но. Обрывками помню: лежу и бьют, лежу и бьют. Очнулся на улице, нога не идет, хорошо, дядя рядом жил. Так на одной ноге, под собачье гавканье, я к нему допрыгал. Ночь уже была. Добрался. К счастью, не перелом, вывих, лицо и тело в синяках. Не так уж и сильно били. Побоялись убивать. Может, они в душе благодарны мне были. Я же их хозяина и опрокинул, и потоптал… Хотя я их всех умыл! Это им за их несправедливость!
– Тебя умыли! – раздраженно возразил Вадим.
Лена подумала: какие похожие истории они рассказали. Оба не побоялись того, кто намного сильнее и не один, с ватагой сподручных. Она вдруг поняла, что враг, которого каждый победил в рассказе, – это сидящий напротив: Вадим – Женю, Женя – Вадима. Но Женина история задела ее глубже: он пострадал, и его было жалко.
– Молодец! – выдохнула порывисто. – А если бы они руку тебе повредили? Ты бы никогда не смог барабанить…
– На танцы идешь, будь готов: попляши, – рубанул Вадим, точно иностранец, путано воспроизведший какую-то русскую народную мудрость.
Лена подумала: весь их разговор – самцовские пляски, и хотя она сидела сбоку, на самом деле была в самом центре. Среди этого возбуждающего ее боевого трепа она была – слабая, безнадежно отставшая от них, не знающая настоящей жизни, риска и ярости, физических побед, боли, спелой тяжести мышц, счастья наносить удары – просто самка. Оба рассказчика очаровали ее и смутили, но втайне она выбрала из двоих ровесника Женю. Почему – она сама не знала. Возможно, в рассказе Вадима было нечто напомнившее ей заполошные грубости мужа, а Женин по-вятски квакающий, восторженный рассказец был веселее, мягче и как будто сулил ей заботливую ласку
– Танцы – дело такое, – Женя опять широко улыбнулся, показывая расщелину, в которой застряла чаинка. – В деревне в клубе летом было… Я у бабушки гостил… Ребята вместо танцев стенка на стенку пошли.
– Из-за девушки? – спросила Лена.
– Девушки все поделены. Симпатичные заняты, их ягодками называют, остальные в стороне пасутся. Из-за музыки! Один заорал: музыка не нравится, ставь другую. Половина поддержала. Половина не согласные. В итоге магнитофон сломали. Потом полгода музыки не было. Да, с такими негодяями сложно коммунизм построить… – Он длинно вздохнул. – Партийный?
– А как же.
– А славно на поезде… Если глаза закрыть, как на санках. Правда?
– Я лететь хотел. Ты чего, самолета боишься?
– Я ничего не боюсь. Мне близко.
Вадим разлил всем коньяк и резко отстранил стакан от протянутых стаканов:
– Не чокаясь. За погибших.
– Много погибло? – спросила Лена недоверчиво.
– Слыхала про Афганистан?
– Ты там был? – уточнил Женя с вызовом.
– Друзья были…
Женя вскочил и крутанул радио:
Небо надо мной, небо надо мной – как сомбреро, как сомбреро!
Берег золотой, берег золотой – Варадеро, Варадеро!
Куба далека, Куба далека, Куба – рядом!
Это говорим, это говорим – мы!
Вадим, деревянно пританцовывая, пересел к Лене, так что теперь они все сидели втроем на одной полке.
– Паскудная, в сущности, штука жизнь, – он говорил задушевно и заученно, – пока не повстречается какой-нибудь дорогой человечек… И все летит к черту, все прошлое в щепки, на осколки, и ничего не страшно. – Взял ее за левую руку, его рука была холодной и цепкой.
– Лишь бы какой подлец не обманул. – Женя легонько, почти невесомо погладил ее по правой руке. – Лена, у вас глаза… Смотреть бы в них и ехать… Ехать и смотреть. Сколько угодно суток!
