Минут через пятнадцать остановилась, зачарованно глядя на ворота с внушительной надписью. Сложила карту и сунула ее в мусорный ящик для бумаги, и стало понятно, что она нашла наконец то, что так долго искала. Это было кладбище Окуно-ин.
Нарифуми закашлялся. Что это со всеми происходит? Почему их всех так влекут эти пристанища для мертвых…
Золотоволосая медленно прошла через ворота…
В полумраке, в тени высоченных кедров, из рыжего лапника на угольно-черной земле росло неисчислимое множество древних надгробий, заросших столетними мхами. Шеренги каменных фонарей заменяли им солнце. Дорожки переходили в ступени, поднимались на холмы, спускались, расходились и сходились снова. Воздух был напоен запахами – хвои, коры, пряным торфом и чем-то сладким, чем всегда пахнет на кладбищах.
Около могил с памятниками, похожими на детские фигурки, обвязанные алыми фартучками, она положила свой пакет. Там уже стояло несколько баночек с соками. Медленно прошла все кладбище насквозь и остановилась на мосту через реку, дно которой серебрилось монетами – их бросали паломники и туристы.
Дальше она повела себя странно. Швырнула что-то в воду, но не деньги, а что-то цветное, что мелькнуло спиралью и скрылось в хребте потока. Ему показалось, что это были кредитки. Но он решил, что ошибся, и, может, это было что-то совсем другое, связанное с традициями чужих стран… Что бы это ни было – она сделала это не случайно, а значит, знала зачем.
Постояла перед Внутренним святилищем с мавзолеем. У зала фонарей нашла киоск, где продавали омамори всевозможных расцветок на счастье. Достала из кармана листок и протянула продавщице. Как показалось Нарифуми, та испугалась, но закивала и ушла куда-то внутрь. Затем вернулась с женщиной в сером кимоно. Женщина вышла из киоска, поклонилась золотоволосой и показала ей на небольшую беседку. Там они сели, и Нарифуми видел, как японка, склонившись с большой лупой, гадала золотоволосой по руке, кивая головой, будто заводная кукла.
После этого золотоволосая вернулась в риокан, зашла ненадолго в комнату, вернулась с толстым конвертом, который оставила у консьержей, и попросила отдать тому, кто будет ее спрашивать.
Пока дожидалась автобуса, Нарифуми тоже встал в аккуратную очередь на остановке и доехал с ней до выезда из города. Там она прошла по указателям до водопада. Посетителей почти не было. Весна была еще слишком ранней для долгих лесных прогулок. Она поднялась по лестнице до смотровой площадки. Там, на самом верху каменной скалы, вода трех горных ручьев сплеталась в один поток, чуть тормозила у большого плоского камня и падала вниз белой пеной, долго-долго, на черные, горящие бликами камни. Какое-то время она смотрела не отрываясь на воду, потом сняла обувь, перешагнула бамбуковую изгородь с предупреждающей надписью и нетвердо пошла по воде к отвесному краю. Держа равновесие, широко развела руки… И, отведенные чуть-чуть назад, с пузырящимся тонким шарфом на плечах, они стали похожи на крылья.
Нарифуми хотел было крикнуть. Но она была слишком далеко, и было, пожалуй, страшнее напугать ее – он просто побежал по мшистой лестнице наверх и в самый последний момент между деревьев увидел, как она прыгнула в поток, закрывая руками лицо.
Расследование вели недолго. Нашлись свидетели падения и того, что там, на площадке, она была одна. Сгоревшие остатки ее документов обнаружили в раковине в комнате, которую она снимала в риокане. Было понятно, что она уничтожила их сама. В конверте, что золотоволосая оставила после себя, лежали двадцать три тысячи долларов и просьба быть похороненной на Коя-сан – в жемчужного цвета кимоно, аккуратно разложенном на футоне.
Нарифуми было больно, но, в конце концов, он не знал, что лучше – если бы она уехала или то, что она умерла… Она захотела остаться здесь. И это хорошо. Это почти как если бы она захотела остаться с ним… Навсегда…
Вечером он пошел туда, в дом с заброшенным садом. Ему нужно было с кем-то об этом поговорить, а это было его единственное здесь знакомство. Мадам уже спала, а Айо мыла рис, когда он пришел.
Они сели на улице – вечер был очень теплый, и Нарифуми рассказал ей, почему он здесь, и все, что произошло с золотоволосой. Потом молчали, потом ели рис с маринованной редькой. Потом опять молчали, а потом Айо сказала:
– Я могу попросить Мадам…
– О чем?
– Наверное, ее можно похоронить и у нас…
– У вас?
– Ну да.
– Вряд ли она согласится…
– Я могу ее попросить…
Нарифуми улыбнулся. Какая смешная девушка. Насколько он понимал, у хозяйки был сложный характер – и уж вряд ли она будет слушать прислугу в таком важном деле. Он удивился самоуверенности Айо. Улыбнулся еще раз. Она поняла его иронию. И будто чуть обиделась…
– У нее доброе сердце.
Нарифуми пожал плечами.
– Я просто не думаю, что она будет с кем-то делиться своей землей…
– Но у нас же много земли.
Он опять улыбнулся:
– У вас? – Почему-то ему стало неприятно, что она так наивно ошибалась.
– Ну да. У нее все еще большие связи.
