Красная точка — страница 8 из 9

Такое короткое лето

Годы не шли, но летели. Выцветали в полете киноплёнкой шосткинского объединения «Свема». Вася отслужил в армии (дембель неизбежен, как крах империализма), после чего переехал ближе к центру на улицу Российскую, казалось навсегда отстав от прежних подружек из первого подъезда, вспоминая о них как о законченном прошлом. Как о летнем промежутке, проведенном в пионерском лагере.

Кто не был, тот будет, кто был – не забудет эту маленькую жизнь, помещающуюся внутри одного из отпускных месяцев и повторяющуюся из года в год. Подростки, приезжающие по путёвкам в пионерский лагерь, плохо сходятся, затем намертво сдруживаются, чтобы в конце смены при расставании массово заливаться слезами, оплакивая не только дружбу, но ещё один этап взросления.

Ученые установили, что привычка формируется за 24 дня – а это и есть срок обычной лагерной смены. Прощаясь у ворот какой-нибудь «Лесной сказки», школьники ревут из-за сопливой солидарности, однако примешивается к ожиданию вечной разлуки (она же – честная незаинтересованность в дальнейшем знакомстве) совсем уже взрослое, на вырост, отчаянье из-за постоянно уходящего времени. Взрослеть не хочется так же, как отлепляться от привычки тёплых чувств, ни к чему не привязанных – даже в школе или в армии людей объединяет подобие «общего дела», тогда как на отдыхе все чувства возникают добровольно, от концентрированной скуки.

Кланчик с Куйбышева табунился, клубился и пенился годами, а распался, подобно СССР, без малейшего давления со стороны, стоило всем обзавестись более просторными квартирами и забуриться в заботы семейного существования. Чтобы потом, подобно родителям, повторять с озадаченным видом: «Не мы такие – жизнь такая…»

Ранетки

Подобно родине, ещё недавно казавшейся единой и неделимой, люди с радостью стремились к любому размежеванию друг с другом. Почти всегда находили поводы поделиться на «чужих» и «очень чужих», после чего, каждый в своей правоте, летели стенка на стенку. А мы просо сеяли, сеяли… Распад страны не остановился на отделении республик, но постоянно нарастал внутри простых субъектов исторического процесса. А мы просо вытопчем, вытопчем.

Это касалось даже давнишних, проверенных знакомых. В общении с ними, и с ними тоже, возникал «гранитный камушек внутри». Притом что они же все (ну, почти все) виделись весьма регулярно – на третьем этаже университета, где Вася и Маруся учились с разрывом в два года, а Лена Пушкарёва долгие годы работала секретаршей декана историко-гуманитарного[50] факультета. Впрочем, появилась она там не сразу, но, помотавшись с разными роковыми любовными историями по предыдущим местам, вспоминать которые не желала, демонстративно морщилась.

Будучи на окладе, социально Пушкаренция оказывалась выше экс-соседей. Дело даже не в близости начальству (после отмены принудительного распределения выпускников значение деканата проявлялось разве что в экстремальных случаях тотальной учебной задолженности), но в окончательности статуса «бывалой женщины». Лене так не шла эта маска «пожилой матроны», покончившей, в отличие от студентов, с метаниями и неопределённостями, сделавшей окончательный выбор жизненных приоритетов, очистив их от иллюзий в духе «на свете счастья нет, но есть покой и воля…».

Хотя, разумеется, Лене тоже хотелось хлебнуть студенческой вольницы, так ловко выпавшей на самые свободные годы русской истории во всём бесконечном ХХ веке. Вот она и хлебала, тягу эту умело скрывая за скепсисом и занятостью, – подрабатывала машинисткой, печатала дипломные и курсовые, обзаведясь неизбежным кругом прихлебателей, толкавшихся возле подслеповатой деканши Надежды Яковлевны, плавно перетекая в гарем хронических собутыльников.

Разумеется, привечала и «своих» из самых что ни на есть бывших. Но при этом не теряла с ними дистанции, которую можно не замечать, но важно учитывать.

Такие летучие дни

Казалось, образ жизни Пушкарёвой расчислен и оттого понятен на десятилетия вперёд, тогда как у студентов всё постоянно меняется – увлечения, друзья, приоритеты, взгляды, научные руководители. В этом молодёжь похожа на неокрепшую российскую демократию, постоянно рвущуюся из стороны в сторону. В деканате топили нещадно и пахло, как в банном предбаннике. Достав пилочку для ногтей, Пушкарёва манерно, на публику недоумевала:

– То, подобно старому зэку, освобождённому Хрущёвым из тюрьмы, вся страна умиляется и объясняется в любви Горбачеву, но вот народ нашёл нового бога, резко противопоставившего себя союзному руководству.

Никто и не заметил, как по волшебству Михаил Сергеевич, пару лет назад еще ходивший в передовиках радикализма, стал эмблемой косности. «Отсталых тенденций». Агитируя Лену голосовать за развал СССР, Васе приходилось объяснять, что совы – не то, чем они кажутся, так как происходит хитрая подмена понятий: голосуя против Союза Советских Социалистических Республик, мы, таким образом, голосуем не против развала империи, где имели счастье родиться, но конкретно против Горбачёва М. С., внезапно вставшего на пути у высоких чувств к Борису, который всегда прав. Страна здесь ни при чем: важно насолить Горби и поддержать земелю.

Даже те, кто не разделял увлечённости «народным трибуном» с грубым лицом, точно вырезанным из куска суковатого полена, твёрдо понимали: реформы надо длить, несмотря ни на что. Под «несмотря ни на что» имелись в виду «Павловская реформа» с девальвацией, а также экономические эксперименты Гайдара, которые студенты, не имевшие за душой вообще ничего, кроме стипендии, кажется, и не заметили. Молодёжь, чего с неё взять, кроме энергии, горящих глаз и голосов на ближайших выборах?

Волчьи ягоды

Дни растягивались из-за обилия новостей, точно трико на коленках или пивной живот, становились одышливыми, сырыми. Пушкарёва, не поспевавшая за беглостью перемен, продолжала вяло недоумевать, своими репризами заполняя паузы в переменах – с некоторых пор повсеместные «размышления о судьбах родины» стали обязательным признаком хорошего тона в светском общении. Роли играли людьми, а государство делало ещё один шаг к распаду. При этом Лена более не консультировалась у авторитетного Васи по вопросам текущей политики, но утверждала свою единственную правоту, потому что теперь каждый свободный человек имел право собственного голоса. Рубила с плеча, точно от неё зависела судьба демократии, и не понимала: скоропалительность суждений – знак, что от неё, маленького человека, вообще ничего не зависит.

– Страна с лёгкостью предала осторожного и плавного эволюциониста Горбачёва М. С., из-за чего Ельцин Б. Н. предал страну и демократию в ней так быстро, как только смог: вот обратка не заставила себя ждать и прилетела к нему уже через десятилетие. Мне несимпатичны оба, но Ельцин несимпатичен чуть меньше из-за близости к народу. В троллейбусе, опять же, ездил.

Вася менторски терпел тотальное непонимание. Разъяснял что мог и как понимал логику новейшей истории сам: за деревьями многие не видят леса, главное – не личности, стоящие у власти, но сам этот развал коммунистической Бастилии.

– Ты же знаешь, что двоюродный дядя Вова у Тургояк только что обзавёлся собственным бизнесом в Ташкенте. И куда ему прикажешь теперь бежать с этого парада суверенитетов?

– Да я сам уже давно не видел дорогих однополчан – Витьку Киприянова из киргизской Кара-Балты, Толика Терзи из молдавской Чадыр-Лунги. И все же… Для пользы дела и адекватного восприятия реальности пора уже выпрыгнуть из совковых стереотипов. Пятнадцать республик – более не пятнадцать сестер, и с этим важно смириться. Отрубленные пальцы разлетелись по околотку, их обратно уже не пришьёшь. Выбирай, хорошо это или плохо – жить в империи-тюрьме, в концентрационном лагере или же на вольном поселении. На этот счёт есть разные мнения, но никто не станет спорить с очевидной утратой привычной для всех структуры жизни – плановой экономики и единой информационной территории, где с полуслова понимают людей, живущих на противоположных её концах.

Ошибки молодости

Последствия развала СССР настигали постепенно. Почти всегда неожиданно: никто не знал, куда всё движется и где окажется в конечном счёте. По пояс в снегу, страна вновь шла по первопутку, неторными тропами.

«Подсчитали, прослезились», но произошло это не сразу, а годы спустя, когда общение (интернета ж ещё не было) с друзьями с имперских окраин максимально замедлилось (Вася окончательно растерял однополчан, по «горбачёвскому при́зыву» согнанных в казармы из республиканских университетов после первого курса), а фантомные боли от привычных черт прошлой жизни начали приходить в снах.

Дядя Вова продал в Ташкенте трёхкомнатную и бизнес, перебрался в Курган. Референдум с формулой заклятья «да, да, нет, да» запомнился Васе первой манипуляцией политтехнологов (тогда это было новинкой и проканало), невольной жертвой которой он стал. Посчитанный лихими людьми и наивный, подобно другим людям доброй воли, Вася, неистово желавший насолить зажравшемуся Горбачеву, тоже ведь, как потом оказалось, стал разносчиком вируса неправильного знания.

Так уж сложилось в новейшей истории России, что любое мнение, каким бы перпендикулярным оно ни было, идёт на пользу мелкодисперсному Злу, забивающему все поры и щели. Тут даже полное неучастие и тотальный игнор величают «усушкой явки» и заносят себе в актив. Хотя, разумеется, принцип «наименьшего вреда» никто отменить не в состоянии.

Третьему – не бывать

Второе надувательство, отмеченное Васей как его персональная «точка невозврата», случилось на президентских выборах, искусственно противопоставивших президента-демократа страшному (а на самом деле, подобно жабе, попросту омерзительно бородавчатому) коммунисту-реваншисту из села Мымрино.

На первый тур, с шутками и прибаутками, а также с разъезжающими по стране артистами (Вася с одногруппниками тоже ведь бегал на халявный концерт в ДК железнодорожников – и не на какого-то там Женю Белоусова, но на вполне андеграундную, много о себе чего думающую группу «Колибри», в откровенной лаже вроде не участвовавшей) он ещё пошёл и проголосовал. Однако во втором туре, требовавшем голосовать не головой, но сердцем, пошли уже такие откровенные непотребства, что Вася раз и навсегда запретил себе участие в подобном унизительном обмане.

Два раза его уже кинули, и с этим ничего не поделать. Однако чем скорее выходишь из системы тотального [само]обмана, тем полнее сохранишь себя и то, что называется малопонятным словом «карма», так как главное, что нужно мелкодисперсному Злу, – твоя подпись в выборной ведомости. Подобно Мефистофелю, Зло ловит каждого Фауста на персональный договор, якобы закрепляющий за собой право на оказание услуг. Вася вдруг понял, что его этот «общественный договор» не устраивает. Ни продлять, ни, тем более, поддерживать его своей подписью он больше не станет. Ни за какие коврижки. Однажды, ожидая, пока Пушкарёва освободится от распечатки очередного диплома, он взял да и заспорил с Надеждой Яковлевной, как правильнее всего спасаться – гуртом или в одиночку.

Старая деканша, этакая Черепаха Тортилла, много чего повидавшая на веку, была уверена в том, что спастись можно только сообща и всем вместе. Вася, человек новой формации, уже понимал: если спасение есть, то оно обязательно персонально. Как молитва, которая всегда личная, даже если человек и просит о мире во всём мире.

Пусть необъятна ночь

Впрочем, крайний этот индивидуализм, необходимый для того, чтобы наконец вынырнуть из всеобщей социалистической смази, был ещё впереди, а пока, в самом конце 80-х, Вася только-только вернулся из армии на второй курс. Лена уже прочно укоренилась за столом в предбаннике начальственного кабинета рядом с аудиториями, из-за чего практически всегда была на виду. Тем более что дверь в деканат распахнута, точно приглашая присоединиться к машинистке, отчаянно строчащей на электрической пишмашике, но с радостью отвлекающейся на любого гостя.

Вася избегал туда заходить после одной неловкости, когда, раздухарившись перед слегка пригубившей экс-соседкой, начал наезжать на Надежду Яковлевну, выговаривать отсутствующей проводнице коммунистической идеологии надуманные претензии. Затем, не удовлетворясь хулой и возжаждав действия, схватил с книжного шкафа её беретик и начал пинать его что было сил. Черепаха Тортилла зашла ровно в тот момент, когда Вася, державший берет на вытянутой руке перед собой, встал в позу футболиста, забивающего победный пенальти.

Поняла что-то деканша или нет, он так никогда и не узнает. Пушкарева хихикала, поощряя его к всё большей разнузданности, потом, когда Надежда Яковлевна неожиданно зашла, Лене захотелось спрятаться за электромашинкой: Вася отметил, как она втянула голову в шею, а глаза за стеклами очков округлились. Поначалу неловкость рождалась из-за ожидания возмездия, затем из-за того, что оно не последовало (подвоха Вася ждал до самой выдачи диплома), а после скоропостижной смерти Тортиллы превратилась в форму памяти о ней и неразрешимый вопрос: было бы парню так же неловко за эти кривляния, если бы деканша тогда не зашла?

Каждая погода благодать

Часто от Лены пахло употреблённым. В тесном предбаннике деканата алкогольные пары смешивались с духами: ими Пушкарёва поливалась нещадно. Еще со снегурочкиных времён Вася помнил об одной особенности женского амбре – никакого перегара, выпитые градусы словно бы застревают в девичьем организме на уровне горла, а пахнут свежо и благородно. Школьные, потом студенческие и, тем более, армейские попойки (в казарме любили употреблять «Гвоздику», одеколон от комаров, разбавленный водой, превращавшийся в мутное молочко) выказывали разницу чужого обмена веществ: собутыльники никогда не пахли так приятно, как девушки. Тем более что Лена прятала винные пары и ароматы дубильных веществ за шлейфом модных тогда (поди достань) польских духов «Быть может» и болгарского «Сигнатура».

Честно говоря, Вася следил тогда за Пушкарёвой вполглаза. Точнее, и не следил вовсе, сама на глаза попадалась, став, казалось, неотъемлемой частью его присутственных часов – настолько она совпала с историко-гуманитарным факультетом, украшенным деревянными панелями «под избу», и с этим воспалённым временем тотальной растерянности, что пройти мимо Пушкарёвой было невозможно: «высоко сижу, далеко гляжу».

– Слышал, Вася, что Тарковский от рака умер, а Ростропович играл на его похоронах – прямо на паперти парижской церкви?

– Ох, мать, мне кажется, гораздо важнее, что Кристина Орбакайте сошлась с Володькой Пресняковым. Видела в «Комсомольской правде» заголовок его интервью – «Я так устал от брейка!»?

– А ты злой!

Особенности национальной охоты

– Просто честный. А Тарковского действительно жалко. Сгубили человека. Сгорел гений.

Лена уже умела навести вокруг себя таинственного тумана, ну, или же такого вещества неопределённости, которое ей самой казалось манким, едва ли не фосфоресцирующим; однако Васе, знавшим Пушкаренцию как облупленную с третьего класса, все эти усилия по созданию липкого поля казались «шитыми белыми нитками», крайне наивными в главном посыле поиска нового «достойного» мужчины (необязательно мужа). Морчков, если судить по невнятным репликам бывшей соседки, куда-то испарился, а может, и не испарился, продолжал исполнять супружеские обязанности, но Лена говорила о нём в педалируемо глумливом тоне, из-за чего вариантов не оставалось: Илья окончательно переведён на скамейку запасных.

Режим постоянной охоты на «самчиков» Пушкарёва не скрывала, из-за чего Васе особенно странными были студенты, аспиранты и даже один не самый глупый преподаватель, которые попадались в эти неловко расставленные силки.

Оказывается, разными людьми даже самые простые ходы воспринимаются по-разному и подчас с противоположным знаком. Будучи студентом и встречаясь с людьми из иных социальных страт (именно этим университет, где учились «люди из области» и даже из других городов, отличался от социально монохромной коробки, где разница происхождения жителей минимальна), Вася делал такие открытия каждый день. Но не переставал удивляться многообразию мира. Особенно после того, как с подачи одногруппника Саши Мурина записался в самодеятельный театр «Полёт».

Доктор Ватсон

Обычно так заманивают в тоталитарные секты: приди, мол, на один вечерок, посмотри, авось понравится. Рыжий Мурин, похожий на кота (щурился всё время да улыбался) был намного старше Васи. Происходивший из провинциального, но интеллигентского Миасса (закрытого города с военным производством, требовавшим массу технических специалистов высочайшей выучки), Мурин попал в университет после рабфака, то есть хлебнул жизни и опыта, но при этом возрастом своим не кичился, задрав штаны за молодежью не бегал, был великодушен и добр, мечтал стать директором школы, вот и шёл к своей цели. Васе он напоминал доктора Ватсона, поэтому когда однажды выпивали у Мурина в общаге, он, хорошо приняв на грудь, привязался к Мурину – признайся, мол, что ты англичанин: флегматичный, рыжий, но с хитрецой. Мурин тоже сильно выпил, поэтому стоял на своём:

– Я – удмурт!

Но Вася не отлипал. Ну, какой ты удмурт, Мурин, ты – англичанин, доктор Ватсон, вот и кепка у тебя как у Виталия Соломина в одноимённом фильме про собаку Баскервилей. На что Мурин только молча улыбался, щурился, точно они у костра сидят, и вновь произносил одну и ту же фразу, напоминавшую тост:

– Я – удмурт!

С непривычки Васю удивило, что в общаге почти никогда не пахло едой. Даже вечером. Ему-то, домоседу, представлялся живописный квартал колоритных оборванцев, словно бы переселившихся в Чердачинск прямо из чёрно-белых неореалистических фильмов с жгучим неаполитанским колоритом. Но реальность оказывалась скучнее и бледнее нафантазированного – в пустых коридорах многоэтажки пахло линолеумом и тараканьей отравой, а ещё особенной, сосущей (или же, точнее, высасывающей) последние силы пустотой железнодорожного тамбура, точно это были не комнаты для юных людей, но купейные и некогда комфортные вагоны, составленные паровозиком.

Чернобровая казачка подковала мне коня

Непонятно, как с таким меланхолическим темпераментом Мурин попал в «Полёт»: бурных эмоций он не выказывал, даже когда театру явно не подходил. Возможно, Саше скучно сидеть в общаге «долгими зимними вечерами», когда этажи, окутанные винными парами, жужжали улеем. Но, скорее всего, дело было в Кате Крученых, их одногруппнице с длинной, до попы косой, вместе с которой одним, значит, автобусом Мурин ездил на занятия. Родилась и выросла Катя в Златоусте, небольшом городе оружейников, разбросанном по холмам в самом начале Уральских гор, соответственно, жила в общежитии на перекрёстке Каширина и Молодогвардейцев, этажом выше Мурина.

Девушка строгих правил, Катя объясняла свою принципиальную (бросающуюся в глаза) сдержанность, резко отличавшую её от других студенток, казацким происхождением – отсюда и коса до пояса, и смоляные брови домиком, и губы, пунцовые, как налившаяся лесная ягода, и, конечно же, взгляд, способный испепелить любого негодяя, оказавшегося у Крученых на пути. Не гром-баба, но «красавица, спортсменка, активистка», как говорилось в «Кавказской пленнице» про одну из самых темпераментных актрис советских шестидесятых. А ещё Васе казалось, что именно такими, строгими и неизбалованно-нежными, изображал целеустремленных курсисток художник Николай Ярошенко.

В «Полёт» они пришли втроём – Саша, Катя и Вася, вероятно прицепом, для того чтобы встреча эта не походила на свидание, ведь иначе Кручёных, скорее всего, не согласилась бы ехать с Муриным на другой конец города. Мурин назначил встречу возле старинного паровоза, вознесённого на постамент у Дворца культуры железнодорожников, где на втором этаже базировался «самодеятельный литературный театр».

