– Шкр-ов! – его опознал старик, кативший велик с корзинкой над передним колесом.
Шкр-ов растерянно встал: мужик неотменимо оказался его одноклассником – Мишкой Беспалько, но и настолько же неотменимо точно – был стариком, потерявшим пару зубов, плешивым, колюче запорошенным седой щетиной, – это не могло соединиться, но уже не разъединялось, Шкр-ов с неподвижным ужасом страшного сна смотрел на него (дружили, дрались с вокзальными, Беспалько его, как слабого, защищал)… Как на собственную ногу, прихваченную трясиной (он помнил, как на Но-воездоцкой в камышах тонул теленок), – не вытащить, сейчас медленно потянет все остальное за собой, и бессвязно:
– Видал, Миха, какая у вас церковь… Эксклюзивные военные и ветеранские гробы. Услуги в организации поминальной трапезы. Лифт для опускания гроба-холодильника. Полный спектр. Омовение, облачение, бальзамирование и драпировка земли лапником! – В корзинке у старика Мишки лежало что-то мясное, прикрытые газетой, Шкр-ов вспомнил хоть что-то личное: – Как твоя крестница?
– Хорошо! – весело ответил Мишка. – Инвалидность оформляем, легкую такую. Эпилепсия. Но не падает, так, сползает. Родители такие нервные. Мать вообще сумасшедшая. Отец чуть что – кричит, – вгляделся. – Ты чо так выглядишь плохо? Постарел. Схуднул. Серый какой-то… Не болеешь?
– Не знаю.
– К бабке тебе надо на Суханову гору… Бабка у нас появилась, непонятно откуда, Бог, наверное, привел. Рак останавливает. Воск над тобой нальет в чашу с водой, и ты ей открыт. Я только нарисовался, она: тебя собака в детстве напугала. Все про меня рассказала! А воск потом выбросишь на первом перекрестке… Уже из Воронежа ездят, из Ростова, немцы… Это тебе не… – Мишка указал на храм.
– На Суханову гору.
– К бабке, – с уважением к известной силе утвердил таксист и похвастался машиной, словно продолжая начатый разговор. – Моя первая жена.
– А вторая?
– Такса есть. Длинношерстная.
На поворотах и над братскими могилами целились в небо пушки, минометы и танки, ветер шевелил пух на брюхах сбитых кошек, прилипших к асфальту, по горе над Новой Симоновкой шевелились, ползали…
– Что это?
– Да байбаки. С Украины мигрировали… Двести рублей. Отсюда ножками. Бабка не любит, когда до кельи подъезжают.
Шкр-ов заплатил:
– Все как обычно? Отстегиваете на общак?
– Ага-а… А с тех денег в зону – одна шпротина попадает, с седьмого раза.
Поднимался вдоль меловой осыпи, над крышами Суханова – домов сто, внизу, на поляне у школы, останавливались местные и показывали на Шкр-ова: еще один; уже взмок и запыхался, но впереди и выше видел только цветущие яблони и ласточек – то прошивали небо быстрыми нырками, то часто промахивали крыльями – раз, раз, раз! – словно что-то измеряя, неизвестная птица мелькнула совсем низко, едва не тронув его волос, бросив в уши упругий, растопыренный пернатый воздух – а вот: сперва показалась высокая труба, а под ней и строение вроде сторожки, обложенное силикатным кирпичом, на дубке у двери лысый мужик в армейской рубахе поправлял косу:
– К матушке? Сейчас нельзя, ждите.
Что он сможет сказать? В заросли орешника указывала табличка “Туалет” – это когда очереди, “в сезон”… Как описать? Я чувствую себя как в капле. В чем-то отдельном и падающем, прозрачном, но безвыходном. Как-то странно просыпаться и вставать по утрам. Слова засохли в горле и, когда выходили, корябались:
– А это? – Шкр-ов показал на черный суставчатый бич, кольцом висевший на гвоздике за спиной у лысого.
– Плеть, – тот протянул руку и показал на биче узлы. – По числу смертных грехов. Мы иногда просим: посеки нас, матушка, за грехи наши. И бьет, – и, как бы удивляясь, добавил: – Больно так.
Из будки выскочила девушка в синем костюме для спорта и, не взглянув на Шкр-ова, побежала по тропинке вниз, равномерно, словно бегала здесь для здоровья каждое утро – белокурый ветер заплясал у нее с плеча на плечо.
– Из Краснодара. Дружила с мальчиком. А потом что-то перестала. Свататься пришел – отказала. А потом из ее дома фотография пропала, и началось: визжит, лает. Сюда привезли – выла так, что я не знал, куда прятаться… – Лысый отложил косу, поднялся и заговорил строже, исполняя свое назначение: – Молча зайдешь, ложишься – на пол! – на живот, вдоль дивана, голова к печке. И ждешь. Помни: матушка в руки денег не берет!
Низкая, узкая оказалась комната, иконы, дрова на железном листе у печи – холодно, наверное, еще ночами, подтапливают, диван в три слоя укрывали ковры, песок в тазу утыкан зажженными свечками; раз пришел – Шкр-ов стал коленями на половик, сотканный из лоскутов, – ужасно глупо – и по-пляжному лег, подперев подбородок ладонью. А может, она ничего и не спросит.
Вышло наоборот: сперва, мягко и быстро ступая, бабка – маленькая и сухая – оказалась за его спиной, не показав лица, в фартуке – все, что увидел, уже что-то делала над ним, а потом, как бы после, стукнула дверь, и раздались приближающиеся шорохи и звяканье задетого ведра.
