– Да.
– Записали меня. Может, успею подкопить.
– Я пойду. К вам внучка приезжала из Ворошиловграда, Смыкова… Белые волосы, ногти красила на ногах, каблуки.
– Платформа! Леночка. Во Владимире живет. Телефон есть.
Счастлива? Замужем? Такая же красивая? Вспомнит меня? Не сейчас. В следующий раз приеду.
Бабка еще что-то непонятно сказала, поняв, что привело и что его может поправить.
– Как?
– Рай ограждает стеклянная стена. Запомни. Рай ограждает стеклянная стена.
Пожал плечами: ну… Гусакова молча загородила выход и скособочилась, будто решив получше показать Шкр-ову фартук, и так стояла, пока он не понял, зачем посреди фартука большой карман – матушка не берет денег в руки, – и сунул в карман одну тысячу.
Вечером обстоятельства и правила заставляли проявить любовь – Шкр-ова отправили гулять с шестилетней Людой, девочка, проламывая кусты и перепрыгивая канавы, с такой страстью носилась за кошками, словно ими питалась.
– Прекрати! Пожалуйста. Это волшебное слово.
– Это не волшебное слово. Это набор букв.
По возможности он сразу опускался на лавку, лавка сразу превращалась в кровать, потом в лодку, вокруг появлялась вода, Шкр-ов опускал руку в воду, рука растворялась, вода поднималась к плечу и принималась слизывать щеку.
Он слушал, как мальчик постарше выпалил:
– Я обладаю волшебством.
Второй помолчал и сказал:
– Я тоже обладаю.
Требовать “докажи” оказалось невозможным, они без звука признали друг за другом… Люда подбежала:
– А вот там один сказал, что на войне погибло – двадцать пять миллионов. А я говорю – двадцать восемь. Сколько?
– Ну, – побеждают большие цифры, – двадцать восемь.
Она побежала со счастливым:
– Двадцать восемь!!!
В толпе на площади он посадил Люду, по каким-то казавшимся ему обидными расчетам окружающих, приходившуюся ему четырехъюродною внучкой, на плечи и думал, что недавно так же сажал на плечи ее маму – ничего не изменилось в нем, он тот же, хотя все успело пронестись и измениться, его не известив; ленивой пробежкой на сцену высыпали местные герои свадеб и юбилеев, и Шкр-ов увидел свою лучшую, недостижимую участь – слева с гитарой подпрыгивал Женя Михайленко, лысый барабанщик о чем-то поговорил с клавишником, вокалистка поправила грудь, еще один малый с гитарой снял свитер и оказался в безрукавке, открывшей неестественно белые, мучнистые руки.
– Как настроение, Волоконовка?!
Площадь взревела. Из тех песен, что они “исполняли”, Шкр-ов не слышал раньше ни одной, но толпа подпевала каждому куплету – так бы он хотел жить и прожить… Все, жадно запрокинувшись, посмотрели в предсалютное небо, грузный и толстошеий автор гимна Волоконовки выводил что-то неразличимое с отчетливым только “мой м-ма-аленький город, мой м-ма-аленький город…” в припеве, из-за ДК железнодорожников ударил салют, и все глядели вверх, словно готовые читать, и туда – в небо, по-мышиному семеня, взбегали огоньки и рассыпались в брызги.
Ему разложили диван, комната называлась залом потому, что напротив дивана в пустом книжном шкафу стоял телевизор, Шкр-ов остался один посреди невероятной тишины. Только горлицы и насекомые. Словно что-то вот.
Еще не все, совсем еще не все, современные технологии, желание и упорство каждого дня, поставил купленный диск и ткнул пультом незримого врага, в телевизоре появилась черная, обитаемая тишина, в которой что-то шевелилось. Прислушался: нет, тишина, но потом кто-то начал перебирать струны, по-американски. Американцев Шкр-ов, как и все, ненавидел. Они повсюду, все из-за них, и никуда без них, это из-за них от нас почти ничего не осталось.
Появился мужик в желтой рубахе, типа меня зовут Джордж, по-другому, точно на “Дж” (Шкр-ов стеснялся сделать громче, главное, запомнить основные правила, чего там может быть хитрого), рука Джорджа прибито лежала на гитаре, пальцы подозрительно не шевелились, на переносице при произнесении отдельных слов собирались мученические складки: а, вот что он сказал, ноты знать необязательно – супер. И вы сможете поражать игрой близких. Запись на диске – час восемнадцать. Но заниматься надо больше. Гитары бывают три, даже с нейлоновыми, это потом… Лицо Джорджа сделали крупно, накануне бухал, вы готовы? – понятно даже по-английски; теперь его показали в синей рубахе, важное первое упражнение, вот, вот – ребята, не упускайте возможности, когда возможности начинают идти, или возвращайтесь за ними – скоты американцы так и делают, не русский Ваня – теперь у Джорджа оказались немытыми волосы, но держался веселей, влил в себя стакан, бритое лицо, на котором почему-то явственно проступают очертания бороды, кантри, блюз, рок, говорил он, сейчас покажу, но такие черные волосы у него, черные носки и туфли – сливаются с тьмой, что окружала Джорджа, как-то вытекал он из американской этой тьмы, или втягивала она его, он веселей говорил и даже пару раз всплеснул руками, прежде чем начал бренчать, но уже поздно – Шкр-ов спал.