Для того чтобы попасть в большую залу с окнами до потолка и длинными столами посредине, нужно подняться по широкой лестнице внутри закулисной части ДК. В этом пространстве с горячими батареями и видом на трамваи студийцы разминались, репетировали, а потом, когда спектакль был готов, расставляли станки с рядами зрительских кресел, и тогда невзрачная репетиторская превращалась в камерный, уютный театральный зал.

Это не торт

Правда, премьеры в «Полёте» показывали редко, точно главной целью самодеятельности был не результат, но образ жизни, сложившийся вокруг да около: дотошный перебор пьес, на которых сложно остановить выбор (когда нет ничего интересней газет, то зачем людям нужно ходить в театр, да ещё вот такой непрофессиональный, хотя и задиристо-студенческий?), многомесячный застольный период, когда материал не просто разбирался до самой последней косточки, но становился частью повседневной одежды.

Чтения по ролям чередовались с тренингами по «технике речи» и «сценическому мастерству», хотя, конечно, больше всего времени уходило на чаепития с баранками, разговоры и личную жизнь – студийцы оказывались втянутыми в сложные многоугольники с постоянно менявшимися акцентуациями, словно бы испытывающими все возможные валентности между парнями и девушками, образовывавшими костяк коллектива, почти целиком происходившего из Политехнического института – пожалуй, самого большого, загадочного (факультеты, работавшие на оборонку, были закрытыми) городского вуза. Васин университет был молодым и особой репутацией не обладал, а вот ЧПИ…

Руководила «Полётом» София Семёновна, Софа, С.С., высокая и худая, обречённо одинокая в пожизненном девичестве. Актриса из неё, вероятно, не вышла, хотя Щукинское она окончила на отлично, зато педагог из С.С. получился зажигательный – своим придворным театриком, заменившим семью и детей, Софа горела, ему и студийцам посвящая все силы.

Марс пробуждается

Обстановку С. С. установила в «Полёте» демократическую и демонстративно дружелюбную. А если и был в этой нарочитой открытости налёт неизбежного наигрыша, то в минимальной степени, которую ведь ещё разглядеть следовало. Тем более в других местах показухи гораздо больше – Васе уже было с чем сравнивать. К тому же поначалу-то на передний план совершенно иные материи вылезали – красота и продвинутость молодых людей, когда каждый – неповторимая личность, собранная Софой в эффектную икебану. И то, что здесь совершенно неважно, городской ты или из понаехавших: общажных в «Полёте» хватало – и они, не обременённые семьями и обязанностями перед родными, казались идеалом независимости и свободы.

Решив «обновить кровь», С.С. допустила в труппу, сугубо технарского происхождения[51], тощий выводок других вузов – Наташку из Медицинского, Танечку и Дусю Серегину – с филологического из Педа, ну, а общегуманитарный Мурин привёл с собой двух будущих историков Катю и Васю. Были, впрочем, и другие старшекурсники, но они надолго не задерживались, отпадали почти сразу, так как к «Полёту» прикипали люди определённого темперамента, не удовлетворённые набором простых жизненных функций. Такие ребята нуждались в пространстве вненаходимости, одновременно бурлящем внутри жизненного потока, но будто бы и вне его.

В ком-то из них, конечно, бурлили художественные амбиции, когда хотелось «выйти на сцену», создавать перед зрителями «подробный в своей законченности образ», но большинству из студийцев попросту некуда было деться.

Звёздный билет

Дело даже не в том, что общага неуютна (хотя и это тоже), просто «крупный промышленный и культурный центр» не давал нестандартным людям иных вариантов, кроме как сбиваться в стаи самодеятельных коллективов – театров или, к примеру, музыкальных, а то и танцевальных студий, традиции которых буйным цветом цвели в рабоче-крестьянском Чердачинске с незапамятных времён.

Оказавшемуся на втором этаже в самый первый раз Васе вдруг показалось, что, видимо, с помощью машины времени он попал в оттепельные шестидесятые, какими они представлялись ему по фильмам и книгам. Вася тогда не понимал, что именно таков, консервативно-замедленный дух и характер любого театра как вида самовыражения, [не]преднамеренно отстающего не только от общественного, но и культурного (интеллектуалы ходят в оперу или на симфонии) развития. Тогда Васе было в новинку внезапно как бы вынырнуть на другом конце прохладного тоннеля, помещённого в законченное прошлое. Но ровно до того момента, когда студийцы, собравшись к определённому часу, не начинали свой милый детский лепет, целиком состоящий из актуальностей.

Шестидесятые, или, точнее, идеализированные семидесятые, уже позабытые страной и изнутри тоже, являлись «страной происхождения» всех «участников проекта», и отрешиться от этого невозможно даже на ничейной территории полной творческой свободы. Так они и существовали внутри всеобщего заблуждения, что советское рабство можно отжать из себя по капле, а когда сцедишь его окончательно, то и заживёшь, как при коммунизме.

Четверо против кардинала

Новички жались в углу стола, ожидая, пока все соберутся перед началом репетиции, дули очень горячий чай с каменными баранками. Дверь постоянно хлопала, впуская с мороза очередных студийцев (все они реагировали на вновь прибывших по-разному, и Васе интересно было гадать об их положении внутри цеховой иерархии, основываясь только на этих полуслучайных эмоциях), стол постепенно заполнялся.

– Здравствуйте, новенькие, а меня зовут Евдокия, и теперь я буду с вами дружить.

Тецкий, Корецкий, Никонов и Низамов пришли вместе, словно бы никогда и не разлучались со школьных времён. Хотя теперь они учились в Политехническом на ДПА, закрытом факультете, связанном, если Вася правильно понял, с двигателями, приборами и автоматами. Застигнутые врасплох, они не сразу разглядели в нём соглядатая по школьной библиотеке, так что сюрприз, определивший дальнейшую историю Васи в «Полёте», вышел обоюдным, а эмоции от нечаянной встречи преувеличенно бурными. Слегка неловкими.

Так бывает, когда в наше личное расписание вмешиваются непредусмотренные обстоятельства или же люди, на которых, вообще-то, никто не рассчитывал. Выпускник, покидавший школу, мгновенно забывает ненужные подробности, лишних людей по углам большой перемены, но люди-то, которых забыли, не могут относиться к себе наплевательски или не всерьёз. Вася сразу отметил: Низамов и особенно Корецкий, не говоря уже о Никонове, резко изменили школьным амплуа, словно бы намеренно пестуя дополнительную неторопливость. И только Тецкий остался таким же реактивным и смешливым, как в библиотеке у Петровны.

Хотя, возможно, Вася, как это у него там, внутри, установилось, преувеличивал свой конфуз, с другой стороны, будто бы даже приподымавший его в глазах Кати и Мурина, делая окончательно видимым. Случай помог ему выделиться даже в глазах Софы, не замечавшей никого, кроме Корецкого, бывшего в «Полёте» премьером, первым красавцем и неизменным героем-любовником. В кулуарах, отводя глаза, как это бывает при виде преступной инцестуозной интриги, поговаривали даже, что сухопарая и суховатая С.С. тайно влюблена в Корецкого, из-за чего даёт ему все главные роли. Точнее, ставит такие спектакли, чтобы именно Корецкий оказывался в центре всей композиции.

Мужское начало

Опытная театральная деятельница, Софа отлично знала красивые и мужественные мужики с бархатистыми, баритональными обертонами являются основой процветания успешной труппы, так как зрительный зал в основном заселяют женщины, которые приходят сюда посублимировать свою непростую, одинокую жизнь. Из-за чего С.С. подумает – брать ли в коллектив ещё одну красотку, тогда как про Сашу и Васю она ни минуты не сомневается, несмотря на полное отсутствие у них сценических талантов. Ничего, и не таких выравнивали. Качественная массовка тоже нужна.

Увлечённость Софы Корецким видна невооружённым глазом: не замечая того, она кокетничала с Андреем даже во время общих застольных бесед. Хотя сплетники, намекавшие на их платоническую связь, всё-таки были не правы – в работе С.С. руководствовалась лишь интересами искусства. Стихийно одарённый Корецкий, пожалуй, единственный в «Полёте» вытягивал масштабные главные роли. Как в спектакле «Гадюка» по повести Алексея Толстого, который Вася не застал, но который студийцы постоянно вспоминали.

Софа придумала для него эффектное сценическое решение – в революционных сценах времён Гражданской войны открывался алый задник, и все оказывались в красных, праздничных и агрессивных одеждах. Где Гадюка, то есть Ольга Вячеславовна Зотова, жила и любила своего командира Емельянова полной грудью. Но война заканчивалась, и начинался быт, НЭП и всяческая буржуазная сволочь – фикусы, слоники да канарейки, которым большевики не успели скрутить шеи. И тогда алый фон задёргивали серой мешковиной, а студийцы, уходя в затемнение, надевали невзрачные робы, лишавшие их молодости, ловкости и красоты.

Красное и серое

В повести у Алексея Толстого переплетаются два временных пласта – революционный и мещанский. Емельянова, разумеется, играл Корецкий; директора Махорочного треста, в которого Зотова влюбилась после гибели командира, изображал Тецкий, а вот Гадюка менялась от спектакля к спектаклю – в зависимости от того, с кем в этот самый момент крутил любовь исполнитель главной роли.

Софа морщилась, но ставила ему в пару сначала Лукову Танечку из Педа (позже, на самых последних показах «разжалованную» в соседку Лялечку, которую Зотова застреливает), а затем Наташку Потанину из медицинского, умудрившуюся довести Корецкого до загса. Это, впрочем, произойдёт годы спустя, а пока Андрей – свеж и спокоен, вот и посматривает на Катю Кручёных отнюдь не свысока. Вася видит, как ноздри его носа раздуваются, вслед хищным мысленным мыслям, которые Андрей обнаруживать не торопится. Вася понимает, что он хитёр и, возможно, даже коварен, чего совершенно не было видно, когда Корецкий учился в школе. Все садятся за длинный стол.

– У китайцев есть такое проклятье – желать пожить в эпоху великих перемен. А мне кажется, что революция обладала очистительным воздействием, именно поэтому все события, происходящие на фронте, я окрасила в алый колер, отсылающий к тому же к эстетике агитбригад (кто знает запрещённое в СССР авангардное искусство – тот обязательно оценит этот ход, жаль только, что мало таких: авангардное искусство до сих пор хранится сплошь в запасниках), только теперь входящих снова в моду…

Софа рассказывает новичкам о своих постановочных победах, и «Гадюка» – самая очевидная из них. С безупречным распределением ролей, менявшихся от показа к показу, чтобы химия не только возникала между исполнителями, но и изливалась на зрителей. Софа, конечно, романтичка, воспитанная шестидесятыми, и «Полёт» – слепок не только с её «эстетики экстаза», но, как это всегда и бывает в нашей стране, как бы она ни называлась, он – целиком и полностью повторяет конфигурацию своего руководителя.

Вакханалия воспоминаний

Танечка Лукова сначала хотела обидеться на понижение в роли, но С.С. убедила её, что маленькая роль маленького человечка, поданная в гротескной заострённости, сложней и почётнее, нежели главная.

– Вспомни Раневскую: нет небольших ролей, но есть небольшие актёры.

С.С. умело манипулировала молодняком. Лукова не только осталась в «Полёте», но и самозабвенно разоблачалась в роли Лялечки, делая её по-настоящему отвратительной. Красок она не жалела – Корецкого же не вернуть, к тому же рядом с ней уже был Олежек Хворостовский, первый бард «Полёта», кудрявый как Пушкин и глазастый как Пастернак. Танечка ставила себе в заслугу радикальное сценическое преображение, поэтому вспоминала «Гадюку» чаще, чем остальные. Васе она тоже нравилась, но как бы во вторую очередь. Танечка была галантна и обходительна со всеми. Разумеется, не без лукавства.

– Внутри эпохи застоя нам очень не хватало героизма и яркости жизни, поэтому сейчас я переживаю как бы вторую молодость. И почему «как бы», когда вокруг меня такая талантливая и яркая молодёжь, не говоря уже о Первом съезде народных депутатов. Беспрецедентный по накалу общественных преобразований. Вы только посмотрите на Собчака, на Афанасьева, да даже на Алксниса…

– Интриганите, Софья Семёновна, как Березовский.

– А вы прёте, как генералы Грачёв и Лебедь, вместе взятые.

Прорабы перестройки

Софа поставила «Гадюку», крайне эффектно, по-театральному противопоставляя героический пыл революции болотцам повседневного прозябания. Ведь легко и красиво сконструировать трагедию больших чувств. Трудней передать бессобытийность обыденной жизни – простое человеческое существование, лишённое разлётов и амплитуд, невыразительное (и оттого невыразимое) бытие, на которое подавляющее большинство людей обречено за стенами своих комнат даже в пики истории «Красного колеса».

Разумеется, С.С. воспринимала себя кем-то вроде Евгения Вахтангова или Михаила Чехова, а свой, незаметно спаянный коллектив – экспериментальной студией в духе Серебряного века или же не менее радикальных исканий авангардистских времён. Когда внутри голодной и разрушенной страны горят энтузиазмом глаза, жадные до нового искусства, способного рассказать правду и даже донести до сограждан огонь истины.

Тецкий был женат на однокурснице Свете, поэтому всё его боевое прошлое миновало. Света, не занятая в «Гадюке», тем не менее, регулярно ходила на все «репетиции», пока не забеременела. И тогда вместо Светы на застольные чтения начала ходить её младшая сестра Паша, так как оставлять Тецкого, смазливого и чернявого, без присмотра нельзя.

За Пашей тут же ухлестнул бард Хворостовский с пушкинскими кудрями (они с Тецким уже давно пели дуэтом и даже составили программу из песен, разложенных на диалоги), Лукова оказалась временно брошенной и растерянно смотрела по сторонам.

Время от времени Вася ловил на себе её близорукий взгляд.

Братья и сёстры

Линолеум на втором этаже ДК ЖД был такой же серый с «зачёркиваниями» от многих неловких ног, как в общежитии (из туалетов в углу коридора отчаянно воняло – двери в обе его секции никогда почему-то не закрывались, из-за чего всё отделение, как мужское, так и женское, простреливалось взглядом насквозь), но вот затхлости не было – курить бегали на улицу, а по безнадзорным коридорам гуляли сквозняки.

В «Полёте» царил минимализм бытовой эстетики с минимумом вещей, когда живёшь поверх тщеты материи в честной бедности, одними только негасимыми и светлыми идеалами. Обычная советская коммунальность, только-только начинавшая шататься, – тогда казалось, что издревле заведённый порядок, задетый реформами и переменами, ещё может выехать на старых представлениях о прекрасном и справедливом. Перпендикуляры и нелинейные маршруты общего развития, возникавшие как бы из ничего, из воздуха, внезапно набухавшего по весне почками новых тенденций, даже не предполагались. Пока.

Здесь всё ещё был актуален спор физиков и лириков, кибернетиков и гуманитариев, а главное – философия общего дела, никем не подвергаемая сомнению и способная объединить вокруг себя столько хороших людей.

Пространственно-временной континуум

Всё крутилось вокруг дружбы и любви, правильной сдержанности и стихийного благородства («третий должен уйти»), вязаных свитеров и беспричинного пьянства от избытка сил. Во всём этом не было ни надрыва, ни ощущения неудачи – слишком уж они были молоды, азартны, перспективны. В этих сочных, темпераментных жизнях всё ещё только начиналось, из-за чего на Софу исподволь смотрели свысока. Тем более что и страна, на всех парах нёсшаяся к развалу, переживала бурный, лихорадочный взъём.

Студийцы так и заседали без особого творческого выхлопа целыми сезонами, по нескольку раз в неделю, обзывая своё безделье «застольным периодом»: обсуждали в основном новости, регулярно поставляемые журналом «Огонёк» и телетрансляциями Первого съезда народных депутатов.

– А Горбачёв-то сказал так-то и так-то…

– А Лигачёв произнёс то-то и то-то.

– А Ельцин ответил им этак…

– А Сахаров и Собчак поддержали Ельцина…

– А Юрий Афанасьев так нагнул «агрессивно-послушное большинство», что любо-дорого…

– А Оболенский возразил…

– А Алкснис отрезал…

– А Гавриил Попов усмирил…

– А Сажи Умалатова-то видели, как снова села в лужу. Какая же она всё-таки глупая и противная…

Души прекрасные порывы

Телевизора в «Полёте» не было, пересказывали друг другу в лицах, пестовали актёрское мастерство. Особенно политизировалась Дуся Серегина для которой всё время исполняли песню Розенбаума. Лысый ленинградский бард пел «налетела грусть, а ну, пойду пройдусь», но Хворостовский всегда заменял «грусть» на «Дусь», и каламбур этот исполнялся хором, а Дуся каждый раз тихо радовалась. Улыбалась.

Поэтому Васе было странноватым (чужая душа потёмки), что Серегина вступила в «Демсоюз» и активно зазывала на митинги в соседнем сквере у паровоза. Советовалась с Васей (он как-то сразу зарекомендовал себя повышенно творческим и безотказным товарищем) насчёт лозунгов.

Политика увлекала как ручей, по которому на крейсерской скорости щепки летят. В этот поток Вася проваливался порой даже против воли, настолько мощная заинтересованность разливалась в стране и на репетициях. Он же привык переживать любые новости самостоятельно или с родителями, а тут, «на миру», обсуждение событий, менявших и его жизнь тоже, в первые месяцы шокировало.

Катя опять же. Её истинная, не разыгрываемая чистота. Открытость новому. Непосредственность. Вася любовался природной грацией, прямой спиной. Тем, как на Кручёных обращали внимание старшаки-политехники, хотя, как казалось, он, однокурсник и сосед, имеет на неё отдельные права, впрочем постоянно откладываемые на потом. Всё равно, мол, никуда Катюха не денется.

Да, учёба в университете казалась нескончаемой, он не задумывался о том, что Кручёных, похожая на красавицу, спящую с открытыми глазами (румянец, казавшийся кукольным, был у Кати натуральным, естественным, как и смоляные ресницы, подкрашивать их не имело смысла), необходимо было как можно скорее устраивать будущее. Хотя бы для того, чтобы остаться в городе. Ну, или как минимум съехать из общаги в условия более комфортабельные и достойные такой изысканной персоны с точёной фигурой в ладных сапожках, купленных родителями на последние.

Будка гласности

Крученых пользовалась у парней вниманием, воспринимая поверхностные ухаживания с напускным равнодушием. Время от времени, вскользь, посматривая в сторону Васи. Или же на праздничных посиделках танцуя с ним особенно романтические медляки. Подвыпивши, ребята вели многозначительные разговоры. Впрочем, и на трезвую голову студийцы мололи не меньшую чушь.

– Да, я завидовал Малышу и Карлсону, которые каждый день вычитывали в шведских газетах всевозможные сенсации и страдали от инфляции, превратившие монетки в пять эре практически в ничто. А теперь получается, что всё то же самое есть и у меня. Радости только от этого нет никакой, точно я повзрослел преждевременно, не успев подготовиться к трудностям жизни.

– С японским кинематографом у меня связаны самые экстремальные впечатления. Сначала было удивительно, что нам показали «Корабль-призрак», затем ещё более удивительно, что большим экраном пошла «Легенда о динозавре». Ну, а после «Империи страсти» я уже перестал удивляться чему бы то ни было.

– А у меня с французским. Очень уж живут изящно. Не касаясь друг друга. Даже когда любят или когда убивают друг друга.

Катя впитывала информацию, точно вата, Вася видел, как она все время меняется, постоянно становится немного другой, не такой, как на прошлой неделе. Он наблюдал за Кручёных, это забивало его внимание, отнимало все силы, даже на учёбу в университете забил. Пушкарёва, кстати, это мгновенно отметила.

Перемена участи

Между парами Вася заглянул в деканат. Торжественно вручить Пушкарёвой (почему-то зудит в черепке чувство вины, точно он должен ей за что-то) билеты на премьеру. Разумеется, сонный, вялый. Отсутствующий. Похожий на недорисованное привидение.

– Опять, поди, в своём театре пропадал?

