– Так ты где теперь?
– Недалеко, тоже в центре. Там график полегче. Тема все та же: котельные, ЦТП…
– Жалко, что от нас ушла.
– Почему?
– Я бы с тобой познакомился, – сказал он убежденно.
Вскоре Вадим достал из чемоданчика бутылку коньяка “Двин”, Женя палку колбасы из прозрачного пакета, откуда торчал еще букет колбас, Лена выложила плитку шоколада “Салют” и принесла всем чай от проводницы. Вадим поднял стакан с коньяком “за нашу спутницу и за ее большое счастье, человеческое и женское, и чтоб больше было приятных минут”. “Я обычно вино пью”, – Лена пригубила. Женя рассказал, что едет в отпуск к родителям в пригород Кирова, ему двадцать пять, барабанщик в Москве в оркестре при ДК “Железнодорожник”. Вадим сказал, что он до Глазова – инспектировать воинскую часть.
– Сейчас в Москве дурдом начнется, – он возюкал пальцем коньячную каплю.
– В июне, – сообразила Лена. – У меня муж говорит, радуйся: в Подмосковье сидим. Хоть спокойно все, без приключений.
– Чудаки! – Женя развел руками, оправдываясь перед кем-то невидимым. – Олимпиада! У нас – Олимпиада! Это же раз в жизни такое… Когда еще будет? В другой жизни, наверно… Я бы мечтал на Олимпиаду попасть! А так, вы знаете, я Москву что-то не очень… Дома тишина тишиной, рыжики зеленые, цвета иголок, вкус еловый, таких нигде нет… Обидно: отпуск кончится, они только пойдут. На Вятке жизнь особая… – Он мягко растянул губы навстречу своим словам.
– Не скучно? – спросила Лена.
– Мне скучно не бывает, – перевел на нее улыбку: – Давно замужем?
– Три года.
– Этсрок! – Вадим поднял стакан. – За исполнение всех желаний, лишь бы всё понравилось!
– Не, я не женат… – Женя, влив в себя коньяк, мгновенно прибавил в румянце. Лена смочила губы, стала разламывать на обертке шоколад. – Есть одна… в Кирове… вроде как невеста… Правда, старше меня и с ребенком. Да мне какая разница… Лишь бы хорошая была. У вас есть дети?
– Дочка.
– Сын, дочь, – Вадим звякнул кольцом по подстаканнику. – Взрослые почти. Я-то уже матерый, тридцать шесть. Но по мне: все только начинается! Или старый я дед, а? Твой какой приговор? – он обращался к Лене, шевеля крутой приподнятой бровью.
– Молодой, конечно, – сказала она, прожевывая шоколад.
Пронеслась очередная платформа с туманными, как в пене, направленными на поезд лицами, среди которых Женя, кажется, углядел что-то, заставившее его заморгать:
– Едем, рай кругом, природа, солнце… Выйдешь – быстро огребешь. У нас в Кирове тишина, и то – бывало, гуляешь по городу, тут к тебе мелюзган: “Ты с какого района?” – “Тебе какое дело!”, а за ним повыше подходят. Прическа у меня, – он встряхнул светло-русым каре. – От Москвы отъедешь – сразу огребешь.
– Часто огребал? – спросил Вадим поощрительно.
– Не, я карате занимаюсь. В Москве, в Сокольниках. Говорят, скоро его запретят. Карате страшнее пистолета. Сейчас по Союзу много случаев, когда приемами на тот свет отправляют.
– А ты знаешь приемы? – Лена подалась к нему с интересом.
– А покажешь? – перебил Вадим, как бы поддразнивая.
– Лучше не надо…
– Ладно, не пугай. Я пуганый.
Выпили третий раз и увлеченно заговорили о драках, видимо, чтобы при бабе не говорить о бабах.
Они сыпали историями, соревнуясь, будто бы угодив в азартную игру, и все время посматривали на нее, то ли как на судью, то ли как на приз. Она тоже стала пить, уже не понарошку, глотками, смеясь звонко, все звонче и звонче, втягиваясь в игру, крутя темной головой (вчера постриглась, челочка прореженная, сквозная, с ветерком, в купе душно, но челка с ветерком), даря блестящие темные глаза одному и второму
– Мой знакомый по Ленинграду шел, – задорно сообщил Женя. – Прохожего просит: “Дай прикурить!” Тот ему в морду хрясь: “А пожалуйста?” Вроде ужасно, но вежливость тоже нужна.
Вадим усмешкой подавил зевок:
– Я бы его этими сигаретами накормил. Я когда служил, один боец посылки у нас в каптерке крысил: сахар, колбасу… Курево внаглую воровал. Мы его поймали – папиросы жевать заставили.
Лена кокетливо повела головой:
– Он так умереть мог…
– Не всю пачку. Две, три цигарки он у нас съел.
– Жестоко! А я про цигарки вспомнил! – Женя сделал одинокий глоток. – У меня приятель Леха, глаз косой, каша во рту, зато на трубе молодцом играет. Идет он по улице у себя в Костроме, видит: цыган толстый курит. Леха к нему: “Цигаркой угостишь?” Тот не понял и на него – упал прямо, обхватил и душит… Ручищи здоровенные, как два удава. Хорошо, люди оттащили.
– И я не поняла.
– И я, – Вадим затарахтел кашлем и присосался к чаю.
– Цыгану послышалось. Вместо цигарки – цыганка. Я говорю: Леха, сходи к логопеду, твоя непонятная речь чуть к трагедии не привела!
– Что-то все время твоих приятелей колотят… – Вадим нахмурился с ироничной тревогой, Лена залилась женским звонким хохотком, и, решив не отставать, малодушно зазвенели подстаканники.
