слушал ее удаляющийся голос. Потом всё стихло – только раскричались хрипло вороны, где-то совсем рядом… А-а-а-а-а… А-а-а-а-а… А-а-а-а-а…
Пахло перегноем, грибами и дымом. Прошло несколько минут, боль утихла, он наконец поднял голову и осмотрелся. Сначала решил, что попал в монастырь, но потом понял, что если это место и было монастырем, то очень давно всеми заброшено и необитаемо. Лужайка, на которой он лежал, была засыпана гнилыми, еще прошлогодними листьями, нестриженые деревья потеряли форму. Дорожки, как паутиной, затянуты плющом, который перекинулся на небольшую бамбуковую рощу справа. Бамбук частично подгнил в сырости, пожелтел и засох. Сквозь камни дорожек пробивалась осока, выворачивая их.
Неприятное, унылое место. И еще этот несмолкающий вороний стон. Нарифуми с трудом поднялся на ноги, отряхнулся и под пепельным светом луны побрел вперед по странному саду. За бамбуковой рощей был домик для чайных церемоний, а глубоко впереди – за пересохшим ручьем, через который перекинут каменный горбатый мост, за бывшим садом камней, тоже то здесь, то там сильно попорченным вездесущим плющом и стелющимся узколистым бамбуком, – были видны очертания огромного дома, покрытого толстой, сбитой в мощный серый брикет соломенной крышей. Конек ее с двух торцов как рогами был декорирован пересекающимися перекладинами.
Нарифуми перешел через высохшее русло ручья. Отсюда стало видно, как вода когда-то огибала холм с карликовой сосной. Начинался ручей с водопада, сложенного из больших необработанных камней, а дальше убегал в глубину сада и образовывал неглубокий пруд с островком посередине, где торчало дерево лилового мелколистного клена. К островку вел еще один мостик с деревянными сучковатыми перилами. Веревка, соединяющая перекладины, кое-где сгнила, и они провалились, а до мелового дна, лениво пошевеливаясь, висела потрепанная красная лента.
Он прошел по узкой тропинке через заросли бамбука. Там на цукубаи всё еще лежал совсем проржавелый ковшик с длинной бамбуковой ручкой, которым поливали на руки. Раздвижные перегородки чайного домика были плотно закрыты, – кое-где рисовая бумага прорвалась, а та, что уцелела, была в грязных разводах. Он хотел было войти внутрь – тронул рукой седзи, но она не поддалась: полозья были забиты мусором и землей. Так давно здесь никого не было. Через заросли одичавших пионов Нарифуми прошел к месту, где раньше был небольшой огород, – там до сих пор торчали перекрещенные палки для поддержки бобов и бамбуковые дуги разделяли некогда ухоженные грядки.
За огородом земля уходила вниз. Нарифуми остановился. Там, светясь в полумраке, стояли сакуры – давно переросшие и мешающие друг другу, с потресканнои корой, одичавшие, они всё равно бурно цвели, хотя больше напоминали здесь, в чернилах ночи, поминальные венки.
Ползти через грязную канаву обратно не хотелось – Нари-фуми пошел вдоль высокого забора в надежде найти калитку или ворота и через несколько минут оказался у самого дома. Сначала он почувствовал запах, а потом увидел, как от массивной крыши в небо уходит струя дыма.
Нарифуми остановился. Кто мог разжечь огонь в брошенном доме? Наверное, нищие забрались и теперь согреваются, устроившись на ночлег. С ними лучше не связываться. Но только он двинулся дальше, как по дорожке за ним мелькнула тень. Нарифуми даже испугался. Драться совершенно не хотелось, потерять деньги и одежду тоже.
Но это была девушка. Очень худая, с заплаканным лицом и совсем не похожая на бездомную. Она вцепилась Нарифуми в рукав и сквозь рыдания бормотала что-то несвязное. Тянула в дом:
– Помогите!
Нарифуми дернул один из поваленных бамбуковых стволов – он легко вывернулся из подгнившего корня, и пошел к дому. Девушка уже стояла в дверях и ждала его. Она с удивлением посмотрела на палку и заплакала еще громче.
– Она – там! Она умирает.
Нарифуми вошел внутрь. И удивился… Это был жилой дом. Огромный, запущенный, но жилой. Внутри он казался еще больше, его пространство, почти без перегородок, было скорее похоже на внутренность храма, где алтарем, далеко в глубине, служила выгороженная тканью массивная кровать.
Пол в доме не был выстлан татами – он был из широких досок черного полированного дерева.
Девушка скинула дзори со стельками из сухой травы игуса и, мягко ступая, быстро пошла вперед.
В кровати лежала огромная и очень белая женщина. Она тяжело дышала, к высокому в испарине лбу прилипли мокрые пряди волос. Но что удивило Нарифуми больше всего – больная не была японкой.