– Весь мир – театр, старушка, а люди в нём, как ты знаешь, актёры.

– Знаю-знаю, совсем ты с ума посходил от художественной самодеятельности.

– Мать, тебе-то что? Или ты по-соседски беспокоишься? Маруся поручила?

– С какого перепугу я стану исполнять Марусины поручения? Я ей кто?

– Ближайшая подруга.

– Это скорее в прошлом, теперь у каждого своя жизнь, Васятка.

– Ну да, Буратино вырос и пошёл в школу. Купил по дороге азбуку.

– Ты когда последний раз книгу-то читал?

– Знаешь, старушка моя, честно говоря, я даже и не припомню.

– Надо ж, как люди-то меняются.

– Да сам удивлён. Раньше казалось, без книжки в сумке или под подушкой нельзя прожить и дня, а теперь всё театр на себя взял. Как мазь Вишневского, можно сказать, оттянул.

– Вижу-вижу, что теперь тебя за уши от него не оттянешь. А это ведь совершенно иное.

– Сам знаю, но так мне пока интереснее. Без букв.

Мир и молодёжь

– Может, повзрослел просто?

– Лена, понятия не имею. Сейчас так интересно жить, что, во-первых, не до чтения, во-вторых, не до размышлений о жизни. Я предпочитаю жить, а не думать о жизни. Самому писать свою жизнь, а не читать о чужой, хотя бы самой интересной в мире.

– И всё равно это не дело, я считаю.

– Мать, я уважаю твою точку зрения, но у нас же теперь демократия и плюрализм, так что позволь, я всё-таки при своей останусь. Или тебе вновь хочется возобновить обмен книг на знаки почтовой оплаты? Помнишь, как ты забирала у меня марки?

– Конечно, помню. Не забывается такое никогда. Дураком ты тогда был изрядным. Впрочем, и сейчас не сильно изменился. Дураком и помрёшь.

– Юпитер, ты сердишься, значит, ты не прав. А Марусе – большой привет передавай. Свидимся, если время будет.

Васю и правда серьёзно пригрузили в театре: Софа наконец-то нашла пьесу, достойную усилий. Модный московский Ленком поставил «Диктатуру совести» Михаила Шатрова, официозного советского драматурга, большую часть жизни писавшего бесконечную Лениниану, изощряясь в конструировании образа «самого человечного человека», ласковый прищур которого становился всё изощрённее и ласковее от пьесы к пьесе.

Дом, где разбиваются сердца

В последние годы Шатров отошёл от драматургии, занявшись строительством огромного культурного центра на набережной Москва-реки, у площади Павелецкого вокзала. Весь запас связей и репутации, накопленной за десятилетия, Шатров пустил на то, чтобы навсегда исковеркать один из самых обаятельных столичных районов (впрочем, если бы это сделал не деятель театра, то, дорвавшись до драгоценных участков, комплекс уродливых небоскрёбов построил бы кто-то другой, свято место пусто не бывает), но перед этим выпустил в журнале «Театр» пьесу, где вновь, как и вечность назад, всё оказывалось закрученным вокруг светлого образа Ильича.

Только теперь, «в духе последних веяний», персонажи Шатрова – условная современная редакция – решили устроить суд над Лениным, фигурой, выглядящей всё более и более… противоречивой, если такое слово уместно. Софа не была радикалкой в духе ещё совсем недавно запрещённого «Демократического союза», откуда Дуся Серегина уже успела выйти «по идейным соображениям», она любила искусство ради искусства, всю сознательную бредила театром, как могла эстетизировала окружающую действительность, привнося в «работу с молодыми» максимум доступного смысла.

В нынешней Перестройке С. С. увидела сбывшуюся мечту шестидесятника – тот самый «социализм с человеческим лицом», о котором мечтали Булат и Белла, Женя и Андрюша, которых она, пока училась в Щукинском, разумеется, наблюдала. И в ресторане ЦДЛ, и в ресторане Дома кино, и, разумеется, в Доме актёра на Пушкинской площади. Но с такого дальнего расстояния, когда уже не определишь, кто есть кто и что же на самом деле между ними всеми там происходит.

А он такой холодный

Суд на Лениным состоял из коллажа, смешивавшего сцены в разной стилистике. Центром начала спектакля стал монолог Ставрогина из «Бесов», который она поручила Корецкому. Дальше зал захватывали террористы из Красных бригад, ибо Шатров показывал: у медали, разумеется, всегда две стороны и «увлечение революционной фразой» не проходит для мира бесследно.

Катя играла самую положительную героиню, намекавшую на бесчеловечность сталинских репрессий, а Васе дали небольшую роль в самой первой сцене – он изображал журналиста, который, нацепив цилиндр, изображал Черчилля, то есть Уинстона Леонарда Спенсера Черчилля, племянника герцога Мальборо (тут Вася доставал из кармана пачку сигарет и показывал её зрителям – эту импровизацию, между прочим, он придумал сам, чем несказанно гордился), запуская механизм претензий к самому человечному человеку.

Говорят, что в Ленкоме, ничего не боясь, Янковский выходил с микрофоном в зал и задавал зрителям самые неудобные и острые вопросы. В Чердачинске их задавал Корецкий, но импровизация шла туго из-за зажатости обеих сторон. Очень уж плохо шли неотрепетированные заранее действия. Хотя зрители и сидели лицом к лицу с актёрами, изображавшими редакционный коллектив, среди стендов с объявлениями, вёрсткой полос, всяческими схемами и графиками, как и положено в обычной газете. Над всем этим Софа повесила один из поздних портретов Ленина, тревожно вглядывавшегося в непригубленное им грядущее.

Собственно, весь спектакль затевался ради последней мизансцены. Когда дежурные крикуны и пикейные жилеты, откричав, замолкали, а Дуся Серегина произносила последний пронзительный монолог о подлости неучастия в жизни страны, сценическая площадка, окружённая зрительским амфитеатром в пять рядов, начинала плавно погружаться в темноту. Прямо напротив ленинского портрета Софа поставила прожектор, который, пробивая сгущающиеся сумерки, бил вождю мирового пролетариата в лоб.

Как айсберг в океане

В это время Света Тецкая, весь спектакль невидимая зрителям (из-за чего ей приходилось всё второе отделение стоять на четвереньках) и прятавшаяся за тёмно-зелёными кулисами, из которых вырастали декорации, тянула за нитки, на которых висели многочисленные редакционные бумаги. И они с тихим шелестом слетали, подобно осенним листьям, на пол – как всё случайное и наносное, что обязательно облетит, оставив образ великого человека в первозданности, в подлинности. Финальная метафора, как написал критик в «Вечернем Чердачинске», «делала послевкусие особенно мощным» и многих трогала до слёз.

Конечно, зрители не плакали (подлинно молодёжный театр, кажется, не предполагает слёз), но многие выходили словно бы очищенные. С головы и до ног заново одухотворённые. На генеральный прогон Вася позвал маму, папу и Ленточку (им всем понравилось – они никогда не видели сына и брата в цилиндре, говорящего с неестественными интонациями), а на премьеру – сначала Марусю, чтобы предъявить «отчёт о проделанной работе», так как в последнее время они не виделись, даже не перезванивались.

Тургояк изо всех сил делала вид, что активно готовится к сессии, а Вася, соответственно, к премьере.

Под тёмною водой

Часто свой интерес путают с чужим и тем более всеобщим. Захваченный постановкой, Вася, вполне естественно, считал, что этот спектакль, выстроенный С.С. по нарастающей, обязан нравиться всем, но Тургояк лишь вежливо пожала плечами. Он-то боялся, что азартная Маруся, увлечённая столь очевидным творческим результатом, тут же попросится в труппу. И тогда ему придётся выкручиваться сразу с двумя дамами (хотя с Катей у него вообще ничего, даже намёка, только хорошие, очень хорошие, дружеские отношения). Напредставлял заранее. Тургояк, конечно же, зафиксировала, что во время редакционной летучки, превращённой в судилище, Вася всё время сидит на сцене рядом с очевидной симпатизанкой, хотя и недотрогой по конституции, вот и подвесила свои оценки бесконечным многоточием.

Вася поначалу не хотел Тургояк звать, думал, что она гений проницательности и мгновенно раскроет все его тайные намерения, поэтому для начала зашёл с билетом к Пушкарёвой. Та только фыркнула ему в лицо так, что брызги полетели, ещё она в самодеятельный театр не ходила. Тем более уже подшофе.

– Вася, а что, там наливают? Шампусика? Премьера же всё-таки?

Теперь политика казалась ей неинтересной, вычурной и максимально надуманной перед лицом реальных вызовов и проблем, которыми живёт настоящая, а не придуманная молодая чердачинская женщина.

– По земле, по земле, молодой человек, ходим!..

Ну, то есть важно собственные дела устраивать, а не мыслить умозрительными отвлечённостями. Пушкарёва считала повышенную политизированность нынешнего населения старым советским пережитком, понятным, когда дальше ничего не светит, кроме коммунизма. Теперь же, когда открылись практически безграничные возможности – да для всего, западать на политику (и прочие совковые дела) – только время терять. Лена встала в позу многоопытного преподавателя, втолковывающего юнцу прописные истины.

– Не понимаю, искренне не понимаю, как можно тратиться на то, что невозможно потрогать, на то, что не приносит тебе никаких дивидендов? Давай-ка уже, что ли, спускайся, небожитель, к нам, грешным материалистам… Думай о себе, о своей собственной жизни…

Над тёмною водой

Ходить по земле, однако, не получалось: Вася летал как на крыльях и настолько запустил учёбу, что чуть было не вылетел из университета. Если бы это произошло, не вмешайся Пушкарёва, устроившая переэкзаменовку, Вася не сильно бы и расстроился – ему всерьёз казалось, что в «Полёте» он нашёл дело жизни. Хотя за него не платили денег, Вася считал, что со временем и эта сторона каким-то волшебным образом наладится. И ему, как немногим избранным, получится совместить приятное с полезным.

Замечая, как сын теряет голову, всё сильнее углубляясь в самодеятельность, мама вспомнила однажды боксёра Фугаева, который был уверен, что к сорока-то годам он уже точно получит Нобеля. С его умом и талантами это же так просто. Вместо того чтобы задуматься, Вася рассмеялся маме в ответ: откуда в его жизни взяться Нобелевской премии? Он же не занимается ни литературой, ни экономикой, ни медициной, а мир во всём мире установился давным-давно, причём настолько прочно, что, видимо, скоро эту устарелую Нобелевку и вовсе отменят.

– Отменили же все эти дурацкие Ленинские премии! А теперь ходят слухи, что даже звания отменят. Не будет больше «народных артистов». Представляешь? Да что звания и ордена, прописки скоро не станет, как не стало этих унизительных выездных виз, ещё совсем недавно казавшихся такими незыблемыми!

Обеты любви

Вася выходил на сцену лишь в прологе и оказывался под светом прожекторов на пару минут для того, чтобы с каждым спектаклем всё отчётливее чувствовать, как на некоторое время превращается в другого человека. Сначала трудно было играть, оставаясь самим собой. К тому же он оказался зажат, что сильно веселило Софу.

Она его даже ехидно высмеяла, чтобы помочь сдвинуться с мёртвой точки. Вася наблюдал, что язвительное замечание С.С., запущенное ему в лицо, мгновенно разрослось среди студийцев в ветерок отеческой травли. Он увидел, что ребята тут же подхватили начальственный порыв, на время словно бы спустив эмоции с узды – как это и полагается в больших и дружных коллективах, насыщенных подспудными течениями.

Особенно почему-то старался Тецкий, частенько удивлявший Васю своей неопределённостью – всегда непонятно было, что от него ждать. Однажды, подмигивая остальным (про подвид дедовщины с ласковым прищуром Вася узнает позже – в Советской армии), он подошёл к Васе и приобнял его, положив руку на плечо.

– Знаешь ли ты, Василёк, чем лев отличается от гомосека?

Вася знал, поэтому дёрнулся. Пристально посмотрел Тецкому в глаза, чтобы тот прочитал в них вялую ненависть. Тот прочитал, по-шутовски отпрыгнул в сторону, свёл бессмысленный наезд к шутке.

Поначалу Вася мучился этим ненужным ребусом плохо закамуфлированной недоброжелательности (может быть, в школе ещё где-то дорогу ему перешёл?), но после пары жалящих реплик, претендующих на остроумие, но крайне неловких (неужели он хотел покрасоваться перед девушками, пока жена Света на репетиции отсутствовала, или же желал заслужить пару дополнительных очков у Софьи Семёновны?), просто поставил на Тецком крест. Перестал его замечать, как ненужный элемент мироздания. Не игнорировал или как-то выказывал Тецкому своё «фэ», Вася просто не стал его учитывать, будто бы его и нет вовсе. Не сразу, но у него получилось, и мир стал понятней и проще. Вася запомнил этот опыт. Повзрослев, стал применять такую редукцию чаще и чаще.

Общество спектакля

Учился Вася быстро. Дважды повторять не нужно. «Вертикаль власти» в «Полёте» устроена просто, поэтому все телодвижения студийцев, даже тайные (причём не только «кто с кем», но и кто и чего хочет, к чему стремится), скоро становятся всем очевидными, явными.

Первое время Вася удивлялся простоте «социальных технологий» – одноходовкам интриг в желании заполучить роль или исполнить какое-нибудь невинное желание, прямолинейности лести, которой окружали С.С., выбивая из неё преференции. Васе неприятно играть и говорить неправду, но однажды, сразу же после шутки Тецкого, возникла ситуация, когда понадобились очевидные сторонники (первым на помощь пришёл грубоватый Никонов, и Вася это запомнил, «положив на ум», начал сходиться с Никоновым ближе, чем с остальными), и тогда Вася намеренно, словно бы проверяя себя «на слабо», отвесил столь грубый комплимент Софе, что, кажется, даже покраснел. Пришлось отвернуться.

Тем более что лесть Вася прикрыл дополнительным, избыточным количеством пузырьков искренности, выдохнув её как птицу – будто бы случайно вырвалось. Краем глаза увидел, что мессидж принят, съеден, тогда отпустил ещё более вопиющее замечание (как ему тогда казалось, на грани гротеска), и снова прошло. Или потому, что говорил органично и «без швов», или же многомудрая С.С. позволила ему сдать этот экзамен на внутреннее унижение, без которого не обходится ни одна коллективная деятельность.

Прятать нутрянку Вася умел и раньше. Театр «Полёт» учил его лицемерию. Причём по ускоренной программе. Перестройка продолжалась.

Обеты любви-2

Так вот на первых представлениях ему совсем не получалось выходить из себя – то есть почти буквально отстраняться от тела, чтобы, с одной стороны, видеть себя глазами зрителей, а с другой, создавать из себя (или в себе?) самодостаточный образ, необходимый по роли. Одновременно Вася был тем человеком, которого он играл, но так же он был и Васей, играющим кого-то иного. Точно также и Тецкий, подхвативший посыл С.С., зацепил Васю «игрушечной травлей», как бы показывая, что он мог бы сделать с дебютантом, если бы обстоятельства сложились немного иначе. Если бы Вася попал не в творческий коллектив талантливой и продвинутой молодёжи, но оказался бы среди обычных чердачинских парубков, неотёсанных и грубых.

Надевая цилиндр Черчилля, Вася словно бы отрывался от земли и начинал парить над сценой. Не в смысле одухотворённости, вдохновения или увлечённости игрой, просто ему вдруг становилось видно во все стороны света с какой-то ласковой пронзительностью, способной загибаться даже за линию горизонта – как это однажды с ним случилось, когда он стоял на часах в школьном коридоре и видел одноклассников, собравшихся в спортзале на тризну по генсекретарю.

Вася чувствовал, что роль с каждым показом вырастает внутри его во всё более и более обособленный организм (фильм «Чужие» в СССР тогда ещё не показывали), с которым он имеет всё меньше и меньше общего. Вася, умевший скрываться и прикидываться прозрачным, наблюдал за тем, как во время спектакля внутри его возникает зона непрозрачности. Так лёд весной, перед тем как растаять, становится мутным и тёмным. И это было не трудно, не сладко, но – такая вот данность, после которой он узнавал о себе нечто новое. Обычно он рос через реакции на события и людей, а тут, на сцене, сам провоцировал рост изменений, которые могли завести куда угодно.

Марк Захаров из Ленкома (вот бы хоть одним глазком посмотреть их «Диктатуру совести») взял и сомнамбулически сжёг в прямом эфире «Взгляда» свой партбилет, точно сам от себя не ожидая такого поступка, как если это был спонтанный жест или импровизация. С Васей, представлявшим герцога Мальборо, происходила та же никому не заметная метаморфоза игрового сомнамбулизма.

Талантливая и продвинутая молодёжь

В «Полёте» любили праздники и часто выпивали. Вот и Вася напивался да безобразничал, пытаясь соответствовать всеобщему умонастроению. Он быстро хмелел, и старшаки смотрели на его чудачества снисходительно, свысока. Им он был не конкурент, но пришелец из другого мира. Инопланетянин-гуманитарий. И тогда марсианин оказывал знаки внимания Кате, а также другим дамам, чтобы было непонятно, кто из них ему важен на самом деле. Вася воспринимал пьянки как русский карнавал, на котором почти всерьёз можно делать почти всё.

Он придурялся, другие тоже. Особенно часто заводилась игра, из-за которой двудушный Тецкий и попал в Васин игнор, – про то, какие мы тут все хорошие и романтичные, чистые и светлые. Вы, мол, не смотрите на нас, физиков и прагматиков, как на чужеродный элемент эволюции, так как, несмотря на наши галстуки и костюмы, а также совершенно нечердачинскую элегантность (следствие Перестройки и появление первых западных товаров), мы – плоть от плоти советских кухонь и коммуналок, комиссаров в пыльных шлемов и космонавтов, оставляющих следы на далёких планетах. Тем более что лучшие из нас действительно работают на космос, оставшись на секретных кафедрах Политехнического в аспирантуре.

Образ «в доску своих» подкреплялся гитарой. Лучшими певцами были Хворостовский и усатый Низамов, в спектаклях себя никак не проявивший. Они пели и дуэтом, и по очереди, излучая такую доброжелательность и всепонимание, будто бы сами сочинили все эти песни, способные обмануть кого угодно.

Уральские пельмени

Вася, совершенно незнакомый с бардовской песней, поначалу, честно говоря, так и думал, что Низамов и Хворостовский пишут стихи и музыку всех этих «проникновенных лирических песен» про Натали, жену Пушкина и про девушку из соседнего вагона, про ботик, который потопили гады, и про то, что не наточены ножи. И, конечно же, «Налетела Дусь», ибо как нам без Дуси?

Полётовские посиделки неумолимо превращали спонтанное музицирование в отточенные концертные программы, первую из которых показали в ресторане «Уральские пельмени» (или «УПи») по соседству с корпусами Политеха на закрытии очередного фестиваля «Весна студенческая». Низамов и Хворостовский имели такой успех, что со стороны могло казаться – это «Битлз» заглянул в неуютный чердачинский ресторан. Не Цой с «Кино» и даже не «Роллинг Стоунз», но именно Джон Леннон со своими корешами.

Хотя Вася-то видел, что Хворостовский и Низамов ничего сверх обыденного сета, многократно отработанного на студийцах, не совершили, спели обычную программу. Начиналась она с «раздумчиво-лирической ноты» («Как здорово, что все мы здесь сегодня собрались»), затем пробиралась сквозь «романтику романса» и туристический быт («Лыжи у печки стоят», «Уходя, оставьте свет в комнатушке обветшалой»), чтобы к финалу собраться в чеканный строй официального советского шлягера, удивительно точно вписывавшегося во всю эту милую неформальщину.