– Тебя что, никогда не били? – Женя заполз на стол румяными, как его щеки, локтями. – Повезло…
– Бабуся в детстве крапивой стегала.
– А в армии?
Они дрались, решила Лена. Они дрались за ее внимание, стремились оба ее поразить и одолеть один другого. Химическая формула страсти: алкоголь, двое мужчин, одна женщина, замкнутое пространство, и, может быть, тряска, и духота, и май…
– В армии нормально было, – сказал Вадим значительно. – В армии вообще нормально. Мелочи бывали… В армии все на пользу… Я в Туве служил, мотострелковая дивизия. Вот кругом – да, было лихо. Если вдруг война – тувинцы первые к американцам перебегут. Я всегда с ними дрался, когда в увольнение ходил. Однажды ко мне трое пристали, пьяные: “Давай деньги!”, я говорю: “Даю!”, двоих столкнул лбами, аж треск пошел, третий побежал, а я его догнал – камнем. Поднял камень с дороги, швырнул и попал ему точно в копчик. Он аж согнулся, на землю лег и пополз от меня. По-пластунски. С ними только так… Мне на днях из Кызыла письмо прислали: первого мая там кошмар был. Шесть трупов. Может, больше. – Уже не сдерживаясь, он основательно закашлялся в гладкий, похожий на снежок кулак.
– Да ладно… – Лена смотрела на его кулак с теплотой, словно желала растопить.
– Парк в Кызыле, танцплощадка крошечная, – махнул рукой, так и быть: расскажу. – Народ танцевал, русские, в городе почти все русские, кто-то на площадку дымовую шашку бросил.
И со всех сторон налетели. С ножами на площадку, и резали. Площадка огороженная, наши в ней прыгали, как звери в клетке. Выбегали, защищались чем могли. Против ножей-то. У скамеек ножки были вырваны, по всему парку трава кровавая… Есть информация, – он понизил голос, – это латыши тувинцев настроили.
– Латыши? – переспросила Лена завороженно, как будто маленькой слушает страшную сказку.
– Латыши нас не любят, они в Туву часто ездят, “Волги” перекупать подешевле, а сами воду мутят. Погоди, почему я про Туву? – Он покосился в окно, где темнел еловый, вечно усталый лес, и обличительно зыркнул на Женю. – Ты об армии спросил! Как ты спросил: били? Правильно говорят: без армии не мужик. Поэтому я дальше пошел по военной линии. Нравится мужиком быть. Один летчик так говорит, мой товарищ, он серьезный военный, Руцкой фамилия: “В армии если поставил себя как камень, тогда вырастешь до скалы”. Красиво сказано? У нас в сушилке бушлаты висели. Я в наряд пошел дрова рубить и перепутал – чужой бушлат взял. Поработал, значит, вернулся, локти грязью испачканы. Меня этот самый встречает, старослужащий: “На хрена тебе мой бушлат?” – “Извини, – говорю, – можешь мой поносить”. – “Стирай. Ты испачкал, ты стирай!” – “Не буду”. – “Ты чего это?” – “Ничего это”. Я молчу, он молчит. Он крепкий бычок, я зачуханный салага. Он говорит: “Тебя научат”, мол, другие дружки его поддержат, я говорю: “Сначала ты научи!” и дальше молчу. И вокруг молчат. Чувствую: давлю его своим молчанием. Я его даже пальцем не тронул. Я его молчком победил. Я его молчанием в котлету превратил. И никто не вмешался. С тех пор все меня признавали. – Вадим замолчал, Лена замедленно хлопнула ресницами, он поймал этот аплодисмент, довольно потянулся, уничтожающе спросил: – А ты служил?
Они как будто боролись все это время на руках, и если бы они сейчас начали бороться на липком столике – это было бы уместно. Просто слишком трясло, нормально не поборешься.
– Служил, куда денусь. В оркестре. В Северном Казахстане, в железнодорожных войсках, – отбарабанил Женя. – Выпьем еще?
От нового прилива коньяка его лицо стало цвета морса. Лена отметила это с беспокойством, которое немедленно сменилось любопытством, ведь он пообещал: “Нет, а я расскажу про настоящую битву!”
– Я в последнем классе учился и на каникулах полетел в Красноярск, к своему дяде Юре. Ну, и в первый же вечер танцы пошел искать. А он меня еще отговаривал: не ходи никуда. Нашел я какую-то школу с дискотекой. Смелый был, меры не знал. Немножко потанцевал, вижу: отдельно на стуле парень сидит, нога на ногу, и по годам давно не школьник. Танцую, рядом девчонка. Приятная, как я в полутьме увидел. Я порядок понимал, кричу ей: “Ты с кем?” Она кричит: “Ни с кем!” Я ближе, вроде вместе танцуем, за руку взял. Слышу: парень со стула чего-то кричит, кого-то зовет. Гляжу: к нему подбегают двое, он им на меня показывает. Я девчонке: “Ты его девушка?” – “Не его! – кричит. – Но он здесь главный!” Тут эти двое налетели и давай меня к выходу тащить. Вывели на лестницу, в грудь пихают. “Тебе что здесь надо?” – “Потанцевать хотел”. – “У нас Егор все решает. Он решает, кто с кем танцует. Иди отсюда. Это он решил. Он велел тебе рожу разбить, беги давай, у тебя десять секунд”. Стал я по лестнице скорей подниматься и вдруг, не знаю, что на меня нашло, развернулся и с разбега обратно туда, откуда вывели, оттолкнул их и в темноту, под музыку. Парень все сидит, нога на ногу, я налетел и кулаком в лобешник. Он как сидел нога на ногу, так и упал.
А я ему ногой в рожу. Кто кому разобьет? Получай! Музыка громкая, но я услышал или показалось: нос у него хрустнул. Дальше сзади чем-то оглушили, бутылкой, навер