На ранних поездах, или Путешествие в страну киноМайя Туровская
Белые Столбы – железнодорожная станция Павелецкого направления Московско-Курского отделения Московской железной дороги. Расположена в микрорайоне города Домодедово Московской области. Расстояние до Павелецкого вокзала 49 км. Основана в 1899 г.
…Помните, как в старых шпионских фильмах какой-нибудь бедолага мечется в поисках телефонной будки? Еще о мобильниках и слуху не было. Или как в лентах психологических экран то и дело оку-.тывается сигаретным дымком? Еще курение было желательно – во всяком случае в интересах черно-белого кадра. Доисторические времена, архаика!
…Это было недавно, это было давно…
Сейчас, когда Интернет, Великий и Ужасный, сделал фильмы общедоступными, а общение всемирным, представить степень нашей тогдашней советской обделенности всем несоветским, “чуждым”, “буржуазным”, в том числе кино, – трудно, почти невозможно. Меж тем от нашего поколения войны ждать советской невинности было бы смешно. Даже те, кто не входил, по слову Бродского, “в чужие столицы”, успел после похорон Вождя, кратко оплаканного терроризированной страной – или, как тогда выражались, “после XX съезда партии”, – выглянуть в щель “железного занавеса”. Каждое время выбирает для себя главный язык культуры. И было трудно не заметить, что универсальным языком, на котором мир, еще недавно разделенный линиями военных фронтов, пытался преодолеть свою расколо-тость, стал после войны язык кино. Национальные кинематографии, прежде скромные, складывали мощные волны – “неореалистическая” итальянская; “черная” польская; “новая” французская; шведская, японская…
В те годы кино было “ньюсмейкером”. Шапки на первых полосах газет, которые теперь отданы футболу, занимали европейские кинофестивали – Каннский, Венецианский. Не только “звезды” – имена кинорежиссеров – Федерико Феллини или Ингмар Бергман, Акира Куросава или Анджей Вайда – были у всех на слуху, как теперь имена бомбардиров: Пеле, Марадона или Месси. Фильмы-призеры сразу входили в историю.
Кино в те годы было больше, чем кино.
…Красивое иностранное слово “автодидакт” подарил мне начинающий немецкий режиссер Вернер Херцог. Однажды ему для какого-то задания вручили камеру, он ее больше не отдал (“украл!”) и стал самосильно учиться снимать кино.
Мы – уже дипломированные, отчасти даже остепененные – в ту пору тоже оказались “автодидактами”, учились смотреть и понимать язык кино.
Когда я говорю “мы”, то имею в виду узкий круг выпускников гуманитарных факультетов – университетских филфаков, театральных институтов (я, кстати, отучилась в обоих), – не имевших в анамнезе киномании, но оказавшихся вдруг в своей профессии перед грубым фактом, который еще недавно представлялся навязшей цитатой: важнейшим из искусств для нас является кино. Но познакомиться на свой страх и риск с этим – самым молодым из языков культуры было практически негде.
Для театра были виденные за жизнь спектакли и замечательная Театралка на Пушкинской (Б. Дмитровка). Для литературы – студенческий зал во дворе Ленинки, который теперь, после ремонта старого Румянцевского дома, стал парадным, а тогда – на хорах – был замызган, но безотказен. Там мне выдавали старинные фолианты Шекспира, которые сами были овеществленной историей культуры (недавно в Кембридже, в библиотеке Тринити-колледжа я полистала один из таких фолиантов – в открытом хранении! – честно, я испугалась за него). Даже для изобразительного искусства Запада, сильно урезанного после войны в экспозициях, была память о прежних музеях и экспозициях, а на худой конец хотя бы репродукции.
Но фильмы?
Увы, в кино мы были оставлены на милость проката; ведь даже громоздкие видеомагнитофоны с кассетами были еще за горизонтом.
Спасибо, операция “трофейный фильм” (отдельный сюжет советской “большой халявы”) дала нам хоть какое-то представление о мировых залежах кинематографа. Но они были доступны разве что студентам ВГИКа. Для племени “автодидактов” история (да и текущая практика) мирового кино была невидимкой.
Правда, на вылупившемся недавно ТВ Авенариус профессор ВГИКа и, что важнее, зав. иностранным отделом Госфильмо-фонда вел передачу по зарубежному кино и показывал фрагменты из фильмов. Но лично я не была ему благодарна. Во-первых, экран тогдашнего ТВ, даже в присутствии лупы с дистиллированной водой, был мизерабелен. А во-вторых, смотреть отрывки было все равно, что знакомиться с Шекспиром по монологу Гамлета и диалогу Петручио и Катарины или полагать, что ты читал Пушкина по двум страницам из ‘"Капитанской дочки” и “Памятнику”. Посторонних до сокровищ хранилища не допускали: ГФФ был режимным объектом.
Lange Rede, kurze Sinn[10]: когда Авенариус умер и нас – “посторонних” – впервые впустили за проходную Госфильмофонда (на панихиду, наверное), – мы повели себя хуже некуда.