Я люблю тебя, жизнь, что само по себе и не ново,

Я люблю тебя, жизнь, я люблю тебя снова и снова…

В трубных звуках весеннего гимна

Каждый раз, услышав шлягер Марка Бернеса, Вася словно бы оказывался в собственном советском прошлом, фальшивом и тусклом, сочившемся из радиоточки на кухне «сигналами точного времени», после которых начинался концерт «В рабочий полдень». Оттуда, из густоты застоя, фальшь Низамова и Хворостовского казалась особенно заметной. Вася никак не мог понять, зачем она нужна его красивым друзьям. Ладно Низамов, после Политеха пошедший по комсомольской линии, но Хворостовский-то куда? Отказавшись от аспирантуры, он «вертелся купи-продаем», все реже и реже попадая на репетиции. Но на концерте в «УПях», словно бы желая нравиться всем, и вашим, и нашим, они вновь грянули громогласное «Я надеюсь, что это взаимно…».

Вася испугался, что его друзей могут обвинить в нездоровом консерватизме (война с КПСС была в самом разгаре – шестую статью брежневской конституции 1977-го о «главной и направляющей силе советского государства» отменили всего-то меньше года назад), даже замшелости, поэтому и начал неестественно жестикулировать и даже смеяться, когда юные Хворостовский и Низамов запели строки, которые Бернес пел от лица человека, уже сильно пожившего.

Будут внуки у нас, всё опять повторится сначала…

Ах, как годы летят, мы грустим, седину замечая…

Напиваясь во время полётовских посиделок и пользуясь вседозволенностью странного и непредсказуемого человечка, Вася обычно начинал в этом месте выкрикивать слова из песенки Цоя про алюминиевые огурцы, из-за чего все остальные студийцы внутренне собирались, стряхивали оцепенение и давали настоящий музыкальный отпор отщепенцу в своих рядах.

Жизнь, ты помнишь солдат?

Одна и та же мизансцена повторялась на каждой пьянке, превратившись в ритуал. Вася соскакивал с места и вставал перед солистами, заставляя их петь громче, чеканя на гитарах каждый аккорд. В какой-то момент Вася почувствовал себя заложником ситуации – заводя неизбежного Бернеса, от него уже ожидали ответной агрессии, из-за чего однажды она вдруг стала ему неинтересной. И он тогда притворился, что его победили, забили коллективной духовностью, сигнализирующей растерянным советским людям (политическая непредсказуемость нарастала месяц от месяца) со сцены: «Мы свои и мы, плоть от плоти, с вами, несмотря на все видимые различия!»

После чего зрительный зал «Уральских пельменей», правильно считывая посыл, взорвался аплодисментами, способными, казалось, снести ресторану крышу. Вася знал, что Низамов и Хворостовский на этом не остановятся и добьют слушателей финальным номером, будто бы исполняемым на бис, – на всех посиделках в ДК ЖД «Я люблю тебя жизнь» обязательно шла в связке с неизменным «Песне ты не скажешь до свиданья, песня не прощается с тобой», которой исполнители как бы раскланивались со своими поклонниками, объясняя им, что на самом-то деле проститься с ними, такими крутыми и клёвыми, попросту невозможно.

Песне ты не скажешь до свиданья,

Песня не прощается с тобой…

В этот момент Вася каждый раз вспоминал про Инну Бендер (как она там? Где? Что делает?), демонстративно (прежде всего для самого себя) погружаясь в «личные воспоминания», которые только и можно противопоставить всем этим игрищам коллективной агрессии, так незатейливо проступающей в «шлягерах прошлого лета».

Шлягеры позапрошлого лета

Дабы лишний раз не скандалить с друзьями и не выходить из себя, Вася прятался от неприятных ассоциаций в воспоминания, кутался в них, как в меха. Советская культура, сопровождавшая человека от рождения и до смерти, была бедна, однообразна и поэтому ритуальна, из-за чего на любые поводы легко находились следы из прошлых лет.

Ситуации накладывались одна на другую, и вот уже, отстранившись от «купи-продай» Хворостовского, намеренно изображавшего из себя во время исполнения этих песен двухмерный советский плакат про «молодость мира», Вася вытягивал из себя нехитрые сцены школьных лет, хотя бы слегка и подёрнутых дымкой неконкретности, возникшей после двухгодичного армейского антракта. Инну Бендер, её кудрявого отца и вечно бледную Берту, раздобревшую в бёдрах Соркину, цветущий кланчик первого подъезда, цветочный венок одноклассниц, окончательно уплывших за непроницаемый занавес. Мысленным взором Вася видел, как Вигелина, Сединкина, Зализовская, Земфира Адгамова и медалистка Журавленция точно в последний вагон прыгают на льдину, откалывающуюся от настоящего.

Он видит рядом с ними директора школы Чадина А. А., похожего на спивающегося Ван Клиберна, Петровну, мадам Котангенс и самого лучистого в школе человека – Татьяну Павловну Лотц. Гришу Зайцева, Живтяка и Смолина, близняшек Салунов. Он видит маминых подруг Аллу Фишееву и Крохалёву, семейство Макиных и даже Ильдара Ахметова.

Живые люди на этой льдине, уходящей к линии горизонта, постепенно перемешиваются с мёртвыми, так как Вася видит Юру-дурачка и Алика Юмасултанова, деда Савелия видит и Семыкина с шнурком на шее, любимую мамину подругу Веру Заварухину и кого-то ещё, кого вспомнить не может. Или не хочет, чтобы не испугаться. Ведь когда началась Перестройка, люди, увлечённые водоворотом перемен, практически перестали умирать, даже от старости. Точно всем стало интересно, что же будет дальше, и это даёт силы жить самым ветхим старухам с аллеи пенсионеров.

Небывалый дар чудес

Вася вдруг вспоминает дядю Петю Пушкарёва и застенчивого боксёра Фугаева, бабку Парашу, её дочку Любку. И, чтоб поскорей уйти от этого настойчиво разрастающегося погоста в сторону, он выкликает жизнерадостную, вечно улыбающуюся Алку Михееву, мгновенно уехавшую в Голландию по «программе репатриации», как это только стало возможным. Выкликает и мамину подругу Минну Ивановну Кромм, эмигрировавшую в Германию и, получается, под старость лет начавшую новую жизнь с абсолютного нуля. Светку Тургояк и её мужа Игоря, по следам Романа Владимировича рванувших в Израиль, где им не понравилось, после чего они отправились искать счастья в Канаду, а это так далеко, будто в открытом космосе, – письмо идёт пару месяцев, поэтому переписываться с ними бессмысленно, а по телефону говорить – дорого. Да и не дозвонишься, как Маруся им с Пушкаренцией взахлёб рассказывала. Бедная, бедная Руфина Дмитриевна.

Поначалу отрыв от детства казался Васе совсем неглубоким, как ямка во дворе (трубы опять перекладывают, что ли?), её легко перепрыгнуть, чтобы вернуться в состояние лёгкости и чистоты, полноты и объёмности мира, ещё непонятного и разнообразного в своей загадочности.

Однако незаметно трещина, отделяющая Васю от детства, вырастает в пропасть, увеличиваясь каждый день, пока не превращается в окончательно непреодолимое препятствие.

Человек вроде бы тот же, что и раньше, однако втиснуться в прежние очертания отныне нет никакой возможности – как в одежку, из которой вырос.

Хотя где-то внутри сознания отрыв этот долгое время видится прежним – не глубже рва, зарытого у первого подъезда (трубы починены и опрессованы), шрама, оставшегося от кем-то прорытой траншеи и остающегося в теле дворового асфальта, видимо, навсегда…

Холодное лето 1991-го

…Тут Вася очнулся от мыслей, так как песня, которой Низамов и Хворостовский ставили жирную красную точку, закончилась и можно вернуться к реальности. Наплыв прошлого растаял. Исчез выдохом пара. Навстречу Васе шёл усатый Низамов с рюмкой холодной водки в протянутой руке. Боковым зрением Вася видит, что Катя Кручёных пьет чай. Странно, но когда «Полёт» выбирался куда-нибудь из стен ДК ЖД, она почти всегда оказывалась рядом с ним. Знал, что не нарочно, но трепетал по привычке и с некоторым запасом: вдруг, мол, из этого что-то получится?

Из ДК отлучались всё чаще: отработав программу максимум на товарищах, полётовские сколотили концертную бригаду. Сначала ездили по предприятиям, выступали перед обедавшими железнодорожниками «в рамках шефской помощи», но, вскоре вкусив успеха, озаботились вознаграждениями. Благо законодательство позволяло вести не только «индивидуальную трудовую деятельность». Тем более что «купи-продай» у Хворостовского не заладился, а кредиты отдавать надо. Счётчик тикает.

Бригада эта как-то сама собой образовалось, почти подспудно и незаметно для других – дополнительная вечерняя занятость пару раз в неделю. Особенно везло выходным – с сопровождением свадеб и выездов на природу, требовавших культурное обрамление. Вася с изумлением наблюдал, как Низамов «пошёл в разнос»: ушёл со скандалом из райкома ВЛКСМ и «занялся бизнесом», связался с птицефабрикой, начал курами торговать. Посредничать. Но между комсомолом и бизнесом был период, когда он плотно, один за другим, провоцировал концерты, благо организационные таланты у Низамова оказались выдающимися. Вот он и мотался по всей области с постоянной группой поющих студийцев (кто без голоса, как Никонов, те сценки показывали, «юмором» занимались), которым теперь, видимо, не до «Диктатуры совести» стало.

Куриный бог

Низамов не просто давал концерты «по всем регионам», от северо-западного горнозаводского района возле Башкирии до предказахстанских степей, там, где Аркаим, на юге, но, оказывается, ещё и коммерческие связи налаживал. Пока Тецкий с Корецким кандидатские писали, он торговые мосты между производством и магазинами создавал. Васю восхищала его деловаристость. Сам он ни на что такое «в духе времени» не способен. Он даже петь-то мог только хором, из-за чего за компанию ездил, не выступая. Зажатому, ему даже конферанса не доверяли. Он Хворостовскому в дороге дежурные шуточки сочинял да в репризах изображал массовку.

Низамов приосанился, распушил усы, хотя по пьяни признавался, что в комсомоле ему, конечно же, проще было, сиднем-то сидеть. Волка ноги кормят, но так сколько это годочков ему бегать придётся, пока разбогатеешь и на одном месте осядешь? Вася ему тогда в политику посоветовал пойти. Сразу, мол, возможности для коммерции максимально раздвинутся, неужели непонятно? Тем более что внешность внушительную, как с советского плаката, Низамов ещё в ВЛКСМ выработал. Усы опять же. Ласковый, как у Ленина, прищур, внушающий доверие.

Низамов, надо отдать должное, к совету прислушался и выдвинулся в депутаты. Это, впрочем, случится потом, когда куры «на подложке» его почти разорят и нужно будет отыскивать выход, как уйти от бандитствующих (а других тогда ещё не выросло), крышующих кредиторов.

Но всё это будет позже, вечность спустя, когда от «Полёта» останутся рожки да ножки, а в залу с тёмно-зелёными кулисами въедет бухгалтерия железной дороги. Пока студийцы, лёгкие на подъём, ездят по всему окоёму. Начинают с «Как здорово, что все мы здесь сегодня собрались», точно включая в зале яркий свет, а далее, со всеми остановками, и про Наталью Николаевну, Наташу, Дусь, и про ботик, и про лыжи у печки, и про не наточенные ножи (Вася уже знает, что всё это – ЧУЖИЕ ПЕСНИ, но ему всё равно: поддельная искренность тоже может быть хорошим товаром), и про «будут внуки у нас», с обязательной на финал «Песне ты не скажешь до свиданья…».

Старость меня дома не застанет

Васю берут для ощущения толпы на сцене, необходимого на апофеоз. Ему, конечно, ничего не платят. Зато кормят и поят. Васе в кайф табуниться. Танцуй, пока молодой. Софа вызывает его на индивидуальные занятия – учит его правильно читать стихи. Ставит технику чтения. Значит, дальше он сможет заниматься театром профессионально (не сбудется), выступать за червонцы (не случится).

Вася почти не тратит сил на учёбу. По остаточному принципу. Тем более что все его товарищи по «Полёту» (разве что кроме Кручёных) вышли из студенческого возраста. Даже Танечка Лукова русскую литературу в школе преподаёт, Наташа Потанина на приёме в поликлинике сидит. Тецкий со своей Светой в Свердловск распределился, Никонов с Низамовым – в бизнесе по уши. Даже у Дуси Серегиной – парфюмерный бизнес: духи из Польши возит. Корецкий дольше всех наукой занимался, защитился даже, пока не плюнул однажды и к Никонову в бизнес не ушёл. Соорудили они совместную фирму, чтобы рассориться на веки вечные, но это тоже случится гораздо позже, уже, что ли, после «Собачьего сердца», последней премьеры С.С., и после того, как Хворостовский исчезнет на пару бесконечных лет, скрываясь от счётчика.

Перед пропажей, совершенно внезапно, Хворостовский заехал к Васе. Домой. Узнал же (откуда? как?), где живёт. Но не попрощаться (что за лирика), а попытаться денег занять. Узнать хотя бы, есть ли. Вася едва не рассмеялся. Не стал, очень уж у Олега вид был нешуточный.

– Вообще-то, Хворостовский, студент я.

– Да я понимаю, помню, знаю. Но мало ли. Вдруг есть. Ни у кого нет. Даже у Дуси. Говорит – всё в бизнес вложила. И в реставрацию Вавельского замка. Надо очень-очень. С родителями же живёшь… У них не спросишь?

Так Вася узнал, что такое отчаянье, – это когда к нищему студенту заходят занять ну хоть какую-нибудь сумму, вдруг обломится там, где, по всем законам природы, и быть ничего не должно. Васе хотелось, чтобы Хворостовский поскорее ушёл, но тот тянул и тянул время, гремел бутылками в сумке с надписью «Олимпиада-80» на боку, пока не достал пузырик и они его распили, закрывшись на кухне, куда мама демонстративно не стала заглядывать.

Выпив водки, Хворостовский расплакался, и Вася окаменел ещё сильнее – стало важным ни в коем случае не поддаваться чужой панике, поэтому он пил и не пьянел, а терпеливо ждал, пока Хворостовский поймёт, что здесь ловить нечего.

Наша жизнь отгорит не зазря

Остальные «друзья» Хворостовскому, видимо, ещё раньше отказали, так как исчез он и более не появлялся. Булгакова ставили уже без него. Пытались ставить. Софа снова долго пьесу выбирала, металась от Шекспира (Корецкий очень хотел Гамлетом побыть) до «Тёмных аллей». От «Верного Руслана» и «Крутого маршрута» до «Любови Яровой» и «Гнезда глухаря». Серёгина предлагала «Котлован» Платонова, решили, что не потянут. Софе все казалось пресным, скучным – особенно на фоне телевизора и того, что вокруг. Реальность пёрла со всех сторон, лезла в окна и двери, трещавшие под её напором. Какой уж тут театр?

Студийцы-то на самом деле больше всего любили именно такое межсезонье, когда ничего делать не нужно, только собираться на втором этаже, гонять чаи по будням и кое-чего покрепче в праздники и в выходные («Полёт» раз и навсегда решал для всех местных и иногородних проблему досуга, компании, служил самой верной сводней), читая «Огонёк» и обсуждая последние новости. Это С. С. горела как в лихорадке, перечитывая старые сборники и выискивая актуальные сюжеты, так как нужно соответствовать гордому званию самодеятельного театра (плюс отчётность), а для молодёжи – юность и её возможности – самый главный сюжет.

Плюс, конечно, бизнесы, отстраивали кто мог, а это сложно. Особенно с непривычки. Особенно в государстве, не имеющем никакого отношения к частной собственности и рыночной экономике. Все приходится изобретать заново. Пан или пропал. Сложно, практически невозможно переключаться из мира низких дел на материи горние, да отвлечённые. Костяк коллектива распадался. Тецкие уехали и там развелись. Корецкий поссорился с Никоновым, до кровной вражды. Хворостовский исчез, даже адреса никому не оставив.

Эпоха первоначального накопления

Волнение мамы о будущем сына однажды соединилось с видимыми бизнес-успехами Низамова и Никонова, менявших машины, офисы и постоянно приглашавших друзей на очередное новоселье или же «по-нашему, по-бразильски» продегустировать отличие дорогущих французских коньяков от шотландских вискарей. Набравшись смелости, Вася подошёл к Никонову и попросил обучить коммерции – решил, мол, попробовать себя в новом деле, наставник нужен.

– А деньги-то у тебя есть?

Денег не было. Вася и не просился сразу «в долю», но объяснил Жене, что готов пройти все этапы и стадии бизнес-карьеры с нуля. Надо отдать должное Никонову – он не погнал наглеца, посягавшего на святая святых его деловых секретов, сразу же, но пообещал взять Васю на переговоры: Женя шёл по следам Низамова, но только не в опте, взяв себе розницу, поэтому на следующий день они оказались на птицеферме, недалеко от чердачинского аэропорта.

Вася надел белую рубашку, любовно отглаженную мамой, и дико скучал с умным видом, пока взрослые дядьки тёрли о материях, казавшихся малосущественными. Непонятными. Терминологией Вася не владел, да и слушал вполуха, наблюдая, как за огромным окном садятся и взлетают самолёты, но, кажется, улавливал, что «во время прения сторон» о сути сделки не произнесли ни слова.

Когда переговоры закончились и «все ударили по рукам», Вася обрадовался: можно ехать домой. Однако всё только начиналось. Основные тёрки деловые люди новой формации перенесли в сауну, куда и отправились целым кортежем «Вольво». Только тогда до Васи дошло, что «курочки» да «цыпочки», постоянно всплывавшие в начальственном кабинете, относятся не к продукции птицефермы, а к проституткам, вызов которых предвкушали и Женя и гендиректор, жирный мужик, зачёсывавший лысину на макушке длинными волосами, растущими по бокам плеши.

Театр одной актрисы

Сауна нашлась на задах заводского бассейна – бывший банно-прачечный комплекс, оперативно переоформленный внутри под псевдорусский терем. Во всех его комнатах и коридорах было темно, особенно в парилке и кабинетах с хлипкими, звукопроницаемым стенками. Только в помещении с большой водой лупил по глазам насыщенный люминесцентный свет. Пары хлорки, смешиваясь со стародедовскими ароматами запаренных веников, резали уже не только глаза, но и ноздри. А ещё здесь пахло беспрерывным развратом, и запах этот, сложно раскладываемый на составляющие, но вполне определённый, менял температуру тела.

На кухне с длинными лавками открылась поляна, накрытая богатыми угощениями. Избыточно сервированные столы, конечно, ломились, забитые закусками, салатами и бутылками, однако явно было, что продукты давно здесь томятся, неоднократно выставляемые из холодильника на стол, и успели подгулять. Особенно заветренными выглядели оливье, селедка под шубой и салат «Мимоза». Пока переговорщики разоблачались и тянулись за рюмками, Вася сдвинул вазочку с соленьями, из-за которой, потревоженный, выполз таракан с длинными усищами. Вася перевёл взгляд на Женю, но тот, увлечённый вторым раундом тёрок, разумеется, ничего не заметил. Это для Васи банные нравы вышли диковинкой, Никонов же воспринимал их единственно возможной нормой.

Часа примерно через полтора нарисовались «девочки», и Вася поймал себя на том, что избегает их, старается смотреть в сторону, не встречаться глазами ни с Жанной, ни с Вероникой, ни с Анжеликой, изображая увлечённость плаваньем от бортика и до бортика. Его спортивные успехи были столь очевидны, что даже Никонов, обмотанный, подобно римскому патрицию, простынёй со штампом местной медсанчасти на боку, прошипел ему, как бы между прочим:

– Не шухерись, за всё заплачено, бери Анжелику, вон ту, армяшку с длинными волосами, не прогадаешь. Она лобок бреет.

Анжелика рассказала ему про Сумгаит и кровавую резню, устроенную озверелыми азерами, и как бежали под покровом ночи, бросив квартиру и вещи, учёбу в институте и любимого человека самых положительных качеств, потому что младшего братика похитили и убили, распяв на бронетранспортёре. Нужно было спасться, несмотря ни на что, а теперь здесь, в этом прекрасном и спокойном городе, она вынужденно стала путаной, так как у престарелых родителей нет постоянной работы, а три младших сестры висят у неё на шее и кроме неё, разумеется, им помочь некому.

