Чтобы кто-то дремал в первом классе, кто-то должен потеть у топки. Так и сейчас повсюду, так было и в стране, где – лишь на словах, увы, – победило равенство.
Всем этим людям, проводникам и кочегарам, машинистам и начальникам поездов, я хочу сказать спасибо: за истории, которые они сохранили, за уголь, который они сожгли, и за чай, который они терпеливо разносили даже самым вздорным пассажирам.
Очередная “Красная стрела” прибыла из Москвы в Ленинград точно по расписанию, 22 июня 1941 года, пять с половиной часов спустя после начала войны.
18 августа немцы разбомбили мост через Волхов. 21 августа заняли Чудово. 25 августа – Любань. Все эти дни вглубь страны уходили эшелоны. 29 августа 1941 года последний поезд с техникой и людьми проскочил Мгу. Ловушка захлопнулась. Московский вокзал опустел. Как в стихах блокадного поэта Юрия Воронова:
Нам в городе сейчас
Нет до вокзала дела:
Он просто в этот раз
Укрыл нас от обстрела.
И я среди других
Стою в том главном зале,
Где ждали мы родных,
Знакомых провожали.
Где мир как улей был,
Где жались лавка к лавке,
Где так я не любил
Его вокзальной давки.
Сегодня – хоть кричать —
Ответит только эхо…
И некого встречать,
И некуда уехать.
И в мертвенной тиши
Поймешь, бродя по залу:
Вокзалы хороши,
Пока они вокзалы…
В самом начале войны “Красную стрелу” разделили пополам. Половину вагонов спрятали в депо у Московского вокзала. Вторую половину отправили на станцию Цирульский (в некоторых источниках – Цирульск). На картах этой станции не найти, и никто о ней не знает.
Железнодорожник Сергей Сабуров рассказывает, что не было на самом деле никакого Цирульска, а “Красная стрела” ходила всю войну, но в пригород.
– Мама моя Анастасия Ивановна начала работать проводницей на “Красной стреле” еще в то время, когда финская граница была ближе к Петербургу. Когда началась война, на “Красной стреле” из Петербурга эвакуировали людей к Ладоге, на ней же возили военнослужащих, а позже – раненых. “Красная стрела” – единственный поезд, который ездил по единственной действующей во время блокады ветке Ленинград-Ладога. А после прорыва ее отправили в Шлиссельбург. Там как раз начали строить деревянный мост для переправы…
Так или иначе, когда в освобожденный Ленинград вернулась жизнь, вернулись и поезда, ю марта 1944 года к “Красной стреле” снова прицепили лишний вагон: бронированную платформу с зенитными пулеметами. Машинист Волосюк, помощник Петров, кочегар Глазовская заняли места.
“Если бы не пулемет на товарном вагоне, трудно было бы и подумать, что война продолжается, – писал журналист Матвей Фролов. – Что идут бои на Днестре. Все оборудование поезда довоенное. Когда 22 июня 1941 года «Красная стрела» пришла в Ленинград в последний раз, железнодорожники не только надежно укрыли составы, но и бережно спрятали все оборудование: белье, одеяла, ковры, хрустальные графины – пригодятся! «Стрела» не ходила больше тысячи дней. Все хозяйство сберегли, и оно действительно пригодилось”.
По глухим закоулкам, в объезд разбомбленных путей, мимо мертвых деревень “Красная стрела” шла из Ленинграда в Москву шестнадцать часов.
В начале тридцатых на “Красной стреле” написали по-английски: Red Arrow Express. Сталинская Россия дружила с Америкой, а рузвельтовская Америка приглядывалась к советским достижениям. Тогда мечтали скрестить рынок с плановой экономикой, чтобы не было больше кризисов, чтобы дети не голодали и брокеры Уолл-стрит не выбрасывались из окон.
Но после войны противоречия стали неразрешимы.
5 марта 1946 года в городке Фултон, штат Миссури, выступал Уинстон Черчилль, бывший премьер-министр последней империи мира. Именно эта речь – неофициальная и почти случайная – обозначила начало холодной войны. Черчилль был как всегда красноречив, и журналисты подхватили самый эффектный образ: “железный занавес”.
В начале 1948 года латинские буквы с “Красной стрелы” сняли. Точная дата неизвестна, делали это втихую, железный занавес упал без лишнего звона.
Но редкие, избранные иностранцы по-прежнему попадали в СССР, и ездили они исключительно “Красной стрелой”. В конце 1956 года Ив Монтан и Симона Синьоре, кумиры миллионов и члены французской компартии, выступали в “Лужниках”: пятнадцать тысяч зрителей аплодировали стоя. Ночь перед концертом Монтан и Синьоре провели в “Красной стреле”.
Всю холодную войну западные гости катались по России с западным комфортом. Александр Егоров, пятнадцать лет работавший начальником поезда, вспоминает единственный случай, когда покой пассажиров был нарушен. “Помню, ехали в Москву и в районе Вышнего Волочка встретили товарный поезд, у которого была неисправна одна из дверей. Она отвалилась и врезалась в наш состав. На восьми вагонах оторвала поручни, разбила стекла. Как раз в одном из этих вагонов ехал прокурор из Нью-Йорка. Когда я пришел к ним в купе, вижу – жена прокурора плачет, а сам он забрался под диван. Он думал, что гангстеры или бандиты напали. Пришлось объяснять…”
Была у меня подруга, молодая петербургская актриса: пробивная, как паровоз, горячая, как уголь в топке, и твердая, как подшипник. Трижды поступала в актрисы, на четвертый поступила, отучилась, но играла сплошь “кушать подано”. Судьба не складывалась: парни были дураки, пьесы – дрянь, режиссеры – похотливые козлы. Выпив дешевого пива, подруга плакала о первых морщинах – актерский век недолог, – но однажды случилось чудо, и она получила роль в Москве, в кино.
