Да и грех зря жаловаться – поэта Леву Рубинштейна сатрапы пока на расстрел не ведут, а лишь по-отечески ему немножко, ну совсем, совсем чуть-чуть физдюлей дают. Беда, что ПРО ТЕСТО настроения явно будут обратно расти, а ментов, как и заграницы, на всех не хватит, чтоб обратно всех в советский автозак частым гребешком грести. Беда, что снова и снова все будет как в кастрюле закипать, а попу Кундяеву, вместо того чтоб судами, часами “Брегет” и троюродными сестрами, не худо бы и себя, и нас своими прямыми обязанностями пастыря наконец занять. Павших духом утешать, сирым слезы вытирать, богатых от нарушения Божьих заповедей остерегать, а не пляшущих де-вок-дур казенной метлою гонять, нарушая Конституцию, которая всем нам дана для выполнения мечты, а то снова кругом вокруг обратно одной лишь советской власти зримые черты.
У меня был приготовлен список, который я и зачитал скучающим продавщицам. Там фигурировали имена литераторов, которые я узнал из статьи А. Тарасенкова “За богатство и чистоту русского языка”, опубликованной в журнале “Новый мир” образца 1951 года, где он почем зря крыл декадентов, формалистов и антисоветчиков, включая “Бабеля, политическое лицо которого нам теперь хорошо известно”. Кроме того, мне очень хотелось прочесть тех моих старших современников, про которых задолго до того, как в декабре 1962-го Никита Хрущев взялся громить “творческую интеллигенцию”, писали в разных газетах, что они на ходу отрываются от народа и не берегут заветы отцов.
– У вас есть книги Аксенова, Ахмадулиной, Бабеля, Булгакова, Вознесенского, Евтушенко, Замятина, Зощенко, Пильняка, Платонова, Ремизова, Сологуба, Хлебникова, а также сборник “Тарусские страницы”? – спросил я, косясь на список.
Продавщицы, раскрыв крашеные рты, загляделись на провинциального идиота, и я, согласно их просьбе, покинул негостеприимное книжное заведение.
Однако тут же направился в Публичную библиотеку на Фонтанке, где кое-что из приведенного выше перечня обнаружил и, оставив в залог 50 рублей, честно набрав книг рублей всего лишь на 25, направился в общежитие почитывать. Прямо скажу, что никаких угрызений совести я не испытывал. И не испытываю до сих пор. Во-первых, я за книги заплатил вдвое, во-вторых, у меня на родине в городе К. благодаря мне их перечитали многие, что несомненно сказалось на культуре города и, в частности, на том, что там до сих пор живут и работают такие сильные, известные далеко за пределами региона литераторы, как, например, Эдуард Русаков, Александр Астраханцев и Михаил Успенский, а в-третьих, книжки эти с течением лет у меня тоже украли, включая “Тарус-ские страницы”, ставшие нынче невиданным раритетом. “Ни о чем не жалею, ничего не желаю”, как писал поэт Эд Чахлый, тоже участвовавший в упомянутой самиздатской “Свежести”.
И в глаза новому старому президенту подполковнику КГБ Шмутину попу Кундяеву вовсе не требуется так уж умильно заглядывать, как кот, который чего-то украл, а нужно ему всегда помнить, что он сам немалого ранга – Войск Небесных маршал или в худшем случае генерал. “Одумайтесь, граждане, – должен сказать он с амвона, – а то говно вполне имеет шанс залить все наше данное нам Богом железнодорожное полотно. И от власти нам всем нужно держаться в стороне, пускай она там одна плавает в этом самом упомянутом нами говне”.
Но скажу для поучения молодежи – чтение есть чтение, культура есть культура, а жизнь есть жизнь. Обнаружив, что денег у меня осталось менее рубля, я, наученный аборигенами, направился на станцию Кушелевка разгружать овощно-фруктовые вагоны с теми дарами родной земли, которые она посылала для пропитания ленинградцев.
Работа там была обычная, однако имела свои нюансы. В частности, когда грузчики попросили у начальника по фамилии Китсель немного покушать под водку соленых огурцов, он им грубо отказал, и на следующий день они аккуратно уронили огромную бочку не на старый, предназначенный для этих целей автомобильный баллон, а прямо ребром на асфальт, отчего клепка рассыпалась, бурно потек рассол, но никому за это ничего не было, потому что ввиду классовой солидарности невозможно было определить, кто именно скатывал злополучную бочку по хлипкому деревянному трапу. Бананы там еще были, изображенные в народной песне, исполнявшейся на известный мотив:
Летят перелетные птицы,
Гагарин, Хрущев, Микоян.
Везут за границу пшеницу,
Оттуда везут обезьян.
Яблоки и груши, морковка, капуста, лук и отчего-то очень много украинских слив. Начальник Консовский сказал начальнику Китселю, указывая на меня:
– Че-то у тебя студенты бледные…
– Мяса не жрут ни хрена, – ответил Китсель.
Он был прав. Мы все питались сливами. Я по сговору с шофером каждый божий день заныкивал ему под сиденье пару сливовых ящиков, а за воротами мы с ним вечером делились, если не по-братски, то хотя бы поровну. Чудеса! От постоянного поедания слив у одних моих товарищей почему-то случился понос, у других образовался запор, а мне, переполненному счастьем, все почему-то было тогда как с гуся вода. Еще там работали расконвоированные зэчки, сшибающие у нас бычки и свободно употреблявшие обороты ненормативной лексики, однако подлинной взаимной близости между нами так и не случилось. Пока сговаривались, пока то да се, их сняли с объекта. А жаль, было бы чем дополнительно похвастаться осенью в школе, а бабенки могли бы забеременеть, стать мамками, им бы, глядишь, скостили срока. Сколько еще в мире всего несправедливого!