Тебя как рыбу к пиву подают

Долго ли, коротко ли, но Анжелика, прогнав по кругу ряда три «сиротских песен», предложила перейти непосредственно к делу, или ты импотентушка? А может, не по этой части? Ты только скажи, мы тут же скорректируем заказ, все в норме, чего я только не повидала за все эти годы, главное, чтобы тебе было приятно.

Она, конечно, хотела задеть его за живое – мужская гордость юного самчика заставляет бросаться в любой омут, ни о чём не думая. Перед Васей открылось два варианта – либо уйти в глухую несознанку, отморозиться, симулировать юродивость («Полёт» научил актёрствовать без малейшего повода), только б не идти на поводу у этого «мы», или всё-таки войти в грязную воду. В конце концов, тоже опыт, все парни проходили или должны пройти. Будет чего рассказать. Вот только кому? Мужчины о таком молчат. На то он и есть – «тайный разврат». Потайные практики.

В движениях Анжелики Вася чувствовал (точнее, предчувствовал) механику, когда центр движений смещается с головы на бёдра. Они работали как заводные, как жернова, способные перемолоть кого угодно. В отличие от всех предыдущих девушек Васи, мягких, уступчивых и осознанно отдающихся, Анжелика вела его за собой, задавая ритм и температуру движений, точно это она была сейчас главной. И запах её – совсем чужой и оттого особенно заметный. Вот и Вася, вслед за Анжеликой исполняя предписанные (кем?) роли, переключился на нижнее управление, оставив голову совершенно пустой, беззвучно гудящей изнанкой колокола.

– Ты такой мягкий и нежный, Васенька, как Рафик Нишанович Нишанов.

– Честно говоря, я бы предпочёл сравнение с Русланом Имрановичем Хасбулатовым. Он-то на мачо больше похож.

– Нет, ты не Хасбулат удалой – бедна сакля твоя…

Анжелика смеётся и извивается, не переставая двигаться. Войдя в женщину, невозможно остаться вне её эманаций. На время они становятся твоими собственными. Из этой сплавки может родиться близость, а может вообще ничего не родиться.

Головой, освобожденной от последствий, Вася думал (он даже мог думать при этом – вот новый навык, добытый им в сауне) о том, что Анжелика очень современная девушка. И совсем не оттого, что танком идёт к своей цели (купить родителям дом в Колупаевке, а если повезёт – в Новосинеглазово, так как ездить каждый день на работу из Долгодеревенского – крайне накладно. «На работу!» «Каждый день!») любыми способами, не имея ни ложного стыда, ни тайной совести, но потому, что она – вся такая внешняя, как нынешние люди вокруг.

Перестройка словно бы лишала любые квартиры стен, сделав их проницаемыми для политических (рекламных, модных, каких угодно) сигналов. При Брежневе и даже Андропове такого не было – мир не был открытым, а состоял из непрозрачных уплотнений. Теперь люди раскрылись, стали говорить гораздо громче, чем раньше (застой вспоминался тихой гаванью, где никто никогда, за исключением экстренных моментов, не повышал голос), охотно выходили на митинги и демонстрации, читали запрещенные некогда книги (Вася долго переживал шок, увидев «Один день Ивана Денисовича» в «Союзпечати»), но всё это, как одежда, оказывалось проявлением внешней стороны жизни, будто бы утратившей глубину.

Мир вокруг с каждым днём становился все непредсказуемее и опасней, а люди – более отформатированными и понятными с этими новыми своими возможностями, которые открыл для них Горбачёв. Потому что перспективы были тоже понятными, лежащими на поверхности, без каких бы то ни было объёмных теней.

Нереализованный стартап

На этом грехопадении Васина бизнес-карьера закончилась. Более с Анжеликой они никогда не виделись, хотя на прощание зачем-то обменялись телефонными номерами. Вот и с Никоновым они никогда не вспоминали об этом ни к чему не приведшем залёте. Будто ничего не произошло. Хотя во глубине уральских руд Вася знал, что после такого грехопадения обратной дороги (куда?) нет.

Правда, нет-нет, но бродили у него мыслишки, как зарабатывать тем, что может быть востребовано, а главное, «ближе всего лежит». Когда Тецкий с Корецким, затем и Никонов с Низамовым, и даже Хворостовский, вернувшийся из бегов, а также менее яркие люди разбогатели окончательно и бесповоротно, общение с ними стало формальнее и тяжелее.

Они то ссорились друг с другом, обвиняя всех во всех библейских грехах, то снова сходились, то разводились с полётовскими жёнами, уходя от одних любовниц к другим, активно втягивая во всё это Васю, которого одна из таких новых низамовских женщин назвала «островком духовности в этом скверном и бушующем море». Вот Вася и задумался, как «спрыгнуть с поляны».

Одним из вариантов такого «скорбного бесчувствия» была формализация отношения с друзьями. Перевести бы их, что ли, в денежную плоскость, ведь, выпивая и таскаясь по баням, он тратил не только время, но и здоровье, совершенно ничего не получая взамен. Вы хотели рыночных отношений? Их есть у меня – с волками пить, так по-волчьи и выть, даже если сам ты не волк по сути своей.

Однажды Вася даже сел с твёрдым желанием расписать «бизнес-план» общений с экс-друзьями, однако вся его решительность сразу же испарилась после того, как он представил, каким количеством ритуалов, обрядов и объяснений нужно будет обставить любые свои действия, прежде чем они станут очевидными для знакомых любой степени интеллектуальной прожарки.

А как искать клиентуру? Какими словами его будут советовать своим партнёрам по бизнесу, Васю не интересовало («…есть тут у нас один задушевный пиздобол, островок духовности…»), но куда деваться от отсутствия критериев и что будет можно поставить себе в заслугу как критерий успешной практики, а что нет?

На том и сломался.

Завтра всходы поднимет заря

Зато Низамов, как ни в чём не бывало, снова зовёт в путь – «Полёт» ждёт пара концертов в горнозаводском районе, в городках возле самого распадка: там, где горы покуда хватает глазу превращаются в кладбище каменных глыб, похожих на разбросанные великанскими детьми громадные кубики. Таинственная, заповедная зона, населённая крепкими и сильными людьми, не выносящими фальши, – идеальное творческое задание для спаянного театрального коллектива. Гастрольный тур выпадает на конец недели, и можно взять с собой палатку, чтобы забуриться куда-то поближе к перевалу Дятлова, устроить маёвку – так полётовские, вне зависимости от месяца и времени года, называли любые загородные вылазки с пьянкой и ночевкой.

А можно ведь даже и палатки с собой не брать, только водкой запастись заранее (хотя горбачёвская антиалкогольная кампания официально закончилась год назад и винные магазины вновь заработали до обеда, перебои с пойлом лишь нарастали) да договориться с местными о баньке – это и вовсе идеальный вариант, пару раз случавшийся.

Разумеется, Вася подписался, хотя его и не звали – участие заинтересованной массовки подразумевалось само собой: август всё-таки самый пустой месяц, до начала учебного года ещё пара недель (тем более что в начале сентября всех погонят на картошку и лекции снова отложат), заниматься нечем, так хоть потусить вдоволь.

На склоне холма

Потусили в самом деле славно. Программу песен и скетчей прогнали по паре заброшенных клубов. Ведь прежде, чем перейти в совсем нежилой распадок, Урал разбрасывал эффектные холмистые, совсем как в Тоскане, ландшафты с бывшими старообрядческими деревнями, которые, особенно издали, выглядели элегически, а вблизи разваленными и полупустыми. Опустошённые, они даже на улице пахли земляникой и парным молоком.

Люди здесь не слушали радио, не смотрели телевизора (многие даже не имели в избах ящика), с раннего утра, как солнце встанет, и вплоть до заката трудились на огороде да обслуживали скотину, присутствие которой здесь ощутимее человеческого, с того и жили, практически без подпитки извне, сугубо своими, одеревеневшими силами. Это вызывало уважение, непонимание и странную зависть. Точно горнозаводские – иная порода людей, знающих больше, чем можно сказать, и умеющих то, что нелепым городским даже не снилось.

На выходные остались на отдалённой заимке, куда полётовских отвёл провожатый, там и оторвались «по полной программе», что подразумевало сначала упеться у костра чуть ли не до хрипоты (орать в тайге можно сколько угодно, во всю глотку, никто ж не запретит – вот она, свобода), а затем и упиться до полной гибели всерьёз, с последующим плавным утренним опохмелом, переходящим в сборы и обратную дорогу, подрёмывание в пригородной электричке, монотонным ходом обнулявшей оставшиеся силы.

Августовские любовники

С маёвок возвращались всегда молчаливые (сил на общение уже не хватало), загорелые или, точнее, прокопчённые, пропахшие костром и новым градусом надсады, в которую эти поездки конвертировались. Вася никому бы не смог объяснить, из-за чего любое полётовское «мероприятие», от маёвки до совместной лепки пельменей перед Новым годом, оборачивается дополнительным отчуждением от друзей, всё сильней уходящих в глубь своих жизней, всё заметнее отгораживающихся от мира пуленепробиваемым стеклом.

Один Вася ни от чего не отгораживался: нечем да и незачем – личной жизни, которая и есть такое стекло, у него не пока было, как и экономических интересов: родители кормили, поэтому стипендию можно оставлять себе, невесть какие деньги, но и Чердачинск – не Вавилон, друзья, опять же нуждающиеся в задушевной компании (чуть позже Вася понял, что всю перестройку нештатно исполнял обязанности психоаналитика и если все-таки решился бы брать гонорар за «лечение», то мог бы сильно подняться на этом) и, значит, напоят, чтобы было с кем, и в баню с собой возьмут. Так можно существовать и дальше, догоняя эпоху через текучку, которая вроде сама подсказывает, куда кому течь.

Закономерности станут очевидны позднее, как это всегда и бывает, ну а пока страна колбасится в первых корчах капитализма, Вася выясняет отношения с собой. Это же самое сложное – понять, что тебе на самом деле надо. Не то, что подсовывают другие, но расслышать «зов сердца» и «внутренний голос», различить которые нетренированному уху практически невозможно.

Вот, скажем, Вася всё никак не может понять своё отношение к Кате Кручёных. С одной стороны, вроде тянет, да недостаточно, мало есть чего общего, чтобы сцепило (вероятно, у Васи только так?), а с другой, самой-то Кате чего нужно? Она вроде бы в ответ к Васе теплом своим тянется, но доходит до определённой точки, и далее уже никак: точка превращается в разделительную черту, в границу.

Красно-белые линии рубашек

Но, может быть, Кате кто-то другой интересен, в театре или на факультете? Наблюдал ненавязчиво, стараясь не привлекать внимания, ничего такого не заметил, хотя даже в общежитии Катю несколько раз навещал. Мимоходом, без приглашения, вроде к Мурину шёл, а тот отсутствует, посижу пока у тебя, подожду товарища-удмурта. Ну, или так: мы тут с Сашей картошку жарим, портвешком балуемся, соли не дашь? На огонёк не зайдёшь? Зная, что не пьёт, не курит и в самый полуночный распояс умеет такую нутряную прохладу включить, что будто из старого холодильника «Зенит» начинает ледяное дыхание просачиваться.

На маёвке неожиданно нарисовался Корецкий, окончательно ушедший с научных разработок на закрытом факультете в какой-то особенно рисковый бизнес (резко поседел, стал похожим на классического голливудского мужчину). Он и в «Полёт» теперь лишь по большим праздникам выбирался, сам себя подавая как большой и редкостный праздник. Если только Софа в очередном показе «Гадюки» («Диктатура совести» быстро выпала из репертуара, не успевая за постоянно нарастающим внутренним раскрепощением СССР) попросит его участвовать. Невеста Корецкого, «официальная девушка», Наташа из Медицинского (уж и окончить успела, в ординатуре теперь) одна за двоих отдувалась. В основном приветы от Корецкого передавала. Разумеется, ни в какой самодеятельности он давно не талашился. Не по чину. Но на выходные выскользнул из города, элегантный, как коньяк, прибился к коллективу на самой последней стадии тура, когда, отработав последний раз, собирались идти на заимку, но кто-то вспомнил, что надо, вообще-то, Корецкого подождать, и его ждали, покуда с электрички доберётся до окраины села, разминались «Крымским».

Элегия Корецкого

– Скрыльникова Егора помнишь? Или ты не застал его? По кличке Зелёный? Да костюм у него такой спортивный был, вот и привязалось. До тебя в «Полёте» играл. Который в «Голом короле» корону за мной ещё носил. А, ты не видел? Жаль, очень смелая для своего времени вышла инсценировка. Он же один из нас, самых первых, в бизнес пошёл. Сначала в кооператоры, затем в челночники, а потом колбасный цех построил. Сырокопченые колбасы, финский сервелат любишь? А кремлёвский? А микояновский? Умер вчера: поджелудочная отказала. Так-то, Вася, так-то, друг, не знаешь, где найдёшь, где потеряешь… Как это называется, всё никак не могу выговорить, Наташка по слогам научила – пан-кре-а-тит?..

Наташки, впрочем, рядом не оказалось. Поначалу Вася не обратил на это внимания, хотя надо, надо уметь замечать мелочи – Софа учила: именно они всё самое интересное о человеке и ситуации рассказать могут. И расскажут, и покажут, и сценический образ соберут.

Очень уж Наташа борзо на импровизированной кухне едой занимается, так что и не отвлечёшь, параллельно «Киндзмараули» из сельпо накачиваясь, демонстративно в своём внутреннем мире спряталась так, что в глаза не заглянешь – будто и нет их, в то время как Корецкий с задумчивым видом ходит вдоль древних сосен и затесавшихся меж ними берёз (лес изнемогает в усталой парилке, как в тигле, вырабатывающем особенно стойкие ароматы хвойных смол, прелых трав, диких ягод и, поверх всего того, дымка на берёзовых ветках) с задумчивым видом, постоянно будто бы невольно встречаясь с Кручёных. Ну да, не виделись давно, есть о чём перемолвиться.

Темник и актуальные вопросы внутренней политики

Видит Вася: тем у Андрея и Кати так много, что и не переговорить за вечер. Солнце спряталось, и в лесу сразу же стало темно, холодно и сыро – даже сквозь пряное, однотонное опьянение эта предосенняя причуда пробирается за воротник и морозит цыпки на коже до полого дискомфорта. Вася знает (за годы маёвок успел изучить) все эти демонстративные, все более затягивающиеся отлучки, непрозрачность слов и намерений, которыми двое втянутых в водоворот занавешиваются от других.

Пока основной контингент посменно бился в парилке, Наташа в конечном счёте первой и напилась, как бы предоставляя Андрею полный простор действий, а судьбе – самой нестись под откос, так как ждать же всегда следует худшего. Вася тоже водочку попивал, на Андрея с Катей нет-нет да поглядывал, обращая внимание, как бережно и неторопливо, по-взрослому и совершенно умельчески Андрей обрабатывает Кручёных. Массажируя её точечными словами, близорукими взглядами, задумчивыми улыбками, перетекающими в активное слушанье – точно он улыбкой своей всю Катю целиком пеленгует, от слов её случайных, но осторожных, до целокупности сердечного ритма и гораздо более тонких настроек, начинающих вибрировать от избытка чужого внимания.

Пьяный Вася держит в голове лишь одну (больше уже не получается, даже если сильно захотеть и попытаться напрячься) тропинку трезвости. Петляя, она вьётся за Андреем и Катей, когда те являются на кухне или возле костра. С приятной расслабленностью и даже удовлетворением Вася видит, что с Корецким Катя ведёт себя так же, как с ним, – тянется, но только до какого-то неопределённого момента, совсем близко к себе не подпуская. Как кошка с мышью, многократно превосходящей её размерами.

В горчичном лесу

Потом, в пустой электричке («Как будто вся страна ушла на фронт», пошутил Тецкий, когда проезжали затуманенные Биргильды), похмельные студийцы устроили игру в салочки. Бегали по вагонам, кричали, точно в лесу. Вася крутил головой, не в силах понять что там у Андрея с Катей было. И вообще, было ли? А если было, то что?

– Что интересного на факультете?

К Васе, выпотрошенному водкой, подсела Танечка, под самый финал поездки возжелав светского общения.

– Кризис гуманизма.

Брякнул первое, что в голове бродило по отчётливо выраженным с бодуна извилинам, но Танечка так прилипла, что, пока за окном мелькали поля, готовые к съёму урожая, пришлось объяснять: Сартр-Шмартр, экзистенциализм – гуманизм, «маленький человек», лишние люди, «Фердидурка» (совсем недавно вышло в «Иностранке», всем приличным людям надо прочесть), «дегуманизация искусства», «модернизм – это молодость мира», пока ещё недоступная основной массе советских людей, «Франкфуртские чтения» Генриха Бёлля и Цюрихские лекции Винфрида Георга Макса Зебальда.

Танечка даже отпрянула от такого академического напора.

– Но, боже мой, какая скука, какое унылое говно мамонта все эти Камю и Сартры с пожелтевшими страницами издательства «Прогресс». Я понимаю, когда-то все эти Кафки запрещали, читали из-под полы и поражались своей смелости. Но теперь «Лолита» и «Венера в мехах» продаются в киосках миллионными тиражами, хоть зачитайся, было бы желание. А его нету! Я, когда первый раз «Доктора Живаго» увидела в книжном магазине, думала, в обморок упаду от обмана зрения, но это же теперь не модно, а самая сермяжная сермяга и есть. «Погружение во тьму», «Зияющие высоты», «Одлян, или Воздух свободы». Новое назначение, белые одежды. «Смиренное кладбище», да сколько ж можно чернуху-то гнать? Хре-сто-ма-ти-я. Му-зей. Факультет ненужных вещей. Вот то ли дело Розенквист, выставку которого я посмотрела в ЦДХ этой весной, – всё такое яркое, сочное, красивое. Подлинное клиповое мышление, Вася.

Заресничная страна

Вася позволил с Танечкой не согласиться (краем глаза заметив: Катя с Дусей и Пашей Тецкой села в карты играть), понимая, что девушка пригубила на посошок беленькой (свежайший перегар так и хотелось сорвать с её губ поцелуем, как умозрительную розу) и горячится механически – это в ней так дубильные вещества разговаривают. Проверить Танечкину осознанность просто – достаточно спросить, что такое гуманизм, предложить дать определение. Разумеется, похмельная филологиня не смогла. Пришлось напомнить.

– Понимаешь, подруга, гуманизм – это когда человек – мера всех вещей. Не мощь государства, не самолёты, танки и ракеты, как это в совке было, но конкретный человек с его проблемами и болячками. Гуманизм – это отношение к старикам и младенцам, потому что он не про победителей и сильных дядек, которые всё равно свой кусок выгрызут и своё место под солнцем отвоюют, а гуманизм – это про всех, в том числе слабых и убогих, он про проигравших, понимаешь?

Таня не понимала, захлебнувшись напором, подозревая подвох: точно Вася говорит одно, а подразумевает другое, слишком уж пристрастно он говорил об общих и абстрактных материях – как о сугубо личных. А Васю было не остановить. Чаще всего он отмалчивался и смотрел в сторону, вместо того чтоб выступать, расставляя акценты. Ему своей правоты достаточно. Но сейчас он позволил себе говорить громко и чётко, чтобы Катя, игравшая в подкидного, заслушалась. В том, что она прислушивается к его словам, он почему-то не сомневался.

Танец маленьких лебедей

– Да, Танечка, это старомодно и тухло, потому что мы теперь вроде капитализм строим, но на кону не только сверхприбыли, но и звериный оскал, потому что человек был и остаётся мерой всех вещей, то есть измерительным прибором, которым все жизненные явления замеряются, а не деньги или жизненный успех, который лишь в «Санта-Барбаре» прост и понятен… Совок – это ведь не красивые мешки с Боярским и Пугачёвой, это Фирс, которого снова забыли. Выплеснули с водой. Человека забыли, и неважно почему – из-за повышенной политизации, которая и теперь есть всё тот же совок коллективных эмоций, но просто другими способами, или же из-за того, что все судьбу свою устраивают и попросту некогда на соседа внимание обратить. Индивидуализм – это ж теперь молодость мира!..

