Он сомкнул занавески, несколько раз подергал, стараясь сомкнуть плотнее, словно кто-то может подсмотреть.
Они опять целовались, поцелуи стали объятиями, объятия – раздеванием. Он оказался безволосым и без запаха, лишь скорбный пучок на лобке. “Ты такой… ровный”. – “Бабушка якутка”, – только тут она уловила что-то лукавое в разрезе офицерских глаз. Лена ни разу не изменяла – побеждая себя, она сорвала платье через голову, бросила на подушку, он нагнул ее, головой в стену, и внезапно зачем-то заломил руку за спину, больно и высоко, как крыло.
Так и держал. Так и держал. Так и держал.
“Красная стрела”. Память о любвиЕвгений Попов
Город над спящей Невой,
Город нашей славы трудовой,
Слушай, Ленинград, я тебе спою
Задушевную песню свою[14].
Супер, супер, супергуд.
Я нормально – супергуд![15]
Туки-туки-туки-туки-тук… Ветеран жизни в Советском Союзе и Российской Федерации писатель Гдов никак не может заснуть в поезде Москва – Санкт-Петербург по случаю депрессии, регрессии или профессии.
Около пятидесяти лет назад, когда мне было шестнадцать лет и я учился в 9 “Б” классе школы № ю города К., стоящего на великой сибирской реке Е., впадающей в Ледовитый океан, я решил съездить на Запад, которым был всегда для всей России Ленинград, потому что другая Прибалтика – это уже не Россия.
В Скандинавию тогда могли попасть только выдающиеся из общих рядов строителей социализма люди, Таллин, Ригу и Вильнюс подарил в 1939 году Сталину его коллега Гитлер, Кенигсберг после Второй мировой войны забрали у немцев за долги, и лишь доступный Питер задолго до безобразного XX века построили сами многонациональные российские мужики под руководством пьющего русского царя, прошедшего стажировку в Голландии, да и в той же Германии, где его научили танцевать, курить табак, бриться и воевать.
Ой ты, поезд, поезд мой, летишь ты туда и обратно домой. Итальянцы построили в XV веке Кремль, и вот уже много лет он стал новому старому президенту питерскому подполковнику КГБ Шмутину родным домой теперь. Сквозь топи блат Петр Первый Питерград потом воздвиг, и если едешь, то там теперь окажешься вмиг.
А что касается “славы трудовой”, то я, как только получил паспорт, тут же в конце мая завербовался рабочим в геологическую экспедицию, за что мне в начале июля выдали огромную сумму в но руб. 36 коп., и я тут же поехал в Ленинград, а паспорт у меня перед этим украли на галечном пляже реки Е., где тогда уже построили плотину ГЭС, но еще можно было купаться. Вернее, украли самострочные, но очень красивые брезентовые джинсы цвета хаки, а вместе с ними и паспорт. Его мне потом ближе к зиме подкинули – ведь тогда в России еще не было “нового мышления”, демократии и Путина, а был лишь сплошной СССР, и чужие паспорта нужны были только шпионам и диверсантам, а не честной советской шпане, промышлявшей малым. Так что ехал я уже всего-навсего со свидетельством о рождении, то есть практически без документов.
А был я тогда очень важным и умным, не то, что сейчас, когда я окончательно опростился, опустился и одурел вследствие перманентных реалий развитого социализма, плавно пришедшего ему на смену суверенного капитализма с человеческой харей, а также по причине длительного общения с русской литературой, ее представителями и продуктами. У меня тогда напечатали один короткий рассказик в газете “К.-ский комсомолец”, я был заместителем главного редактора самиздатского журнала “Свежесть”, к осени разоблаченного местными властями за безыдейность, буржуазный формализм и публикацию перерисованного с фотографии портрета Бориса Пастернака, разоблаченного четырьмя годами раньше, но, как нам ошибочно показалось, уже прощенного.
Вследствие чего всех организаторов журнала, в том числе и меня, зимой 1962/1963 исключили из комсомола, в котором я отродясь не состоял – ни до, ни после. Чего, очевидно, исключавшим в голову прийти не могло – чтобы кто-то моего возраста, умеющий не только читать, но и писать не был приписан к их коммунистическому югенду. Поэтому я заслуженную кару принял хладнокровно, хотя и получил на следующий год в качестве дополнительной награды волчью характеристику из школы, не позволившую мне поступить в какой-нибудь престижный филологический вуз страны, вследствие чего я до сей поры имею сильные пробелы в образовании, в частности, не умею читать по-древнегречески, а также до 36 лет сильно пил много водки, пива, вина, один раз болел желтухой, три раза женился.
А между Питером и Москвою Россия лежит, с 1917 года мирная на вид. Одни говорят, что в ней обратно не видно ни хера, а другие – что она обратно надо всем человечеством гора. Шмутин, сваливши из Питера в Москву, тем самым проделал обратный путь этого пьющего русского Петра царя, однако нам все равно удалось сохранить почти все завоевания Октября. “Красная стрела” это пространство между Питером и Москвой режет вдоль по волокнам, а не поперек, однако проедет “Стрела”, и России шрамы тут же вновь восстанавливает по-живому Бог. Вновь красивы красавицы, в лесу растут грибы, на Валдае мужики сдают краденый металлолом, а в городе Клину любому ученику накуриться марихуаны не в лом. (Из газет.)
