Поезд тронулся, пошел, с мрачной плавностью вперевалку двинулись по обочинам древесной космы – Шкр-ов поднял глаза на оставшиеся неподвижными, но все-таки одновременно стеснительно поплывшие, еще едва заметные звезды, словно двигались они только тогда, когда их никто не видит.
Из купе в проход покойницки торчали пятки, набегавшиеся по Москве ступни отдыхающе пошевеливали пальцами, Шкр-ов запоздало сыграл в купейную орлянку “с кем попадешь”, раз – в его купе, колени в стороны, пузо вперед, развалились наглые и молодые, наряженные американцами, девка, крашенная в оранжевый, губы облеплены железом, как у рыбины, не раз рвавшей леску, он – бритый, в цепях и с татуированной шеей, не разнимая рук, участники сообщества “любители друг друга поглаживать”, уроженцы какого-нибудь Спасо-Цепляево, не видного ни с какой асфальтированной дороги, громко, словно одни:
– Ты заметила, солнышко, они в колбасу кладут какие-то специи – до сих пор запах во рту!
– Хочу на джипе ездить, на легковухе – никогда!
Шкр-ов, чтобы заткнуть и приземлить, значительно вытащил айфон – а вот такая есть штука… Молодые в мгновение прекратили жевать резинки и достали – каждый – по айфону! Шкр-ов, чуть не порвав молнию на сумке, вытянул – айпад!
И они – папаша, напомнил! – порылись и достали айпад – только айпад-второй; и отыскали и бухнули на стол еще и “кэ-нон” с длинным объективом за восемь штук! Он не выдержал всей этой быдлятины и, как только молодые, пожалев двадцатку на чай, повалились спать, отказавшись платить за постельное белье, пересел в соседнее – но туда заселилась женщина с дошкольником, там качался чай с лимонным солнышком, и к нему добавилось пластиковое корытце с жареной курицей, придавленной в мусульманский поклон, – пожило золотились растопыренные куриные крыла, в Ожерелье еще подсел мужик: вы ложитесь, когда удобно, я спать не буду, я храплю, особенно когда выпью пива, мужик, не останавливаясь, говорил: там у него где-то имелись внуки, но довольно вялый зять. Или не желающая работать невестка. Короче, “они” мужика не удовлетворяли трудовым рвением и доходами, но внукам требовали материальные блага. Через каждые пять минут мужик повторял:
– А с другой стороны, как их, маленьких-то, не любить? – и с отчетливым, но осторожным чувством поглаживал дошкольнику коленку, Шкр-ов читал газету, на самом деле увязнув в первом же заголовке – “Смерть Мубарака – это всего лишь вопрос времени”, – херня какая-то – “Смерть Мубарака – это всего лишь вопрос времени” – мужик выдул банку пива, покраснел, всосал вторую, залез на вторую полку, “просто полежу”, снял рубаху, перевернулся на спину и захрапел, Шкр-ов перебрался в следующее купе, все больше чувствуя себя болящим, пожираемым “все напрасно”, не задалось, в следующем с любовью и осторожностью застилал простынку подземно бледный мужчина – с встряхнутой простынки на колено Шкр-ову перелетело кудряшкой сизое перо; кто вот он? – разглядывал Шкр-ов горестно тонкие губы, неприятно притягивающее, словно только что лишенное бороды лицо, – флорист? Другое насекомое?
– Я преподаватель политологии. По-старому: логика, диалектический материализм и марксистско-ленинская философия, – преподаватель уселся напротив, на дряблой шее его болталась сумочка для авиабилетов.
А кто я? – просто не задалось, с самого начала, то есть не задалось, во времена, когда туземцы гребли на пирогах, когда танкисты и собака, вот тогда Шкр-ов имел две мечты: сбыточную и несбыточную. Сбыточную – стать летчиком-космонавтом, бюстом, дважды Героем; несбыточную – играть на гитаре на танцах на летней площадке посреди сирени за волоконовским ДК железнодорожников. По первому пункту Шкр-ов понимал: школа с золотой медалью, летное училище, комсорг эскадрильи, диплом с отличием, тысячи часов налета на самолетах различных типов, вступление в КПСС, академия, диплом с отличием, отряд космонавтов, Звездный город, центрифуга, сообщение ТАСС, Марс; а вот как попасть в ВИА, отрастить волосы, фотографироваться с гитарой, все в одинаковых рубашках, ворот рубашек поверх пиджака – Шкр-ов не представлял вообще никак, даже вслух произнести не мог, не то что “я буду…”, даже “я хочу…” Даже – “а хорошо бы…”!!! И, веря в коммунизм и в вот сейчас, вот уже близкую, послезавтра победу медработников над смертью, еще не закончив даже школы, Шкр-ов окончательно знал: не играть ему на танцах в Волоконовке никогда – не заметит его Ленка Смыкова (Шкр-ов даже лица не запомнил, так, по мелочи: лак на ногтях, каблуки, а фактически вся состояла из белых волос и белых высоченных ног, и напрасно шерстил (хоть тридцать лет прошло!) “одноклассники” и “контакт”, он даже фамилии не знал, это она по матери – Смыкова), так и уедет осенью в свой Ворошиловград, а следующим летом, может, еще и не приедет.