Мы подарили ей билет на “Красную стрелу”, в мягкий вагон. В знак начала новой, счастливой жизни. Билет стоил, как ее месячная зарплата в муниципальном театре. Собрали в складчину, купили еще коробку конфет в дорогу, махали с платформы платочком.
И она уехала. И все действительно сложилось хорошо. Позже она вспоминала, что это “хорошо” началось на четвертой платформе Московского вокзала. “Знаешь, я понимала, что это не те же самые, довоенные вагоны. И что проводники не те же самые. И за окном совсем другая страна. Но я зашла в купе, и у меня возникло чувство, что вокруг то ли тридцатые, то ли шестидесятые, что во всякой царапине – история. Как давным-давно на Кипре, когда мама водила меня по каким-то греческим развалинам. Этот поезд столько пережил, и столько в нем разными людьми пережито. Тысячи уезжали на нем в новую жизнь. Неужели у меня что-то может не получиться?”
Страна зализывала раны, страна развивалась, и с нею – “Красная стрела”.
1957 год. Ленинградский завод выпустил мягкий вагон первого класса взамен состарившихся царских. В нем было что-то совсем уж невероятное: ванная комнатка с душем между двумя купе.
1960 год. Вагоны стали цельнометаллическими. Сейчас это обычное дело и на обычных поездах. Никто и не вспомнит, что когда-то ездили в деревянных.
1961 год. “Красную стрелу” перекрасили наконец в правильный, винно-красный цвет. До революции вагоны третьего класса были зеленые, второго – желтые, а первого – синие, потому и “Красная стрела” была синей.
1962 год. Паровозы полностью заменили тепловозами. Топлива теперь хватало на всю дорогу, остановку в Бологом сократили, а поезд всю дорогу вела одна бригада.
1967 год. На Московском вокзале стали играть Глиэра.
1976 год. Между двумя столицами пустили вторую “Красную стрелу” – четырьмя минутами позже. Шутка брежневских времен: какой проспект в Ленинграде самый короткий? Проспект “Красных стрел”. Имели в виду четвертую платформу Московского вокзала, с которой отправлялись оба поезда. Сейчас вторая “Стрела” называется “Экспресс” (поезд № 3/4).
Восьмидесятые. По стране, еще не ведающей о своем скором конце, понеслись фирменные поезда. Дети “Красной стрелы” – по ее образцу, но беднее и проще. Имена, впрочем, тоже были красивые: “Нева”, “Юность”, “Полярный”, “Арктика”…
Тем временем роскошь “Красной стрелы” стала доступнее: двенадцать рублей в купейном вагоне, пятнадцать – в спальном. Но катались по-прежнему люди непростые.
“Вагон мой отапливался печкой, а не электричеством. Никогда не замерзали люди, – вспоминает проводница Анастасия Дергунова. – Ездили министры и артисты, иногда иностранцы, с которыми запрещали связи иметь. Если проводник брал подарки, то больше на этом поезде не работал. Помню, часто ездила у нас Пугачева. Артисты очень простые были. Очень хорошие артисты. Однажды ехал Михалков с гастролей. Думаю, как же я не напросилась к нему на фильм. Но он не один ехал. А Скляр постоянно ездил без билета: он с собой женщину возил, ей билет давал, а сам ходил по вагонам и искал знакомых”.
Афины, София, Бухарест, Кишинев – и дальше по Советскому Союзу, с юга на север, в Москву. Так несли олимпийский огонь, чтобы зажечь в “Лужниках” 20 июля 1980 года.
Ленинград не по пути. Казалось бы, при чем тут “Красная стрела”?
А вот при чем: хотя Олимпиада-80 и прозвана московской, она была всесоюзной. Парусная регата прошла в Таллине, соревнования стрелков – в Мытищах, футбольные четвертьфиналы – в Киеве, Минске и Ленинграде, на стадионе имени того самого Кирова.
Именно туда, в Ленинград, в ночь на 19 июля отправили частицу олимпийского огня.
В спальный вагон вошел огромный, огромнейший человек – трехкратный чемпион мира по греко-римской борьбе Анатолий Рощин. За ним – женщина нормального размера, но с мощными плечами и широченной улыбкой: Людмила Пинаева, семикратная чемпионка мира по гребле на байдарках. В соседних купе устроилась охрана, вида совершенно блеклого, как и положено хорошей охране.
Рощин умер совсем недавно, в январе. Пинаева жива. И жива никому не известная Нина Плотникова – рекордные тридцать семь лет провела она в “Красной стреле”, и именно она встречала олимпийский огонь. “Это был специальный вагон, он стоял первым. Мы работали в нем вдвоем, с коллегой. В тот раз в поезде ехали только бывшие олимпийские спортсмены и военная охрана. Огонь, который внесли Пинаева и Рощин, был в двух таких специальных лампадках. Их подвешивали одну над другой и устанавливали на стол. К нему запрещалось подходить, но у меня с собой была книжка «Ледяной дом» Лажечникова, и мне разрешили поджечь кончик страницы от огня. Эта книжка до сих пор у меня хранится, в ней же у меня есть несколько автографов олимпийцев…”