Васе казалось, что его слова в пустом вагоне звучат как набат, и не отдавал отчета в карикатурности похмельной проповеди. Отчего электричка оказалась пустой, выяснится, когда он вернется домой, – сестра Ленточка в дверях объяснила: покуда «Полёт» пьянствовал, в стране случился переворот под названием ГКЧП.

– Утром будит меня совершенно обезумевший папа и кричит, что нужно бежать в магазин и скупать всё, что есть, – гречку, сахар, соль, спички, макароны, а главное, хлеба, да побольше. Но вроде обошлось. По первости-то случилась лёгкая стадия безумия и полнейшей неопределённости, но потом прорвались в эфир демократы, оказалось, что Горбачёв жив, просто заперт в Форосе, и главная интрига некоторое время заключалась в том, кто полетит в Крым и привезёт Горбачёва с семьёй в Москву. Участь Чаушеску их с Раисой Максимовной миновала, но сколько нам это стоило нервов – как в старые добрые времена папа не отходил от «Ригонды», слушал голоса, благо их теперь не глушат и можно разобрать последние известия даже с его пониженным слухом…

Три дня в августе и две недели в сентябре

– Не было оно старым и добрым.

– Кто?

– Старое время. Оно было закупоренным и одичалым, злым. Тухлым. Тесным. Несвободным, неужели непонятно? «Твой дом – тюрьма».

– Вася, ну, ты же понял, что я хотела сказать. Не придирайся, сколько мы за эти три дня пережили…

– Могу себе представить. Оставил страну на выходные, и вот вам пожалуйста…

Шутки, впрочем, буксовали – слишком уж в стране стало тревожно; родители Васи вместе со всем «прогрессивным человечеством» не отлипали от телевизора, этого главного булыжника современного пролетариата.

Нехоженые дороги русской истории выворачивают наизнанку любые определения и формулы, вот и Марксово бонмо про трагедию, вернувшуюся в виде фарса, нынешняя загогулина перевернула с ног на голову – ГКЧП вышел опереткой, тогда как расстрел Белого дома два года спустя – трагедией, которую не заметили. Суть её, подменённая небывалой картинкой из ящика, ускользнула, да и ГКЧП, разумеется, подкузьмил – молодая страна вновь ждала фарса, а получила президентскую республику, всё более смахивающую на монархию.

Осенний разгон Верховного Совета и воспринимался второй серией кина, всколыхнувшего незарубцевавшиеся страхи, которым только волю дай, тут же из подсознанки, где копились и копятся, выйдут. Вася не мог заставить себя относиться серьёзно (может быть, тоже боялся сильнее нужного, только вида не показывал) к телевизионным пожарищам. Не мог, хотя искренне хотел: увидев Ельцина, машущего на танке в сторону карикатурных Руцкого и Хасбулатова (а тут ещё Никита Михалков к микрофону полез, мурлыча, чтобы зрителям не было слышно: «Слово интеллигенции дайте!..») попытался перехватить внимание родителей, не отрывавшихся от трансляции.

– Чего вы забеспокоились-то? Три дня вам на это даю, как в прошлый раз, – за три дня русский богатырь Ельцин всю эту шарашкину контору разнесёт. За гречкой, кстати, в магазин сбегать не надо, папа? А то вдруг в стране голод начнётся?

Невидимые зовы парадных их влекут

Мама отреагировала, не отрываясь от телеэкрана:

– Напился, сынуля, так и веди себя прилично, а Ельцина не тронь.

Вася и правда был безобразно пьян – в «Полёте» праздновали премьеру «Собачьего сердца», которое репетировали и собирали на всех парах, стараясь успеть к столичному фестивалю самодеятельных театров, на который студию пригласили первый раз за всю её историю, из-за чего Софа решила: детище входит в новую стадию существования, всемирная слава и, тем более, профессиональный статус не за горами. Она уже видела себя дающей интервью Ирине Израилевне Моргулес (главному культурному авторитету Чердачинска) о том, как в меру отпущенных ей скромных сил на всю планету она прославляет Южноуральскую республику, которой, конечно, ещё пока нет, но в свете политического заказа на сепаратизм вполне может и образоваться…

Точнее, кто праздновал и радовался, а кто злобу таил да дверью хлопал: распределение ролей разбудило тишайшего удмурта Мурина, все эти годы мирно дремавшего на ленивой думке второстепенных ролей. Мурин, себе на уме, щурился, похожий на рыжего кота, и безмолвствовал многозначительно – так, что даже Никонов с Корецким уважительно (на самом деле равнодушно) его стороной обходили. Но в этот раз нашла коса на камень, Саша почему-то решил, что роль Полиграфа Полиграфовича Шарикова, во всём бенефисном великолепии, должна быть его – и точка. Возможно, за выслугу лет и собачью преданность коллективу, который ему особой пользы не принёс, а может быть, просто задумал такой дембельский аккорд в дипломном году. Кавалергарда век недолог – окончив университет, ребята разъедутся по области, кто-то, как Мурин, Макарова и Огиенко, вернутся в холмистый Миасс, кто-то, как Кручёных, – в родной Златоуст (замуж-то она, недотрога, так и не вышла), а кто-то и вовсе в Юрюзань или Катав-Ивановск, ну, и что ждёт их всех дальше?

Преподавание в школе? В скучных вузовских филиалах или, в лучшем случае, какое-нибудь завалящее, но хлопотное директорство?

Проверка на Полиграфе

Вот, видимо, напоследок Мурин и решил тряхнуть стариной, покуражиться на законном основании. Да не вышло: Софья Семёновна оценила посягательство рядового студийца на святой режиссёрский замысел примерно так же, как Ельцин воспринял притязания Руцкого и Хасбулатова на первородство власти, – резко отрицательно, да с таким непониманием, когда дальнейший разговор невозможен. Вообще-то, Софа ничем особенно не рисковала – Мурин в её премьерных раскладах отсутствовал, играл что-то необязательное и легко заменимое из подтанцовки вокруг Швондера.

Туда, между прочим, засунули и Васю, под бочок Паше да Дусе – песни хором петь. Вася, который втайне надеялся на одну из главных ролей (понятно, что профессор Преображенский – вечный премьер Корецкий, но интеллигентный и крайне тактичный доктор Борменталь, кажется, Васе вполне по нутру, хотя, конечно, лучше всего у него вышел бы Клим Чугункин, перевоплотившийся в Шарикова, этого Гамлета наших дней первичного накопления капитала), тоже несколько… оторопел от своей незначительности, но смог сдержаться. Остался в рамках. Внутри он давно им не соответствовал, да только умел изображать из себя нечто незыблемое, предсказуемое: люди же не любят сюрпризов, предпочитая общаться с теми, кого, как им кажется, они понимают. Вот Вася и соответствовал.

Однако у Софы на каждую роль существовали собственные резоны. Шарикова она решила сделать женщиной. Чтоб, разумеется, подчеркнуть изменение «роли женщины в судьбе посттоталитарного общества» и спасти Наташку от клинической депрессии. Что-то там у них окончательно перестало клеиться с Корецким, Наташа плотно сидела на антидепрессантах, потеряв волю к жизни.

– В принципе, я готов к разводу. Дозрел.

Так приватно Андрей объяснил Софе их ситуацию, хотя формально мужем и женой они с Наташей не были, вместе жили не первый год, и пока хватало. Неприкаянная С. С. («вся жизнь – в искусстве»), сублимировавшая в студии тоску по «большому роману длиной в жизнь», коллекционировала актёров, пренебрегая актрисами, и в конечном счёте довела эту тенденцию до абсурда.

Абырвалг

Гендерная диспропорция выделяла «Полёт» из общего правила, провоцируя худрука на нестандартные решения. С.С., впрочем, знала, что любой замысел, имеющий под собой бытийные основания, моментально начинает обрастать дополнительным смыслом, а наболтать можно что угодно – внимательные зрители, приученные искать в любом высказывании второе, а то и третье дно, обязательно найдут в такой конструкции что-нибудь своё, сугубо кровное.

Про самую главную роль, отошедшую мешкотной Наташе (накануне она напугала Софью Семёновну, что наложит на себя руки), как и про готовность Андрея к разводу (какому такому разводу? Вася даже не сразу понял, что С. С. имеет в виду), Софа рассказала ему на очередном занятии техникой речи (да-да, они продолжались уже два года как, хотя большого прогресса Вася не выказывал), которое оба использовали для переговоров. Ну, или чтобы выговориться.

Вася-то пришёл за Мурина «просить». Точнее, сделать так, чтоб Саша вернулся, потому что удмурт, неожиданно «ужаленный в самое сердце», звал Васю присоединиться к бойкоту и обрушить «эту чертову, никому не нужную богадельню одной старой девы» в прах и в пепел. Выполняя «запрос на сепаратизм», Мурин сверкал глазами, скрежетал зубами, в общем, выглядел необычно и оттого хотя бы забавно. А вот о себе, разговаривая с С.С., Вася думал как о безвольной тряпке, не способной добиться от биографии даже такой малости, как главная роль в заштатном самодеятельном театрике.

Запрос на сепаратизм

– Софья Семёновна, если учесть, что всё искусство делится на две части – оно либо про любовь, либо про смерть, то «Собачье сердце» на какой стороне?

– Люблю я, Вася, твои правильно поставленные вопросы. Просто Урмас Отт, прибалтийского акцента только не хватает. Приходится соответствовать. Разумеется, про смерть. Ведь новый человек, появившийся на свет благодаря всем историческим потрясениям начала века, это же начало советской антиутопии и конец старого, привычного мира. Смерть традиционного уклада, бла-бла-бла…

– Совсем как у нас, но только уже в конце… двадцатого?

– Вася, ты же умный человек, творческий, придумай себе объяснения сам, ты ж креативный!

Многомудрая Софа, разумеется, чувствовала, что Васей движет нетипичное раздражение, оттого-то и уводила разговор в сторону. Сначала рассказала про Корецкого, готового к разводу. Вздохнула. Пожалела женский удел (точно заглядывая в него из какого-то другого гендера). Пожурила ветреную мужскую природу. Осторожно закинула удочку в сторону Крученых. Вася пожал плечами. Сказал как о простом и самом очевидном, скрывать которое не имеет смысла, что пытался ухаживать за Катей, но та, словно спящая красавица («И точно красавица», – цокнула языком С.С.), живёт внутри своего сна, да так крепко, что не добудиться. Софья Семёновна мудро пожала плечами, мол, всё не так просто, как кажется, разве не знал ты, что в детстве Катеньку нашу изнасиловали, как так, да, вот так, пошла с детками в баню, наивная простота, а там её пустили по кругу, заразили дурными болезнями, недотрогу нашу, странно, что не подозревал, об этом в «Полёте» все уже давно отшептались, именно поэтому Андрею такая деликатная миссия выпала – вернуть раненого человечка к полноценной жизни, вот и Наташа из-за этого переживает, антидепрессанты пьёт, на днях чуть было тройную дозу не выпила, еле руку отвели, успели, родители на страже, бдят за дочкой днём и ночью, так как сама не своя, да ты же и сам всё хорошо видишь, ты ж не слепой, а проницательный, вообще-то, парнишка. А там, между тем, вслед за Корецким и Низамов на развод подавать собрался, они же с Андреем всю жизнь не разлей вода, заслуженная жена его, Лена Хардина, сама не своя которую неделю ходит, ведь на сносях она, что, тоже не замечал?

Вася сидел оглушённый: вся история Кручёных у него совсем под другим углом высветилась, мгновенно прояснив многолетние затыки и пробуксовки. Да ещё и подробности эти, не пожалела Софа ни Катю, ни Васю, выложила всё подчистую. Хотя, конечно, ежели в девичьих исповедях покопаться, то можно ещё пару оглушительных баек вытащить, но, чу, до следующего раза. Они на следующий задушевный кризис сгодиться могут.

А этот выпал из гнезда

Потом, когда снова стихами Пушкина занялись («Подъезжая под Ижоры, я взглянул на небеса…»), его нисходящими интонациями, Вася подсобрался и в себя пришёл, как же, говорит он Софе, внутренне поеживаясь, Мурина жалко, скала-человек, пошли б ему навстречу, особенно перед поездкой в Москву, иначе кто вам станки да декорации грузить будет, уж не Корецкий ли с Тецким (нарочно ренегата Тецкого вспомнил, который давно в Свердловскую область эмигрировал, чтобы сложность момента подчеркнуть) корячиться станут?

– Вася, ну какой из Мурина Шариков, ну сам подумай.

– Да я подумал, Софья Семёновна, обаятельный такой дуралей, добродушный и шкодный. Такой себе школяр.

– Школяр? Ты, Вася, совсем не понимаешь, да? Ни про старого совка, ни про нового хапугу-обывателя, которого, кроме «Амаретто» и оливок с анчоусом, ничего не интересует? Мы эту антропологическую катастрофу, свершающуюся на глазах, бичевать должны, а не сопли и сироп на кулак наматывать. Покой нам только снится. Ты меня извини за прямоту, но из Мурина такой же Шариков, как из тебя. Ты же не будешь спорить, что не подходишь на эту роль?

– Отчего же не буду, очень даже буду. Я считаю, что вполне потянул бы Шарикова, просто так устроен, что не могу этого требовать. Меня устраивает любой расклад, я в любой ситуации способен найти плюсы. Более того, вам скажу: у меня есть автоэпитафия. Знаете, Софья Семёновна, я хотел бы, чтобы на моём могильном камне начертали мой девиз: «Не очень-то и хотелось».

С.С. посмотрела на Васю так, точно видела его впервые или только что разглядела. Вася видел, как движутся под бугристым лбом режиссёрские мысли, подобно облакам в окне, пробегая перед зрачками.

– Ну ты, Вася, прямо вылитый Жорж…

Ученик чародея

– Бенгальский? Над «Мастером и Маргаритой» думаете?

– Жорж – это кличка Григория Александровича Печорина. Кажется, лучшего претендента, чем ты на его роль в нашем «Полёте», не найти.

– Ну да, ведь Андрей Корецкий для него явно староват.

Софа оценила шпильку, потому промолчала.

– Торжественно клянусь тебе поставить «Героя нашего времени» только на тебя. Чтобы чернобровая казачка Екатерина Кручёных была Бэлой, а в другой своей ипостаси – княжной Мэри, кстати, вот тебе и решение. Всех избранниц Печорина должна играть одна актриса.

– Если к тому времени Катька не будет куковать в Златоусте.

– Конечно, не будет. Ну, куда ж, в самом деле, мы её отпустим?

– Мы, Софья Семёновна?

С. С. вновь взяла многозначительную мхатовскую паузу. Вася знал, что это позиционная болтовня и обещания Софа не выполнит. Ей важно текущие вопросы решать, пока другие не набежали. День простоять да ночь продержаться, а там или видно будет или же само рассосётся. Внезапно, словно бы перезагрузившись, Софа вышла из омута незримого облака.

– Ты знаешь, если в первой половине жизни все книги, постановки и фильмы точно специально попадаются сплошь о любви, то во второй – все они про конец и небытие.

По тону Вася понял: аудиенция закончена. Но кое-что Вася, нарочно назвавший Катю Катькой, дабы прикрыть неловкость, окислявшую ему слизистую изнанки губ, для себя уяснил. Во-первых, что особенно им в «Полёте» не дорожат. Незаменимых у них нет. За исключением разве что Корецкого, которого Софа словно бы усыновила, а может быть, и алхимический брак заключила, кто их там знает? Но если завтра Вася из студии исчезнет, мало кто и спохватится. В том числе чернобровая Екатерина.

А во-вторых… Впрочем, достаточно и «во-первых»…

Роковые яйца

Честно говоря, Васе на Ельцина было наплевать: «Полёт» истово готовился к поездке на фестиваль, а тут стрельба в Москве, способная сорвать поездку, вот он и волновался, из-за чего вёл себя, как и положено социальному животному, сообразно чужой, коллективной игре. Вёл себя «с чужого стёба» и всячески тому поддакивал, пестуя внутри эту мёртвую территорию несвободы.

В конце концов наши победили и «Полёт» отправился в первое турне. Все поехали плацкартой, а Корецкий с Софой вылетели в Москву самолётом. Точно никто не знал, но шептались: Андрей оплатил бизнес-класс. И Кручёных, кстати, тоже. Объясняя, что нужно же ей (Катя играла домработницу Зину, превратившуюся у Кручёных в орхидейную звезду немого кино) к сценической площадке приглядеться. Точно это лишь от её, Катиного, выступления зависит успех всех гастролей.

В поезде много пили, ещё больше говорили лишнего, спорили на какие-то пустые темы, пытались петь под гитару, изображая единство молодёжи с народом, но попутчики быстро их заткнули: вагон хотел тишины и спать. Дуся отравилась вареной курицей, все сели на вынужденную диету. На Казанский прибыли ранним утром, изжеванные до крайности и на пустой желудок. Несмотря на навес, только-только построенный над перроном и защитивший прибывающих от дождя, Москва плюнула студийцам в лицо мелкой моросью (надышавшись соляркой, Вася тут же вспомнил картины импрессионистов) и застенчивыми взглядами, с которыми на перроне студийцев встретил Корецкий в стильном новом пальто и Крученых, похожая в тончайшем пуховом платке на курсистку, непонятно каким образом залетевшую в 1993-й. Танечка с Дусей переглянулись.

– Тоже мне, Катюша Маслова…

Те же яйца, только в профиль

Москва оказалась серой, какой-то безжизненной. При друзьях Андрей и Катя вели себя точно молодожёны, ну, или робкие влюблённые, не способные сделать следующий шаг. Хотя на самом-то деле нарочитая эта застенчивость, когда все в курсе и прекрасно понимают, что происходит, работает как наглость и нахрап, не предполагающие иных толкований, кроме тех, что были навязаны.

Корецкий ухаживал за Катей с купеческим шиком, водил по дорогим ресторанам, предлагая выбрать между «Метрополем» и «Националем», а чтобы добить даже самых незаинтересованных студийцев, широким жестом купил всей честной компании билеты в модный МТЮЗ на «Собачье сердце» Генриетты Яновской, спектакль остродефицитный, и поэтому совершенно непонятно, как (а главное, по каким ценам) Андрею удалось добыть билеты. Выдвигались разные версии (особенно усердствовала Танечка, тогда как Наташка, продолжавшая существовать точно в трансе – она ведь тоже всё видела, страдала и при этом, человек повышенной ответственности, не могла подвести коллектив, из-за чего таяла, подобно свече, на глазах).

Однако, выйдя на сцену, преображалась. Откуда что берётся. Вася решил, что именно так выглядит «волшебная сила искусства», где главное не результат, вынесенный на суд случайных зрителей («Что им Гекуба», – точно заведённая повторяла за кулисами Софа, заработавшая на московских показах язву желудка), но внутреннее преображение творца, после которого невозможно оставаться таким, как прежде. На себе Вася подобных метаморфоз не испытывал (надеясь, что это только пока), но Наташку он же знал уже несколько лет и видел её фантастические (на уровне психосоматики) изменения. О которых, между прочим, она и сама ничего не ведала, так как преображалась полностью, до самого последнего донца.

В тихом сумраке ночей

Злопыхатели, впрочем, могли попенять Наташке нервный срыв, внутри которого ей, покинутой возлюбленным, для того чтобы выжить, ничего, кроме метаморфозы, не остаётся. Вася заметил также, что превращение, каждый раз прерываемое в финале, тем не менее оставляет следы – если не в структуре личности самой Наташи, то уж точно в восприятии её другими людьми. Отныне недопереваренный Шариков проступает на коже её чем-то вроде пигментных пятен, примерно так же, как изнасилование навсегда приклеилось к Кате дополнительной, ещё одной оболочкой, подчёркивая её чистоту и чуть ли не святость. Так, по крайней мере, Васе казалось – и когда он видел Кручёных и, тем более, думал о ней, катаясь по кольцу в метро. Тепло, светло и мухи не кусают. А ещё этот запах концентрированного людского присутствия – пота и несбывшихся ожиданий, дистиллированных в призрак уюта, внезапно настигающего где-нибудь возле вентиляционных тоннелей и накрывающего с головой казарменной негой.