И поэтому так больно, незаживающе порезался он, когда носатый, освобожденный от физкультуры Женя Михайленко с Казацкой сказал: “Я неплохо пою” – как это он может неплохо петь, Шкр-ов же не может – или может, и много лучше, да только кто проверял?! Как может Женя сам это решать про себя? Кто ему позволил? Не способности, не чужие таланты цапнули Шкр-ова и выдрали кусок мяса, а уверенность, с какой Женя так сказал про себя: я неплохо пою. А Шкр-ов никогда, даже сейчас, ничего определенно про себя сказать не мог и желал Жене сдуться и сдохнуть, так, в общем-то и: выперли из школы после восьмого, дембельнувшись, Михайленко поиграл по ресторанам и приземлился в пивную очередь у второй столовой на Зацепе, женился, развелся, разбился на машине, женился, взял с ребенком, она отсудила у него хату, и часто, как доносила родня, валялся теперь пьяный певец-гитарист с разбитой мордой в камышах под Агошковским мостом и выпрашивал деньги у прохожих на автовокзале, а Шкр-ов ехал строить дом в четыреста квадратов в козырном месте – а все равно проиграл он: у Жени были вовремя джинсы и рыжий пиджак, Женя катал Ленку Смыкову на мотоцикле ночью на Оскол, он играл на гитаре на танцах и что-то напевал, что здесь можно изменить – с разгромным счетом. Шкр-ов ехал в Волоконовку отыграться. Зря?
– Интересно, – сказал преподаватель, – подсядет кто или поедем в режиме СВ? Живу один. Своя однокомнатная квартира. Природу очень люблю.
В соседнем купе прервался равномерный подсолнечный хруст и полетели матюхи:
– …! На ровном месте!.. – кричала баба. – На ровном месте! Махать ты будешь… Я сейчас сама махну, и мало не покажется! – поминалась “ее” мама в Волгограде и давние счеты с “его” родней. – Придурок! Тормоз! Все, не подходи ко мне!
– Свет…
– Никогда! А ты иди зубы почисть и быстро спать!
Соседи вытолкали вон мальчика – мальчик застыл в коридоре с полотенцем на шее, схватившись за поручень, обняв поручень, прижавшись щекой, словно утопающий держась за подвернувшееся наконец бревно, встретился взглядом с Шкр-овым и отвернулся: это никого не касается.
– Собираюсь в Паттайю, – сообщил преподаватель. – Хоть и сезон дождей. Захотелось вдруг общения, – и робко поднял глаза на Шкр-ова, – острых ощущений. Думал в Хорватию. Там нудистскими пляжами завлекают. А до этого пять лет в Абхазии отдыхал. Там привлекает, что на пляже – совершенно один. Что вы не раздеваетесь? Не стесняйтесь. Давайте закроем дверь?
В последнем незанятом купе Шкр-ов заперся, чтобы ослабить зловещие возгласы проводницы: “Кат-лет-ки по-донбасски!”, чтоб не просунулись чудовищно раззявленные черные зубастые морды под молитвенное: “Кета, лещ, горбуша, сомики; берем, ребята, подешевле…”, встречный поезд тащил мимо возможности: в одном купе целовались, в следующем, болезненно прищурившись, спала женщина, вцепившись жилистой рукой в сомкнутые рукоятки сумки; дальше: женщина размахивала страшной вилкой – что она говорит? – на потолке мигала пожарная сигнализация, как огонек плывущего высоко самолета. Шкр-ов поднес губы к оконной щели – из нее коротко пыхало ночной сырой стужей, перестукивающейся и шипящей, звезд больше не видать, только поближе к поезду мелькают какие-то белые столбы, почему все потеряло смысл, если бы уснуть, сон – охранительное торможение клеток головного мозга; он застелил полку, в которую меньше дуло, зажмурился и начал смотреть, что покажут. Сперва показывали лес и лес, мелькающий за окном без железнодорожных шторок. Потом как-то стемнело, и дальше уже показывали что-то без цвета, вернее, что-то, в чем цвет не имел значения, там его не просто не было сейчас, цвета там вообще не существовало.
Нет, не получалось как у всех – все повалились и уснули разом, простодушно выставив в коридор сандалии и кроссовки, подозрительно одновременно, словно намеренно бросили Шкр-ова одного, что-то приближавшееся знали. Или просто измучены духотой. В Чернянке стояли двадцать шесть минут, меняли тепловоз, далеко от станции – здесь никто не садился, проводница отперла: “Десантируйтесь потихонечку”, и он спрыгнул на щебенку, вот – сюда, в его вагон из тьмы раздраженные санитары тащили ущельем меж вагонами и цистернами носилки, женщина с прической, напоминавшей нависший надо лбом утюг, направляла их; точно – в мое купе! – поближе: в руках женщины оказалась кошачья переноска, несли старика – старик втянул щеки и свалил облысевшую голову набок, нарядили его в костюм, выглядевший новым, словно там, куда старик собрался отправиться, встречали по одежке. Шкр-ов отвернулся и ушел к молотковым перестукам и ощупывающему свету фонариков – осталось запастись свежим воздухом. Все отмеренное уже случилось. Дно.
В купе он долго не возвращался, женщина с утюгом на голове возилась с пуговицами и наволочками, поправляла, подкладывала, укрывала, поила, какие-то таблетки, “Спокойной ночи, папа”, и ушла в плацкарт, ее сменил ветеран с наградами, ползший из вагона-ресторана, – может, их везли праздновать Девятое мая? Может быть, даже в Волоконовку, но разговаривали ветераны, как незнакомые, – голоса их Шкр-ов слышал неясно, словно сквозь сон, будто они, старики, уже забрались на небо или преодолели значительную часть пути до облаков.