Так скоро скажет: “Верую” поп Кундяев, а мы ему подпоем: “Товарищи, товарищи, не видно ни зги, и уж нету даже в МЧС теперь губернатора-красавца Сергея Кужегетовича Шойги”. С одной стороны – Навальный революцией грозит, с другой – ментальный ОМОН уж снова дубинки вострит. Куда, спрашивается, интеллигенту податься? Неужели снова влево-влево-влево, чтобы снова, как Александру Блоку в 1917 году, обосраться?
Однако ведь не только работа, но и Зимний дворец, который Эрмитаж, и Лебяжья канавка, где царь, и Летний сад, где Пушкин, и парк Кирова, и гавань, и сфинксы, и многое другое, что детерминирует эти мои доброжелательные строки о городе, который попался мне в самом начале моего осознанного земного пути, который (путь), в чем нет сомнения, ведь когда-нибудь и закончится в определенные Господом сроки, как это случилось уже со многими другими – и писателями, и читателями.
Немного новейшей истории. Если бы новый старый президент подполковник КГБ Шмутин, колдун-орденоносец Чмуров, красавица Валентина, инакомыслящий Серега-десантник, Иванов по фамилии Иванов и прочие питерские удальцы все вернулись бы лучше обратно к себе в Питер домой, то-то стал бы рад этому факту русский народ как родной, но столицу бы чтоб тоже тогда забрали с собой. Чтобы в Питере обратно была столица, а страной пусть правят – да хрен с ними! – все вышеуказанные лица…
И я бормочу временами, глядя в московское свое окно на ДО СИХ ПОР Ленинградский проспект имени Ленина, – вода, вода, вода, небо, небо, небо, мосты, мосты, мосты, люди, люди, люди. Слушай, Ленинград, я тебе спою, а как дальше-то уж и не помню от надвигающегося, как ночь, старческого маразма. Спою что?
Задушевную, что ли, песню свою?
Или твою?
Или не задушевную, а бесконечную?
Ленинград, Ленинград!
Там я видел дивную картину, когда двое пьяниц подвели к магазину опухшую бабу на распухших ногах, бережно усадили ее на пустой ящик из-под спиртного, дали ей в руки гармонь, баба заиграла “Амурские волны”, остальные оборванцы обоего пола принялись танцевать.
Там я посещал своих друзей Владимира Боера и Виктора Немкова, которые нынче стали знаменитыми людьми и асами своего дела, а тогда учились на сценографов в Ленинградском институте театра, музыки и кино, откуда их обоих выгнали. Они снимали комнату в трущобе напротив кожно-венерологического диспансера, рядом с которым зимой продавали из будки горячее пиво, и мы тогда много спорили о путях развития современного искусства, а также, скоро ли накроется медным тазом родная советская власть.
Там я явился однажды ранним утром к чинной даме-секретар-ше в журнал на букву “З” с побитой (случайно) рожей, в рваном кожаном пальто, дыша духами и туманами ночного сидячего поезда, имея в руках записку от В.М. Шукшина, где он предлагал редакции незамедлительно меня напечатать, что, увы, произошло значительно позже по не зависящим ни от кого обстоятельствам. Скорей всего, меня тогда приняли за бомжа, которого Шукшин обнаружил рядом с собой в канаве, но не успел приодеть. Шукшина ведь и самого тогда печатали не “с колес”, а со скрипом.
Там я встретил поэта Виктора Кривулина, который сидел на своей службе, если не ошибаюсь, в рекламном отделе санэпидстанции под громадным плакатом, изображавшим отвратительную муху на говне. Была зима. На столе у поэта были разложены соблазнительные и запретные тогда книжные издания – “Архипелаг ГУЛАГ”, Набоков, “Школа для дураков”. Мы обрадовались друг другу и пошли пить гнусный портвейн в уютную “мороженицу”, так в Питере зовут кафе-мороженое. Была зима, и наши простуженные носы не чувствовали грядущего “ветра перемен”. Что будет после Брежнева? Брежнев, повторяли мы слова “влиятельного советолога Збигнева Бжезинского”.
Там наконец у меня любовь была под музыку пластинки Д. Тухманова “На волнах моей памяти”, любовь, которая ушла, как и всякая любовь, как и всякая вода, которая всегда уходит в недра. Любовь в коммуналке на двадцать соседей, которые принимали меня, наезжавшего туда время от времени из города Д., что на канале Москва – Волга, где я тогда жил, принимали как осознанную необходимость и даже заставляли мыть в очередь общий коридорный пол, просили взаймы денег, иногда получали.
Ну, а мы бы, когда ЭТИ обратно бы уехали, жили в Москве не хуже, чем Чубайс, а кто соскучился по новому старому президенту полковнику КГБ Шмутину, тот иди на вокзал и бери скорей на “Красную стрелу” аусвайс. Приедешь в Питер, останешься довольный, выпьешь пива с семипалатинской колбаской, пойдешь с Московского вокзала в Русский музей, кунсткамеру или даже в Эрмитаж аж, и тогда совершенно не страшны станут новому старому президенту подполковнику КГБ Шмутину и его шестеркам эпатаж, революция и саботаж.