Денег, чтобы пойти в театр или куда-то ещё (в Третьяковке и у импрессионистов он уже побывал), не было, а возвращаться в общагу на Рязанском проспекте не хотелось. Возможно, таким незамысловатым способом Вася (от себя же самого) маскировал ревность, но его бесила простота, с какой личные отношения выносятся на круг. Иногда кажется, что без обаяния публичности в них зияет отсутствием смысловая косточка. Точно люди, оставшись без свидетелей, выключаются, как электролампы.

Вася ворчал, брюзжал и осуждал себя за это. Он не хотел ехать на Рязанку («…извини, старичок, но бухать надоело…»), представлял себя «романтической личностью демонического характера» в чёрном плаще ниже колен (роль Печорина, безусловно, ему бы пошла) и в метро старался не смотреть на карту-схему, чтобы сойти за местного.

Нужно ездить с задумчивым видом, подпирая лбом поручни, первым номером съездить посмотреть на горелый Белый дом, а дальше отпустить ситуацию вместе с самозарождающимся под перестук колёс «Похоронным маршем» Шопена, вновь возникшим в голове навязчивым состоянием, совсем как в детстве, когда внутренняя жизнь заряжена на постоянное ожидание событий.

Встреча была коротка

Блуждая по Москве, Вася стоял на светофоре недалеко от Красной площади и рассматривал гостиницу «Балчуг», в сторону которой зачем-то направлялся.

Вдруг рядом с ним затормозил роскошный лимузин, а может быть, ещё более дорогостоящая иномарка – в оттенках роскоши провинциал не разбирался, но таких длинных и блестящих авто в Чердачинске явно не видывал. Внезапно заднее окно роскоши начало опускаться, потом из него высунулась пухленькая дамская ручка с россыпью алых ногтей, выкрашенных ярко, с вызовом, и высыпала из кулака жменю подсолнечной шелухи – по всей видимости, сановитая пассажирка грызла в комфортабельном салоне жареные семечки, а теперь решила избавиться от мусора.

Сначала Вася увидел медленно опускающееся стекло, затем сыплющийся на асфальт мусор, затем копну огнедышащих кудрей и дальше большой рот, раскрашенной кричащей помадой.

Автоматически он поднял глаза ещё чуть-чуть и взглядом упёрся в лицо самой главной певицы земли русской – то самое, что десятилетиями смотрело на него из телевизора, с киноэкрана, афиш, конвертов пластинок и даже пластиковых пакетов.

Увидев, что узнана, самая главная певица русской земли ничуть не смутилась, напротив, надменно улыбнулась, будто зевнув, и нагло ему подмигнула, совсем как женщина с максимально низкой социальной ответственностью. После чего стекло окна бесшумно начало подниматься, а певица исчезла за ним навсегда.

Расхохотавшись во всё горло так, что на него обернулись два озябших немецких туриста, Вася решил изменить маршрут, резко повернул к Красной площади, чтобы скорее спуститься в переход.

Переход с Киевской радиальной

В метро, с его грубым блеском фальшивой бижутерии, нет теней, всегда одно и то же время суток, как и сезон, определить который можно только по вторичным, внешним признакам. Например, по верхней одежде пассажиров. Иные станции (и особенно длинные, сводчатые переходы между ними) напоминали Васе о первых христианах, прятавших храмы в подземных лежбищах катакомб.

Этот траурный Шопен возникает всегда так некстати, судорогой, которую невозможно контролировать; можно лишь перевести его в автоматический регистр, каждый раз сглатывая, вместе с тяжестью предчувствия неотвратимых бед. Возможно, оттого, что долго закупорен под землей?

Между прочим, крайне захватывающее занятие – подвергаться умозрительным тяготам, представляя себя персонажем стильной чёрно-белой драмы. Васе легко впасть в кинематографичность самоощущения, если декорации вокруг не такие, как всегда: любое изменение ландшафта (особенно падки на это историко-культурные территории с их завышенными семиотическими ожиданиями и дополнительной прохладой отчуждения) запускает удвоение если не сознания, то зрения-то уж точно. Экзистенциальный астигматизм вынуждает течь безвольно вслед за обстоятельствами, пока что-то наконец не случится. Плотность пассажиропотока в подземке столь велика, что рано или поздно обязательно что-нибудь произойдёт.

Особенно когда сам настроен на это и бессознательно ждёшь, например, встречи со старой знакомой.

– Инна… Бендер? Ты ли это? И здесь? Сколько лет сколько зим?

Увидев, что не обознался, быстро, дабы не смогла опередить, выпалил пароль:

Засыплет снег дороги,

Завалит скаты крыш.

Пойду размять я ноги:

За дверью ты стоишь.

Комсомольская кольцевая

На станции, напоминающей фальшивый древнерусский шатёр с крупными деталями устарелого театрального задника, взгляд успел выхватить бывшую соседку, замешкавшуюся у указателей. Казанский вокзал, место встречи изменить нельзя. Ещё бы не увидел – Бендер, в аляповатом брючном костюме, короткой курточке, с всклоченными кудрями, перевязанными фиолетовым шифоном, вываливалась из замотанной московской толпы, изысканная, точно жираф. Слепым нужно быть, чтоб не заметить!

Бендер в ответ выпульнула отзыв, и вышло уже совсем как в «лирической комедии». Просто «новая волна» какая-то.

Но кто мы, откуда,

Когда от всех тех лет

Остались пересуды,

А нас на свете нет?

Конечно, ему немедленно хотелось рассказать о встрече с великой певицей (явно же тянет на анекдот!), но Инне не до этого – она мгновенно взяла его в оборот своего трепета, да так споро, что заслонила мыслительные горизонты, вытеснив из головы всё.

Вася встретил Бендер в самую что ни на есть судьбоносную минуту, когда она «отбывала в Израиль на ПМЖ». Некоторое время назад переехала в Москву («…то-то я смотрю, в Чердачинске тебя не слышно, а то раньше выступала везде, то на день города, то во Дворце металлургов, а теперь совсем тихо стало…»), покрутилась внутри столичного шоу-бизнеса, о котором говорила теперь без пыла и пафоса, как об опостылевшем супруге («Вася, если бы я только знала об этом раньше – что на самом деле стоит за всем этим и что нужно уметь и хотеть. Ты, вообще, знаешь, что для певицы голос не главное?..» Вася догадывался), немного нервно и на повышенных тонах, из-за чего на неё оглядывались прохожие.

Васе стало неловко, предложил подняться на площадь у трёх вокзалов, посидеть в чебуречной. Даже на эскалаторе Инна кричала, стараясь перекричать шум, махала руками: наскучавшись среди передовых и продвинутых людей Белокаменной, обрадовалась ему как родному (хотя почему «как»?), да и времени до ночного рейса в Тель-Авив у Инны вагон, так что ты прав, Васятка, посидим, съедим по пирожку с котятами, а потом поедем на вокзал, чтобы нас никто не отыскал…

Рябина в сахаре

Вася тоже для начала бегло описал диспозицию – получил диплом, поступил в архив, работа не пыльная, ну, то есть пыльная, конечно, но в другом смысле. Знаешь, это только со стороны звучит как важная веха – окончил университет, вышел на работу, а если изнутри смотреть – приоритеты иначе расставляются. Нет-нет, не женился, хотя есть одна на примете. Нет, ты её не знаешь и не Тургояк. Марусю давно не видел, судьба развела, жизнь такая, знаешь ли, заботы, хлопоты, крутишься белкой в колесе, сама знаешь, какие времена настали, не то что раньше, когда десятилетиями ничего не менялось.

То, что тётя Галя умерла, разумеется, не слышал, да ты что, откуда бы я мог узнать, ведь в основном Пушкарёву я видел в деканате, где она секретарствовала, но она же оттуда уволилась, так что пропала со всех радаров, а здесь-то с театром, конечно, на гастролях, про фестиваль на телеканале «Культура» не слышала, что ли? А, так ты телевизор не смотришь совсем, гордая стала.

– При чём тут гордость. Я в интернете сижу, так что мне теперь телевизор не нужен. Скоро вообще не будет ни театра, ни телевидения, одна сплошная паутина…

– Да-да, я что-то слышал об этом, но мы-то, в провинциях, не такие продвинутые люди, как в вашем шоу-бизнесе…

Признаваться в том, что Вася ни разу не видел, как работает глобальная сеть, было примерно так же неловко, как школьнику – в девственности, но любопытство перебороло. Тем более Инна – в доску своя, ей вроде бы и довериться можно. К тому же она в эмиграцию уезжает, считай, навсегда, хотя теперь, когда демократия, торжество свободного рынка и без пяти минут капиталистический рай, всерьез говорить «навсегда» нелепо. Даже Роман Владимирович, бросивший «имущество, нажитое непосильным трудом», бежавший из страны без оглядки, категорически и, казалось бы, бесповоротно, недавно проявился на горизонте. Вася слышал, как мама с ним целый вечер по телефону болтала, рассказывала, что там у общих знакомых, кто родился, кто женился, кто умер (после того как Перестройка схлынула и в стране установилась относительная стабильность, люди снова взялись умирать в массовом порядке – точно после окончания спектакля дали занавес: «всем спасибо, все свободны» Ну, или истекла ещё одна кратковременная эпоха, очередной эон захлопнулся, утягивая за собой «представителей предвоенного поколения» и всякой иной уходящей натуры), из-за чего Вася решил, что телефонная связь в Израиле очень дешёвая.

Рябиновые бусы

Вот и Бендер, вестница новейшей научно-технической революции, со всей ответственностью подтвердила: русский шоу-биз в массовом порядке слез с наркоты («…героиновый шик 80-х и декаданс в стиле трио „Экспрессия“ – это теперь уже больше не модно…») и пересел к компьютерам и модемам, которые ищут, через внезапно открывшийся зев вселенной, другие модемы и соединяются с ними сквозь шорохи и писки космических спутников. Вася вспомнил изображение одного такого спутника на старинной почтовой марке – к металлическому шару там пришпорили антенны, торчащие в разные стороны, но главным был пейзаж карты звёздного неба с конопушками Млечного пути, у Пушкарёвой был такой в кляссере, хотя она совсем другими темами же вроде как интересовалась. Вася спросил у Лены, зачем ей марка со спутником, та толком и сама не знала.

– Обменный фонд.

Сели в стекляшке с грязными стёклами, взяли «Жигулёвского». Инна угощала, в честь встречи и отъезда, на который сильно надеялась. Жизнь, мол, совсем другая начнётся, не такая, как в Рашке, Бендер тряхнула своими алюминиевыми кудрями, точно собираясь в пляс.

– Эх, отвяжись, плохая жизнь, да привяжись хорошая!

После такого заявления, по законам жанра, требовалась цыганочка с выходом, а от Инны всего ожидать можно (тяжёлую школу шоу-бизнеса прожить – не поле перейти, как известно, Москва и не такое с людьми делала и не таких перемалывала), поэтому Вася переключил энергию Бендер в конструктивное русло поближе к своему интересу.

Москва Москвой и школа школой, но хмелела Бендер по-прежнему быстро, уже очень скоро теряя нить рассуждений. Её и трезвую-то слушать сложно, да только Васе спешить некуда и можно уже расслабиться, пустив вату пива по трубам, думая о своём.

Свобода выбора

Вася подлавливал себя на нарочитом скорбном бесчувствии – на Бендер он смотрел как на тень из прошлого, которое ещё неизвестно, было или нет, может, ничего и не было вовсе, просто кино посмотрел. «Родила меня мать счастливым» или «Бойся, враг, девятого сына»: никаких особенных перепадов или, тем более, трагедий – обычная («нормальная») жизнь, такая же, как у всех, – складчатая, исчезающая на глазах, мгновенно испаряющаяся, тут же становящаяся личной историей. Принимал к сведению её трескотню («за морем житьё не худо, но везде всё одно и то же, так что менять мыло на шило – какой смысл?»), чтобы лишний раз убедиться в том, что и так знал.

– Вот мы сейчас с тобой, Инка, простимся – и оно тут же станет фактом нашей биографии, было, да сплыло… Остались пересуды, а нас на свете нет…

Так вот, интернет. Если свести трескотню Инны к здравым тезисам, явно заимствованным у более организованного человека[52] (влияние его прослеживалось на протяжении всего разговора – видно, сильно он успел к Бендер приложиться), то, во-первых, в Сети есть всё, кроме тебя самого (эту фразу Инна повторяла неоднократно, поднимая вверх палец), а во-вторых, когда всего много, то на первое место становится фактор выбора или отбора.

Вася не сразу понял, попросил объяснить. Вот как всё, кроме меня? Ну, то есть всё, что ты хочешь или захочешь вдруг. То, что сможешь захотеть. Крохоборческая энциклопедия, включающая все сведения обо всех явлениях, событиях, понятиях и людях. Хочешь посмотреть, как ремонтировать стул, пожалуйста. Хочешь список всех родившихся в год столетья Ленина или список синонимов к прилагательному «оранжевый» – велком, а может быть, тебе нужны дискогруппы, штурмовавшие западные чарты в 1982-м, или же все песни Аллы Пугачёвой, написанные в соавторстве с Раймондом Паулсом?

Ещё идут

– Ой, да ну их. Во-первых, всех этих «Маэстро», «Миллион алых роз» и «Старинные часы» я и без всякого интернета помню, хотя, сама понимаешь, люблю и слушаю я совершенно другую музыку, но есть такие песни, которыми мы дышали и питались вне зависимости от того, хотели или нет, а теперь состоим из них, как рыба из воды… А во-вторых, к чёрту, к чёрту старых кумиров да потрёпанных идолов.

– Ты прав, Вася, посмотрела я на Борисовну вблизи, мало не показалось.

Однако распространяться о великой певице Инна не стала, резко ушла в сторону свободы выбора, важность которого многие недооценивают. Если смотреть изнутри шоу-бизнеса, то всё, что делают народные артисты, – колотят бабки, и оно всё к этому сводится, поэтому непонятно, при чём тут мы, если деньги им идут, а не нам. Это они же нам должны ещё и приплачивать – за то, что тратим на них время своего драгоценного существования, интересуемся их «личкой» и сплетнями за «светскую жизнь».

Интернет учит, что предложение, многократно превышающее спрос, повышает важность выбора, когда можно выбрать то, что реально нужно, а не навязано с помощью скандалов и не продавлено изощрёнными рекламными технологиями.

– Вот из всех спектаклей, идущих в Москве, ты выбрал «Собачье сердце», потому что тебе интересно было сравнить вашу инсценировку со столичной, такова твоя реальная духовная потребность, Вася. А когда я первый раз попала в Москву, то мне по большому блату достали билеты в модный «Современник», на спектакль про покушение на Ленина. Других билетов не было, я пошла на то, что было. Там в финале хором пели «Интернационал», и пели плохо, а затем зал «в едином порыве» вставал… Сегодня я ни за что бы не пошла в «Современник», потому что это плохой, мёртвый театр…

Инна вновь повторяла чужие слова, ложившиеся на её мимику тенью незримого человека; пошёл дождь, превратив стекляшку в аквариум, мимо которого текли озабоченные, пучеглазые рыбы.

Аквариум разлуки нашей

Затем рыбы за стеклом стали глубоководными: спустился вечер. Пока шёл ливень, в запотевшую стекляшку набилась масса колоритных бродяжек, за которыми Вася успевал подглядывать. Инна плавала в выпитом пиве «по-братски», вообще без стеснения. С какого-то времени они стали вместе ходить в туалет, синхронно выходить для перекура, вместе отбиваться от попрошаек («Вам свиных шкурок для собачки не нужно?»). Дождь закончился, толпа рассосалась, Вася и Инна остались за угловым столиком в одиночестве и уже курили здесь, никуда не отлучаясь (помятый хозяин за барной стойкой сам смолил не переставая, из-за чего в аквариуме установился тяжёлый, шинельного цвета банно-сигаретный смог). То пьянея, то трезвея, как на американских горках.

Продолжая тему свободы выбора, Инна, гордившаяся своей аполитичностью, спросила, когда Вася в последний раз смотрел программу «Время». Да, кажется, в армии: Вася всё никак не мог вспомнить когда – премьера в «Полёте» затмила и более важные материи. Ну да, будучи сверхсрочником, Вася вынужден был ежевечерне смотреть официальные теленовости, так как в расписании казармы был такой важный пункт коллективного отдохновения – «Просмотр программы „Время“», когда рота рассаживается в казарме перед ящиком, кто-то подшивается, кто-то пишет письма на родину или же мирно дремлет, однако просмотр, ну да, обязателен.

– Я тоже смотрела программу «Время» каждый вечер, пока на советском телевидении был только один канал. Теперь я смотрю только «НТВ», потому что оно умное и надёжное. Я могу переключить на «Вести», но программу «Время», с Анжелой Дэвис и Луисом Корвалолом, я наелась в советском детстве, и, пока Дума не примет специальный законодательный акт, заставляющий меня смотреть «Время», я этого делать не стану. Ни за какие деньги. Не всё деньгами измеряется, Васятка!

Место в истории

Васятка поддакнул, что, разумеется, в курсе: самоуважение гораздо больше ценится и новое время превратило управление своим выбором в вид актуального искусства. Это заметно в громадных столичных супермаркетах, где люди предаются шопингу с таким чувством ответственности, с каким творцы пишут романы или оперы. Но Инна, окончательно опьянев («…ты точно не опоздаешь в Шереметьево?» – постоянно переспрашивал её Вася) стояла на своём – если в интернете есть всё и даже больше, то ты сам решаешь, какая информация для тебя существует, а какой ты никогда и ни при каких условиях пользоваться не станешь. Потому что если на каком-то сайте тебя обманули или обошлись невежливо, найдётся десяток другой (если не сотня-другая) альтернативных поставщиков информации. А ты, как король, сидишь на троне всей этой информационной пирамиды, выбирая самые нетоксичные и качественные продукты.

Например, песни военных лет в исполнении Инны Бендер («да-да, записала я и такую программу, пока она не пользуется успехом, но, думаю, ещё не вечер… к тому же в Израиловке очень много наших ветеранов…») или романсы, разумеется тоже исключительно в её эксклюзивном исполнении, отличающемся особой тщательностью подхода и филигранностью отбора.

– Я тебе даже больше скажу – наше время запомнят не как время развала СССР, невелика потеря, империи гибли и раньше, но как эпоха начала глобальной сети, все плотнее и плотнее связывающей мир в единое целое. И это небывалое явление, которого никогда не было раньше, за исключением разве что изобретения книгопечатанья, телеграфа и радио. Причём далеко заглядывать не надо – всё случится на нашем веку, вот увидишь, Васятка. Поговорим об этом с тобой в следующем тысячелетии…

– Да-да, тем более что до Миллениума уже не так и много осталось – всего каких-нибудь семь лет…

– Ну, проскользнут – не заметишь…

– Сама не заметишь, да, кстати, не пора ли тебе «пора»?

Девочка из другого круга

На посошок пить не стали, так как эмиграция – дело серьёзное, в аэропорту, заполняя бумаги, важно ничего не перепутать. Инна попросила братку Васятку не провожать её, вероятно надеясь, что к трапу ей дочелюбивого Маркушу подадут, долго обнимались на пустом перроне Комсомольской, не способные разлепиться, пели, разумеется, «дам приказ ему на запад, ей – в другую сторону», плевались по сторонам, клялись в вечной любви (мало ли что, думал Вася, вдруг и правда завтра война окажусь в Израиле, будет где на первое время перекантоваться. Наконец ему надоело, он сказал Инне «до свидания», и та, как-то по-взрослому, устало и мудро, но при этом с лукавым подтекстом пропела: «Песне ты не скажешь до свиданья, песня не прощается с тобой…»

Заскочив в очень кстати распахнувшиеся перед самым её носом автоматические двери. Больше Вася никогда её не увидел, а обещание обнять Пушкарёву и поцеловать Тургояк выполнил наполовину. Покуда ехал на Рязанку, пиво плескалось в нём у самого горла, и теперь уже он сам чувствовал себя аквариумом, которому ни в коем случае нельзя нагибать голову, иначе польётся.