– Никак нет. Тебе, друг мой, вечером сходить. А мне еще ехать. С этой красавицей. Завидуй!
Коньяк был допит. Лена посмеивалась, ощущая себя податливой и зависимой, каждое новое приятное слово мяло ее и меняло. Она никогда не изменяла Володе и сейчас даже в мыслях не держала это кислое слово “измена”. Слева и справа было внимание – то, чего ей так не хватало с мужем. Чье же внимание ей подходило больше? Вадим симпатичный, осанистый, просто красивый, но женат и сильно старше, с ним ничего не светит. Женя, хотя и похож на свинопаса, но добрый. Сказал: невеста у него с ребенком, возможно, и Лене есть что ловить, если она надумает разводиться. Однако он сходит, остается Вадим – нет, конечно, тоже мужчина интересный.
Ей стало тесно и душно между двумя кавалерами. Может, они не кавалеры и она себя накрутила? Лена колыхнула челкой:
– Пусти. Я умоюсь.
Вадим рывком открыл дверь:
– Я тоже выйду. Покурю.
– Я с вами! – заявил Женя.
– Нет, ты сиди, – приказал Вадим.
– С чего это?
– Вещи сторожи.
– Ну-ну.
– Сходите вы, я подожду, – Лена поднялась, пропуская Женю.
– Куда сходить? Ты разве куришь? – взорвался Вадим, рассматривая попутчика зорко и неприязненно.
– Балуюсь. Пойдем вместе покурим!
– Как хочешь, баловник, – угрожающий кивок.
– Детский сад развели. Я вас жду! – Лена отвернулась к окну, где увидела рыжее стадо коров, выстроившееся в ряд вдоль насыпи, словно пародируя вагоны (может быть, ржавого товарняка).
В тамбуре Женя заговорил сразу. Решительным голосом, ритмичным и отрывистым, как барабанная дробь, как стук колес по рельсам:
– Не лезь ты к ней, у нее муж и ребенок.
Его голос, казалось, рассеивал скопившийся дым. Вадим закурил, выплюнул свежий дымный клок в малиновое лицо:
– Ты и не лезь.
– Ты же майор. У нее семья! У тебя семья! Жена, дети. Совесть имей! Связист… Вижу я, по каким ты связям мастер.
– Не смеши мои тапочки! – он глянул себе под ноги, которые действительно были в домашних тапочках. – Да ты сам к ней лезешь…
– Я? Я ее успокаиваю. Я вижу: она о чем-то переживает. Я к ней без грязи.
– Святоша. А чего ты сам нес? Мордобитие расписывал.
– Я расписывал, но с моралью. Понял ты? А ты не лезь к ней, не смей! Понял?
– Слышь ты, сосунок. Рот закрой.
Женя что-то прошептал, потянулся к Вадиму с быстрым и как бы дружеским жестом, дернул его за руку, стремительно разворачивая, и в следующее мгновение майор-связист, потеряв сигарету, стоял к нему спиной, сгорбившись, теменем упираясь в железную стену, с высоко заломленной рукой.
– Вот тебе прием карате. Каучица-сан.
– Пусти, – простонал Вадим.
– А волшебное слово?
– Пусти…
– Ты коммунист?
– Да.
– А чего ведешь себя как гнида?
– Я не веду.
– Отстанешь от нее!
– А-а-а…
– Даешь слово коммуниста?
– Угу.
– Смотри, я проверю, найду тебя, если обманешь. – Женя разжал хватку и отступил к замазанному белилами окну.
– Уголовник! – Вадим в углу раскачивал перед собой освобожденную руку, как новорожденного. – Посадить тебя надо.
– Еще милицию позови! Позорься! Не, ты не дури. Ты мне обещал. – Женя замигал. – Ты человек, я вижу, толковый, жизнь видел, но ты женщин не обижай. Никаких, никогда!