– Не горячо тебе? – почему-то спросила бабка. – А то я убавлю. Чтоб спину не сжечь. И еще разок, – быстро отошла и отряхнула руки над тазом с песком. – Слышишь, как лопаются? Это я у тебя соли из позвоночника вытянула, вон как сыпятся на пол, – отряхалась еще. – Сейчас спинка остынет, терпи… – не чувствовал ничего. – Вижу, собака тебя в детстве напугала.
В детстве; Шкр-ов вдруг узнал в бабке Дусю Гусакову, ее звали Партизанкой за привычку подглядывать в заборную щель, он почувствовал необычайно сильную надежду и радость, потому что Гусакова была старушкой уже в его детстве, и то, что она еще оставалась жива, означало, что и Шкр-ов еще не совсем… Недалеко ушел от начала… Неглубоко…
– Баб…
– Матушкой зови! Какая я тебе бабка!
– Баб Дусь.
Гусакова еще раз, но уже не так выразительно встряхнула руками и отозвалась неясным обморочным голосом, будто очнулась посреди смутного сна.
– А? А чей ты есть?
Она жила в столбянке на углу Ворошилова и Карла Маркса, садила и сдавала государству чеснок и продавала мясо – соседка выносила с мясокомбината, и все время выходила замуж и брала все младше и младше, бабушка Шкр-ова говорила, что с первым мужем Гусакова прожила двенадцать часов.
– Внук Марии Ивановны Писаревской с Ворошиловской. У вас молоко козье брали.
– Мария Ивановна – моя подруга была. А какой же это внук? – подошла присмотреться.
Шкр-ов поднялся на ноги, а потом опустился на диван, чтобы маленькая Гусакова хорошо разглядела.
– Оксанкин сын, Славка? С Харькова?
– Нет, у Оксаны две дочери. Я сын Виктора, что на хлебозаводе…
– A-а, помню, тот, что в медакадэмию поступал, – Генка!
Шкр-ов вздохнул:
– Генка – это Фельдмана внук, зуботехника. Мы жили за водокачкой, напротив Уколовых.
– A-а, вот ты чей… Шустрый такой бегал. Туда! Сюда! Самолет на веревке крутил.
– Да, – рассмеялся благодарно Шкр-ов. – Точно!
– Дед Уколов всё говорил, – Гусакова потрясла воображаемым костыликом. – О це буде чоловик! Читака!
– Нет, это про Вовку, старшего фельдмановского…
– Что моряком завербовался…
– На флот. Я за клубникой к вам лазил, забор повалили с Зубенко.
– Зубенко этот – как его…
– Швед.
– Швед. Его помню. На мопеде своем… А ты тот внук, что в милиции на вокзале, а потом лекарства начал продавать?
– Это Пономарев, что на Котовой женился.
– И развелись.
Гусакова присела рядом, они потерянно помолчали, но она попыталась еще:
– А не ты жил в Карпихиной хате с хохлушкой с дистанции связи?
Шкр-ов покачал головой и тоже приступил, отчетливо:
– Вы – Марию Ивановну Писаревскую – помните?
– Так подружка моя.
– У нее дети – Оксана, Григорий, Рита, Федор и Виктор, – подождал, встал следующий кирпич? – идем дальше. – Я Виктора сын. Помните, – да вот же: самое простое! – сразу надо было. – Баллон вам газовый кто прикатывал?
– Ты! А мы с тобой блукаем! – беззубо рассмеялась баба Дуся, разгладила фартук и шлепнула Шкр-ова по коленке. – Да все я помню. Я же тебе удочки деда Сени отдала…
– Три! Я мясо у вас брал – не забыл: по три двести! – передавал сумарики на Оренбург!
– Ив Палатовке ты построился. И пчелу держал…
Шкр-ов мученически вздохнул. Но больше уже не мог, бесполезно. И кивнул: хрен с тобой, да. Пускай так, да.
– А я тебя сразу угадала. Да ты чи и не изменился? И медку нам, и на столб лазил, когда электричество оборвало, – и обмерла, словно внутри нее столкнулись два равносильных железнодорожных состава, вспомнила! – Так тебя песком на карьере засыпало… Я ж была на похоронах… Отец плакал: я виноват. Гроб криво встал, и все побоялись направить, а Сашка Уколов прыгнул, поправил, и через год его на переезде, – показала руками: бах и бах! – испуганно взглянула на Шкр-ова и отсела, перекрестилась, посмотрела на дверь, на окно: позвать?
И встала – голову ее покрывала черная шапочка с нашитыми красными языками пламени, взяла из коробки от сахара свечу и подкралась к огню, поджечь.
– Как дядь Боря ваш?
Заключительный муж Гусаковой, лет на тридцать младше, работал, кажется, сантехником, но, непонятно где набравшись блатных понтов, сел за драку, с “зоны” вернулся с язвой, баба Ду-ся отпаивала его молоком, а он продолжал кидаться на людей.
– Бог, видно, оглянулся на мои страдания, – Гусакова отвечала словно сама себе, не оборачиваясь. – Ехал на мотоцикле на Новоездоцкую, один и дорога пустая. И одно-единственное дерево там стояло. Он точно в него головой, – никак не могла зажечь свечку, совала куда-то одинаково мимо, словно видела рядом другой огонь. – А Мария Ивановна – подружка моя была. Как плохая стала – всё в куколки играла…
Шкр-ов на одно мгновение расплакался, вскочил и, еще не разгладив лица, поймал бабкин локоть и навел фитиль на язычок пламени, словно продел нить в иглу.
– Плохо я вижу, – вот теперь она говорила именно Шкр-ову и страдала, что не может по имени, как живого. – Опухоль у меня в мозгу. Говорят, в Израиле вырезают такое… Через нос. – Не посмеялись над ней? Бывает такое?