– Айо-сан…
– И если бы она слышала, как ты рассказывал про эту женщину с золотыми волосами…
Нарифуми опять улыбнулся.
– У нее должны быть действительно веские причины, чтобы сделать то, что сделала она…
Он кивнул.
– Просто, когда пять лет назад умер мой отец…
– Твой отец?
– Да, разве я не говорила? Мой отец был здесь садовником. Так вот, после его смерти Мадам не хотела никого нанимать в сад. Она не хотела, чтобы изменилась энергия сада.
Потом он помог ей отнести посуду в дом.
– А почему ты стоял сегодня долго у ворот и не входил?
– Я?
– Да, я видела тебя, с лестницы…
– Я засмотрелся.
– На что?
– Там, у дорожки… Вылез папоротник… Ты замечала, что ранние ростки папоротника – как шеи лебедей-подростков в таком грязном, свалявшемся пухе… Как мерзнущие звери… Прижимаются друг к другу, свернутые в спираль… Иногда розовые, иногда лиловые или светло-зеленые. Еще чуть солнца, и они потянутся вверх, выпуская жесткие листья. – Он говорил негромко, а Айо слушала, широко раскрыв глаза. По лицу у нее опять покатились слезы, она смахивала их тонкими пальцами. Он замолчал и поцеловал ее в щеку.
Потом Нарифуми уехал в Токио. Предупредил хозяина, что уходит, отработал положенные три месяца, съехал с квартиры, снял комнату на складе, куда сложил весь свой скарб, – и переехал на Коя-сан.
За это время Айо чуть загорела, и у нее заметно отросли волосы.
– Деньги ее передали Мадам – так решил префект, – Айо подняла глаза на него и тут же их опустила. – Как бы в оплату за участок. Так вот, Мадам хочет потратить их на сад…
Нарифуми чувствовал, как он соскучился и что она рада его видеть.
– И хочет, чтобы этим занялся ты…
– Я?
– Ты.
– Но почему?
– Она сказала, что в ее жизни никто и никогда так не говорил про ростки папоротника… И еще что ты напоминаешь ей Харуми…
– Харуми?
– Да.
– Кто это?
– Мой отец.
– Айо! Можно я спрошу тебя?
Она кивнула.
– Ты когда-нибудь думала о том, чтобы уехать?
– Нет. Я не могу оставить Мадам!
– Но у тебя же должна быть своя жизнь… Ты понимаешь? Своя.
– Нет.
– Ты же не обязана вкалывать здесь всю свою жизнь…
– Но я хочу быть здесь… С Мадам.
– Но почему, Айо?
– Я не могу без нее. Как я ее оставлю? Она же моя мать… – Она сказала это просто, но с сильным чувством. Встала и ушла в дом.
Уже больше чем полгода Нарифуми работал в саду. Вот и в этот вечер он почистил от земли инструмент, завернул каждый предмет в тряпку, уложил все в большую тростниковую сумку и отнес в кладовку. Потом поднялся по лестнице, вырубленной в горе. Садилось солнце. Сыпало бронзовой пудрой на одну плиту, где не было года смерти, и на другую, где было написано: “Неизвестная Золотоволосая Женщина, Пожелавшая Остаться Здесь Навсегда”.
Все знали, что святой Кобо Дайши не умер, а вошел в глубокий медитативный транс, в котором будет пребывать, пока Будда будущего – Мироку – не принесет человечеству мир и просветление. От того, говорили, и эта странная женщина с севера захотела остаться здесь. Теперь ее могила недалеко от мавзолея, и что будто бы она вместе с Кобо Дайши дожидается там пришествия Мироку.
Но Нарифуми знал, что это не так.
Он обмел темные камни. Прошел уже год, и опять зацвела сакура… И все случилось так, как должно было случиться.
Нарифуми улыбнулся.
За домиком для чайных церемоний, в низине, теряли красоту старые деревья, покрывая землю розовыми, чуть увядшими лепестками…
Будто снегом, подкрашенным кровью.
МиллионыАлександр Терехов
Шкр-ов, человек, очнулся, услышав по-вдовьи печальный голос: “…Волоконовка, четвертой платформы, восьмого пути”, и покатил сумку, обросшую аэропортовскими багажными липучками, мимо кассовых очередей, где выделялись женщины в похоронных косынках, от всех ожидавшие почему-то особого отношения, морщился, и щерился, и осуждающе качал головой: не ездил сто лет, и чтоб еще – а ну вас на хрен – лучше нанять, и по трассе “Дон” (с холодильником, и повышенной вместимости, и музыку врубить): грязь, помойка, не туалет, а параша, еще и за деньги?!! как сюда пускают бомжей?! – как вот все вот эти вот могут вот здесь жрать, и жрать то, что они жрут; даже воздух, тут даже дышать… а: все как всегда и повсюду! Любой, кто одет почище, особо – беловолосые девки с загорелыми бедрами, поймите, как случаен Шкр-ов здесь, вынужден – нестерпимо! – над платформой летали мыльные пузыри, и мрачные люди предлагали наборы инструментов за полцены, отъезжающие докуривали, и – окурки под стальные колеса – происходило безболезненное железнодорожное расставание. Подали волоконовский задом наперед, запалив гражданскую войну на платформе: все, кто стоял в голове состава, двинулись в хвост, те, кто караулил последние вагоны, побежали навстречу: друг против друга.