Встреча с Инной, случайная и, казалось бы, поверхностная, привела Васю к важным решениям. Касались они, конечно же, не интернета, в необходимости которого Бендер его не убедила (сами с усами), просто со всей очевидностью пьяный Вася увидел (а протрезвев, убедился в правоте хмельных выводов), что с «Полётом» следует закругляться. Охота за Катей вышла бесплодной и ни к чему не привела, да и не могла привести, пора возвращаться к Марусе. Семыкин в таких случаях говорил многозначительно: «от добра бобра не ищут…»

Поднявшись на последний этаж общаги (в лифте испытал приступ дежавю – казалось, что в фойе навстречу обязательно попадётся Мурин), увидел Кручёных, устало ковырявшуюся ключом в двери. Странное дело: Корецкий нигде не просматривался. Катя с легкостью угадала Васины мысли.

– А мы поссорились.

– Милые ссорятся, что тешатся.

– Нет-нет, уверяю тебя, Вася, на этот раз всё серьезно.

– Значит, и у тебя, и у тебя тоже наступило время принятия решений. Ты что, не хочешь остаться в Чердачинске?

В полумраке пустого коридора истошно пахло щами из кислой капусты. Из-за закрытых дверей доносились первые вкрадчивые такты самой модной этой осенью сериальной заставки – вся страна, вместе с остальным прогрессивным человечеством, пыталась узнать, кто же на самом деле убил Лору Палмер. Кручёных эффектно вскинула на него пронзительные («Как есть Настасья Филипповна», – частенько приговаривала Софа, думая о Корецком как о князе Мышкине) глаза. Передёрнула плечами.

– Никогда не планировала даже. У меня в Златоусте ж родители ветхие совсем. Мне за ними ходить надо.

После столицы

К Тургояк он заявился по протекции от Инны. Маруся давно сбежала от Руфины Дмитриевны в ту самую колясочную, которую Герман со Светкой освободили, уехав в Канаду. Её комнате, с шероховатой штукатуркой, лучше всего шли сумерки. Особенно когда падали из узкого подпотолочного окна на кровать, занимающую большую часть территории.

Окна в колясочной не предусмотрены. Щель в стене пробили, когда проводили канализацию (до сих пор удивительно, как Руфина Дмитриевна всё устроила, ей бы в губернаторы или, выше бери, в премьер-министры, в преемники Ельцину), из-за чего конфигурация комнаты, нестандартная и поэтому странная, работала на полный отрыв от реальности. Казалось, например, что у колясочной непомерно толстые, средневеково-замковые стены. Даже шахта лифта, поблизости прорубленная сквозь пространство, шумела и лязгала умиротворяюще, напоминая волнение души, словно бы стремящейся взмыть под крышу или, соскучившись, торопящейся вернуться обратно в тело.

А ещё у Тургояк не было телевизора. Работала она с аутичными детками в специализированной школе, в колясочную возвращалась тише тени, падала на кровать и замирала на какое-то время, пока теплые краски не приливали сначала к лицу, а после не охватывали всё её бледное тело. Вася знал, что до того, как начать приставать, невзначай трогая Марусю примерно так же, как купальщик трогает воду у самого берега, прежде чем войти в море по самые гланды, нужно замереть сбоку с книжкой.

Да, расставшись с театром, Вася снова начал читать, хотя и не так запойно, как во времена учёбы, ведь больше ему не нужно было прятаться от реальности или стараться опережать её, набирая научно-фантастической прозы, потому что в маленькой, но уютной колясочной (удивительно, как Марусе двумя-тремя штрихами удалось сделать из этого некогда «нежилого фонда» «стильную студию в духе скандинавского минимализма») он становился собой.

Назревшие неизбежности

В кинотеатре «Победа» открыли мебельный салон, поэтому в кино теперь ездили в центр, где «Знамя» с крошечным зальчиком сохранило остатки «клубного показа» с обязательной вонью из хлорированного туалета, а заодно и гуляли по улице Кирова, ставшей пешеходной и бездарно превращённой в «новый Арбат», точно дорога да «личный и общественный транспорт» охраняли Кировку от разграбления.

В архив Васю устроил отец сестёр Зайцевых, «главный архивариус Российской Федерации», с которым встретились однажды у подъезда и сцепились языками. Так Вася получил и работу, чтобы постоянно узнавать об успехах близняшек, которые, несмотря на немоту, делали немыслимые успехи в высшей математике и теоретической физике. Марусе он объяснял, что в эпоху, когда все предприимчивые ломанулись в бизнес, в науке остались лишь инвалиды да бедные сиротки, благодарно занявшие опустевшие помещения. Маруся молча кивала. Ей нравилось всё, что говорит Вася.

Однажды в архив к Васе забрёл Никонов, разведшийся с очередным «островком духовности», вытащил из кармана дорогого пиджака бутылку ещё более дорогого коньяка и начал жаловаться на одиночество и неприкаянность. Так её и раздавили, практически без закуси, среди пыльных стеллажей.

Бизнес они развели с Корецким ещё на Васиной памяти, и с тех пор, словно бы освободившись от оков, Андрей резко пошёл вверх и, по словам Никонова, купил нефтяную скважину. Собирается построить Софе отдельный театр, причём в самом центре Чердачинска, чуть ли не фасадом на площадь Революции. С.С. наконец-то дозрела до «Гамлета», так что всё у них сложится как надо, ведь стабильность – признак гениальности. Наташка, пережив пару покушений на самоубийство, станет Гертрудой.

– Офелия, конечно же, Катя Кручёных? Чтобы всё уже точно сложилось наверняка?

– Не знаю. Не помню, кто Офелия. Ты разве не знаешь, что Катя Кручёных уехала в Златоуст и вышла замуж? Теперь она, что ли, Асафьева…

Прощание со старым

Подвыпив, Никонов стал окончательно бесполезен. Он трезвый-то толком ни про кого ничего не знал, все новости добирая в последнюю очередь (за что, между прочим, Вася тайком ему завидовал), вот и теперь самого главного, как не бился, он добиться от Женьки не смог. Из его невнятных объяснений выходило, что Катя уехала в Златоуст и туда к ней уже очень скоро завалился какой-то второстепенный чердачинский ухажёр, некто Асафьев, которого она не рассматривала даже запасным аэродромом – настолько он был мелок и случаен. Но вот поди ж ты, встал на колено, протянул коробочку с бриллиантом, околдовал и вернул обратно в Чердачинск. Правда, в «Полёт» Катя не вернулась, ибо беременна.

Но версия эта выглядела приблизительной (понятно, что Никонов знал всё с чужих слов и Катя, уверен, постаралась преподнести общественности свою ситуацию в самом лучшем виде), так как Женю сильнее интересовала не судьба Крученых, но что это с ним не так. Почему Корецкий орлом, а он даже не соколом, и бизнес всё какой-то мелкий, сплошное купи-продай, без малейшей перспективы.

– А ты в политику подайся. В депутаты. Видишь, Женька, свой уровень ты уже перерос, пора тебе на широкую магистраль выходить. Тем более что ещё со времён комсомольского секретарства внешность у тебя сложилась симпатичная, людям нравится. И на предвыборных плакатах смотреться будешь как влитой.

– Да я ж не публичный, говорю плохо. В комсомоле это канало, а теперь же – конкура и краснобаев популистских развелось. Заводятся с пол-оборота, особенно при свете камер. Жириновского ж не переплюнешь?

– Его все видели, и это мрак. Никто не предлагает тебе стать злым клоуном, найди себе политика с большой буквы и помогай ему. Разумеется, не безвозмездно. Вот, скажем, есть весьма перспективный политик Борис Немцов, губернатор Нижегородской области. Ельцин его очень любит – он у него доверенным лицом был и, поговаривают, Николаич думает о нём как о преемнике. Так вот, в прошлом году Немцова избрали в Совет Федераций, а предвыборную кампанию ему финансировал авторитетный, ну, ты понимаешь, бизнесмен Клементьев. Или вот как какой-нибудь Березовский, чтоб тебе было понятнее.

– У меня нет столько денег.

Голубые струи рекламбесконечно стекают с крыш

Каждый раз, дойдя до определённой кондиции (из «Лексуса» извлечена вторая бутылка, водитель отпущен), Женя начинал интеллигентно, но со слезой читать Цветаеву:

И будет жизнь с её насущным хлебом,

С забывчивостью дня,

И будет всё, как будто бы под небом

И не было меня…

В первые годы Васю эта декламация умиляла, так как показывала, что в его товарищах, под спудом наносного и сиюминутного, тоже бьют чистые экзистенциальные токи. Потом эти чтения его раздражали: ничего, кроме этих выхваченных из телевизора строк Никонов не знал и тыкался в мир совершенно вслепую. А ещё пил. А ещё бросил сначала Хардину с младенцем, потом других, не менее достойных подруг и даже жён; теперь же, услышав проникновенные цветаевские строки, Вася не выдержал и рассмеялся. Впрочем, совершенно беззлобно. Просто так.

Внезапно Никонов тоже поменял тональность и задал, видимо, самый важный для себя, самый трезвый вопрос:

– Вася, кто такой жлоб? Я в самых разных словарях смотрел, но нигде это слово не объясняется – ситуация совсем как с жопой, когда жопа есть, а слова нет.

Вася не стал уточнять, от кого Никонову прилетела оценка, но, сгруппировавшись, сделал акцент на герменевтическом подходе.

– А это, Женька, непереносимый букет отрицательных качеств, каждое из которых легко в человеке терпится. Но только не тогда, когда они образуют икебану…

В колясочную он вернулся под утро, шумный, как паровоз.

– Понимаешь, Маруся, всё так радикально поменялось, и только Женька остался таким же, как и прежде. Мир изменился и продолжает метаморфозу. Всё вроде бы стоит на своих местах, но это лишь видимость стабильности. В этих домах живут совершенно другие люди, по этим улицам ходят пришельцы, в магазинах продают продукты и товары погонного производства, ничего подобного не могло быть ещё пару лет назад. И когда это вдруг осознаёшь, хочется спрятаться в твоих объятьях и больше никогда не выходить из нашей уютной колясочной. Совсем как твоим аутичным деткам – затвориться в скорлупе своего безлюдного мира.

– Мои детки-то – они знаешь какие умные, не то что твои Никоновы да Низамовы, никогда их не любила.

– Может быть, ревновала просто?

Вот цветы и цветы и квартиры квартир

Васе нравится, что с Тургояк можно говорить о чём угодно – общий, свой птичий язык они вырастили ещё в «школьные годы чудесные», а теперь даже в этих словах и формулах, лишь двоим понятных (все эти годы Маруся помнила их почему-то и с лёгкостью, без налёта археологии воскресила), не возникало потребности. Хватало взгляда, пожатия плечами, жеста рук (они у Маруси выглядели изящными по-балетному), полуулыбки, что снимало любые противоречия, действуя успокаивающе, окончательно расхолаживая.

– Ой, да было бы к кому тебя ревновать.

– Тоже верно. Как же нам хорошо. Тут и сейчас.

– Потому что мне от тебя ничего не надо. А тебе – от меня.

– Тоже верно. Никогда не знал, что так бывает.

– Уверяю тебя, сплошь и рядом. Обыватели, что с нас взять? Простые, как булка «Кунцевская» за три копейки.

– Никогда ничего не ел вкуснее «Кунцевской» булки.

Впрочем, иногда возникали зоны «вне критики», от их обсуждения Тургояк ускользала, становилась окончательно непрозрачной. Она никогда не упоминала о Пушкарёвой, которая пропала со всех горизонтов, окончательно и бесповоротно. Маруся считала, что её уже нет в живых, так как в последний раз, когда она видела Лену, та уже бомжевала. После смерти тёти Гали Пушкарёва выгнала, причём вместе с собакой, Морчкова, завела целую прорву хахалей, превративших квартиру в притон.

Впрочем, ненадолго, так как трёхкомнатную, которой Илья так гордился, Лена продала, купила двухкомнатную в пятиэтажке на окраине, остатки пустила на проживание, женихов да выпивку, а когда деньги закончились, обменяла двушку на полуторку с доплатой. Говорят, на этой стадии её кинули или пытались кинуть, вывезли за город, отобрали деньги, сильно избили – толком никто и не знал, как Лена лишилась всех передних зубов, ибо к тому времени Тургояк уже перестала с ней общаться. Последний раз Пушкарёва звонила школьной подруге, когда умерла мама, просила денег на похороны, говорила, что не на что похоронить.

Смертью поло воротник

– А я знала, что ей нельзя доверять деньги, она всё пропьёт, сначала, было, я начала прикидывать, как ей помочь и включиться в процесс, всё-таки тётя Галя мне не чужая, но Ленка потребовала выдать ей наличными, а у меня всё было в долларах, нужно было поменять ещё, я начала ей объяснять, она уже плохо понимала, видимо, с утра приняла на грудь, а может быть, была в очередном запое, короче, психанула, бросила трубку и не перезвонила.

– Но ты перенабрала?

– Конечно. «Вы считаете меня легкомысленной?» Как ты мог такое подумать. У неё всё время было занято.

Лишь однажды Маруся сковырнула это табу, пустилась в объяснения и рассказала о звонке и о том, как вскоре Пушкарёва опустилась на самое дно. Как-то, проезжая на трамвае мимо какой-то помойки, Тургояк увидела, как вместе с другими бомжами беззубая Лена ковыряется в баках. И видно, что это постоянная её резиденция, с гнездом лежбища, свитым между труб теплотрассы, с коробками, в которых всё самое необходимое.

Вася словно бы учуял еле заметную волну духов «Сигнатюр», которыми Лена маскировала выпитое. Но теперь в болгарском аромате, как в расползшейся марле, зияли отверстые дыры, а запах беззубого рта, лишённый свежести и благородства, фонил перегаром.

Вася всегда удивлялся зоркости Тургояк, способной мельком взглянуть (к примеру, из трамвайного окна, которое в Чердачинске чистым не бывает) на человека или на ситуацию, чтобы навсегда запомнить тысячу чёрточек и мелочей. Глаз-алмаз, которым он восхищается, весьма помогает Марусе в работе: деточки у неё сложные, когда важны любые частности и поведенческие оттенки, человек невнимательный и непосвящённый пройдёт мимо них, вообще ничего не отметив.

Железная точка

Раньше Вася думал, что таковы особенности женского зрения, жадного до всяческой мелочи, однако если вспомнить ту же Пушкарёву или Инну Бендер, то они жили иначе – большими кусками (каждая – в своём изводе крупности) и, подобно героям былинных эпох, вообще без подробностей.

Вася потом долго мусолил внутри этот рассказ про взгляд из трамвая («…а мимо пролетают поезда…»), словно бы схвативший пушкарёвскую агонию, успевая разложить её, как в работах футуристов, на стадии и составляющие движения. Долго носил в себе, точно ребенка, так и не рождённого Марусей, кажется, именно тогда в их открытости друг другу возникла трещина, точнее, предчувствие её – лёгкое помутнение, со временем ставшее неоперабельным. Клякса на стекле, которую не отскоблишь. Красная точка.

Тоже ведь какие-то мелочи, пустяки, если начать пересказывать кому-то – вряд ли оценят верно и тем более поймут: подлинные отношения невозможно увидеть со стороны или тем более пересказать. Это только в «Санта-Барбаре» всё сводится к сюжету: если Мейсон Кепвелл полюбил Джину, то дарит ей кольцо, если Иден отвечает Крузу взаимностью, значит, свадьба неизбежна, какие бы извержения вулканов ни случились, на их беду, в этом калифорнийском сезоне.

У советских собственная гордость – на буржуев смотрим свысока, трудностей не боимся, о них втайне мечтаем, а если они отступают, начинаем скучать и томиться, как от безделья, хотя дел вокруг – невпроворот.

А рельсы-то, как водится, у горизонта сходятся

Внутреннее кино, запущенное оглаской трамвайной «тайны», не кончалось. Превратилось в ежедневный сериал. В нём Вася видел не только Марусю, несущуюся в вагоне, и Пушкарёву, словно бы застывшую для позирования у мусорного бака, но и себя – слабого, нерешительного, без денег и перспектив. Неужели Марусю устраивает всё это – избегание темы женитьбы, в котором оба навострились как олимпийские чемпионы, вязкая воскресная скука без очертаний и границ, вечная готовность Руфины Дмитриевны к пониманию и всепрощению. Режим стыдливой экономии «от зарплаты до зарплаты»: этого пока мы себе позволить не можем, и непонятно сколько будет длиться это «пока». Отпуск планировали по отдельности. Да, они чувствовали себя устойчивой парой, но лишь в компаниях и на родительских посиделках, где только Маруся и могла наслаждаться статусом потенциальной невесты.

Возможно, из-за этого, кстати, она и полюбила тусить, постоянно звала куда-то Васю, напирала, упрашивала. Говорила, что дома скучно, глаза её темнели. Словно очнувшись от сна, лихорадочно начинала прихорашиваться, краситься. Вася на глазах становился домоседом. В противофазе они снова не совпадали, и Маруся тогда обижалась. Какое-то время не разговаривали, и тогда в тишине опустелой колясочной расцветали белые лилии дополнительных отчуждений, похожих на внезапное головокружение.

В Петропавловске-Камчатском – полночь

Пушкарёва не шла у Васи из головы, став вялотекущей надсадой. Лишних вопросов он не задал, так спокойнее. Маруся, точно по негласной договорённости, тоже особенно в его театральном прошлом не ковырялась, зачем? Непрозрачность, впрочем, росла. Загустевала. Хотя поначалу и казалась преодолимой, стоит только сказать: «Ну, в самом деле, чего ты?»

Однажды услышали из радиоточки «новую звезду израильской эстрады» со знакомым гнусавым прононсом, посмотрели друг другу в глаза и рассмеялись: Бендер добилась-таки своего. Не мытьём, так катаньем. На чужбине, ставшей родной. Маруся бросила стирку (постельное бельё носили в машинку Руфине Дмитриевне, все прочие «мелочи» стирали на руках – ванны или же душа в колясочной не было), уселись на кровать и долго вспоминали, как оно было когда-то. Как ждали олимпиаду, вызывали гномика и делали значки с пацификом, как боялись «звездных войн» и мечтали построить такое бомбоубежище, чтобы спасти сразу всех советских людей, всё прогрессивное человечество.

Тогда-то Вася, как бы между прочим, без особенного нажима, впроброс (ну, ему действительно неловко спрашивать, словно бы заочно осуждая подружку) уточнил, что же там случилось, с тем золотым кулончиком (туалетный гном потырил?), который, помнишь, ты нашла в снегу на площадке для выбивания ковров. И по глазам Маруси, по тому, как они почти мгновенно стали прозрачными, а затем остановились, Вася увидел, что она, конечно же, вспомнила про этот злосчастный кулон, но сделала вид, что не помнит, ушла в глухую несознанку: какой рак? Может быть, козерог или стрелец? Ты, Вася, ничего не спутал, я же стрелец по знаку зодиака. Как же, как же, помню-помню, кто ты, ну, не знаешь, так и не надо, просто стали прошлое перебирать, вот оно и всплыло перед внутренним взором, как ты бежишь с этим кулоном к нашему первому подъезду – по самому, если я правильно, помню, первому снегу.

– И я помню, как сейчас, эту песню не задушишь, не убьёшь, конечно же, навеки с нами так и пребудет…

– Да, эта музыка будет вечной, если ей заменить батарейки… Музыка нас связала, тайною нашей стала.

– Не-не, надо лучше Инкину любимую вспомнить, так правильнее будет, раз уж она в радио отметилась, – песне этой ты не скажешь до свиданья, песня не прощается с тобой…

Эпилог из 1999 года