Но все это – в будущем, которое сейчас стало для меня прошлым. А тогда я ехал в дешевом вагоне прямо навстречу Ленинграду в компании таких же, как я, но постарше, милых товарищей, с которыми я и печатал журнал на пишущей машинке “Москва” в количестве двенадцати экземпляров (четыре закладки). Один из этих товарищей к зиме сдал меня комсомольцам, сказав, что это именно я “вовлек его в такую грязную затею”, а другой сначала был исключен из Лесотехнического института, зато потом был быстро восстановлен и еще быстрее сделал головокружительную карьеру в области досок и фанеры, очевидно, войдя в полезный контакт с карающими компетентными органами, чего люди по нынешним временам не только не стыдятся, а даже наоборот. Более того, многие из начальничков практически гордятся тем, что имеют хоть какое-то отношение к месторождению и прежнему роду занятий нашего нынешнего нового старого президента, дай нам всем Бог здоровья и терпения, чтобы окончательно не скурвиться от нашей такой амбивалентной жизни, как на качелях, то вверх, то вниз.
Едем, едем, едем, едем в тусклой электрической мгле, только бы с верхней полки не физдануться внезапно, вдруг снова оказавшись на родной земле (с переломанными ребрами). Едем, едем, едем, едем, а туда или сюда, в принципе непринципиально, не се па, дорогие друзья?
Но я не об этом, я не о том. “Поезд бежал и удваивал скорость” – пели товарищи, аккомпанируя себе на семиструнной гитаре. Меня поражало всё – огромные российские пространства, станции и полустанки, на которых в отличие от Сибири уже продавали стаканами вишню, а не кедровые орехи. Я был изумлен, когда питерский студент-проводник, с которым я хотел поговорить об Ахматовой, сказал мне, что таковую не знает, что родом он “пскопской”, и похвастался принадлежащей ему и дефицитной в те времена семицветной шариковой авторучкой, а также обоюдосторонней пластмассовой расческой с разным размеров зубьев, добавив, что ею, видать, очень хорошо “манда-лошек вычасывать”. (Sic! – Е. П.)
Мчится, мчится, мчится, дальше мчится “Красная стрела”, и опять видно – то хер, то ни хера. То рощи, то перелески, то Колчак, то Собчак, то Кобзон, а то и обратно в ушах какой-то тихий неземной колокольный звон. Волки рыщут, оленей едят, олигархи, педофилы, Платоны, Ходорковские да физики Даниловы по тюрьмам сидят, комар завис на стене. Ну что же делать, если нам выпало родиться и помереть в одной и той же горячо любимой нашей стране? Не на Запад же в самом деле всем уезжать, да и кто тогда, граждане, будет Россию окормлять? Да и заграницы на всех не хватит…
Было и еще много чего интересного и запоминающегося, всего не перечесть, но вот мы уже и в Ленинграде с его Московским вокзалом, различными колоннами, каналами, памятниками, дворами-колодцами, музеями и другими достопримечательностями, полезными для культуры, если кто ее до сих пор любит, а не кичится тем, что новые времена требуют новых старых песен.
Зато в вагонах “Красной стрелы” теперь культурно, не е*ля, пьянка или разврат, а уровень обслуживания пассажиров чрезвычайно повысился, чему каждый из нас, как ребенок, рад. Даже злостный оппозиционер если едет в “Красной стреле”, например, то он становится всем другим ребятам, включая депутатов Государственной думы и “нашистов”, наглядный пример.
В первый же свой питерский вечер я немного оконфузился, но зато еще лучше познал жизнь, в которой должен вариться писатель, чтобы состояться в качестве творческой личности. Но вариться строго определенное количество времени – ведь и суп при неправильной его готовке выкипает, и молоко убегает, и картошка становится клёклой, чего уж тогда говорить о живом человеке.
Конфуз мой заключался в том, что, когда мы с упомянутыми товарищами и старыми, на мой тогдашний взгляд, девушками вышли поздним вечером из ресторана “Кавказский”, который тогда помещался на Невском проспекте в подвальчике, я вдруг забыл, что нахожусь в чужом городе, и, попрощавшись с компанией, вскочил в проходящий троллейбус. Дальше я шел по каким-то темным улицам, обнявшись с каким-то бородатым человеком и распевая с ним на пару вечно актуальную песню Б.Ш. Окуджавы “А мы рукой на прошлое вранье, а мы с надеждой в будущее, в свет”. Проснулся я с первыми лучами ласкового питерского солнца на территории неизвестной мне автобазы, в кузове неизвестного грузовика, но зато в одиночестве.
Утреннее небо стояло над моей головой. Беспрепятственно миновав сонного вахтера, я вышел на улицу где-то в районе, как я теперь понимаю, Александровской лавры и, осведомившись у встречных о верной дороге, направился в общежитие Лесотехнической академии, где квартировали на койках мои товарищи, а я – на полу. Денег у меня, к моему удивлению, осталось всего 75 рублей, и я снова направился на Невский, но на этот раз не пьянствовать, а покупать книги в том самом бывшем “доме Зингера”, увенчанном огромным шаром.