– Ты мне не указ…
– Не указ, а при ней тебя на колени поставлю, и ты слезами будешь обливаться крокодиловыми. Знаешь, Вадим, откроюсь: кроме шуток, я болен. По мне особо не скажешь, но факт: мало мне осталось, опухоль нашли одну дурацкую. Ты не смотри, что я румяный. Это тоже признак болезни. Я, Вадим, о совести думаю. Я себе поклялся: буду жить как коммунист и следить, чтобы все вокруг по совести поступали. Пока силы есть…
– Я вот тоже кашляю, – сказал Вадим жалобно и в подтверждение сотрясся глухим усердным лаем.
– Ерунда! Тебе жить да жить!
Когда они вернулись в купе, Лена встретила их недоуменно:
– Вы что, там пили?
Оба были с красными сырыми лицами и пошатывались.
Ехали молча. Она ждала, что они заговорят, но они все молчали, и она тоже не заговаривала, надув губы и ощущая себя пустой. Вадим открыл чемоданчик, достал “Красную звезду”, аккуратно зашуршал. Женя откинулся, зажмурившись, иногда он поворачивался к Лене и странно утешительно ей мигал, повторяя:
– Лена, у вас глаза… – вздыхал и погружался в окно. Садилось солнце, небо над лесами было цвета его лица, отражавшегося в стекле.
– Ой, я умыться хотела, – вспомнила Лена, выскользнула в коридор.
В туалете она нажала на педаль, стальная крышечка в унитазе поднялась, и показалась летящая земля. Лена в который раз подумала, что так же пролетает ее молодость. Что такое двадцать пять? Много. Почти старость. Она всматривалась в зеркало, ополаскивала лицо водой и снова всматривалась, словно вода ее омолодит. Оттянула вырез платья, зачем-то вытащила сосок из лифчика, показала себе язык. Заскрежетали тормоза. Ручку двери несколько раз дернули, но Лена не хотела выходить, в ней, как стая чаинок в растрясенном стакане, поднималась обида, и обида, и обида. Что-то случилось с ее спутниками. Она бы многое дала – узнать, что там было между ними в тамбуре. Какая разница… Впереди – чужая свадьба в чужой Перми, возвращение к работе, мужу, дочке.
В дверь застучали с настойчивым гневом. Лена провела по лицу полотенцем, открыла.
– Выходи! – проводница стояла на пороге, синяя, как туча. – Стоим!
Лена прошла в купе:
– А где Женя?
– Один сошел, другой поехал дальше… Естественный отбор. – Вадим нервно усмехался, обмахиваясь газетой, сложенной в трубочку.
– Схожу подышу…
Быстро встал, удержал за рукав платья:
– Не надо. Прошу тебя. Не надо туда ходить. Посиди. После вместе погуляем…
Наконец поезд тронулся, погружаясь в сумерки. Чем дальше они отъезжали от Кирова, тем непринужденнее делался связист. Он достал новую бутылку коньяка, кусок копченого сыра, доели оставшиеся кружки Жениной колбасы. “Хороший парень этот Женя!” – сказала Лена. – “Чего хорошего? – зло заиграли желваки. – Псих. Ты разве не поняла, что он псих?” Вечер незаметно втянулся в ночь, полную пролетающей первобытной темени и огоньков, похожих на рассыпанную желтую смородину. На каком-то полустанке гуляли пять минут во тьме, рука об руку, прижавшись. Залезли обратно, Вадим травил анекдоты, смеялись, хмелели, вспоминали общих знакомых из Минобороны – военных, девчонок, теток. Лена совсем не противилась, когда он ее ненароком поцеловал. Сначала легонько, сухо, затем глубоко, мокро, тягуче. “А твоя жена? – выпалила она, храбрясь, а потому неестественно, развязно. – Ты ее любишь? Любишь ее?” – “Давно любовь была. Сейчас уважаю”. Он не стал в ответ спрашивать о муже, и Лена была ему за это благодарна.