В этот миг раздался глухой стук каблуков о землю, и рядом с ними тяжело рухнул Вольф. Он так и остался на коленях, сгорбившись, без сил, сжав голову руками. На щеке у него красовался большой черный подтек, густой и липкий, словно чернильный крест на плохой контрольной; его изболевшиеся пальцы из последних сил стискивали друг друга.
Забыв о своем собственном наваждении. Сапфир расшифровывал на теле Вольфа следы иных напастей. Ткань защитного обмундирования, будто жемчужинками, сверкала микроскопическими капельками на осевшем, как труп, у подножия машины теле.
Хмельмая отстранилась от Сапфира и подошла к Вольфу. Она взяла в свои теплые пальцы кисти его рук и, не пытаясь их разъединить, дружески пожала. В то же время она говорила певучим, обволакивающим голосом, она уговаривала его вернуться в дом, где тепло, где на столе большой круг света, где его ждет Лиль; и Сапфир нагнулся к Вольфу и помог ему подняться. Шаг за шагом они отвели его в тень. Вольф шел с трудом. Он чуть волочил правую ногу, опираясь рукой на плечо Хмельмаи. С другой стороны его поддерживал Сапфир. Они шли, не говоря ни слова. Из глаз Вольфа на кровавую траву перед ними падал холодный, злобный свет, оставляемый его двойным лучом легкий след с каждой секундой слабел у них на глазах; когда они добрались до дверей дома, тяжелая муть ночи сомкнулась над ними.
ГЛАВА XVIII
Сидя перед трельяжем, облаченная в легкий пеньюар Лиль приводила в порядок свои ногти. Последние три минуты они вымачивались в декальцинированном соке наперстянки, чтобы размягчить кутикулу и сфазировать луночки ногтей в первую четверть. Она тщательно подготовила крохотную клетку с выдвижным поддоном, в которой двое специализированных жесткокрылых точили мандибулы в предвкушении момента, когда их доставят на место работы и дадут задание по устранению кожи. Подбодрив их в подходящих выражениях, Лиль поставила клетку на ноготь большого пальца и потянула за скобочку. Удовлетворенно замурлыкав, воодушевляемые болезненным соперничеством насекомые принялись за работу. Под быстрыми ударами первого кожа превращалась в мелкий порошок, тогда как второй с тщанием занимался отделочными работами, подчищал, сглаживал края, заостренные его меньшим напарником.
В дверь постучали, вошел Вольф. Он почистился и побрился, хорошо выглядел, но был чуть бледноват.
— Могу я поговорить с тобой, Лиль? — спросил он.
— Давай, — сказала она, освобождая ему место на обитом стеганым сатином диванчике.
— Я не знаю о чем, — сказал Вольф.
— Да неважно, — сказала Лиль. — Все равно много мы никогда не разговариваем… Ты без труда что-нибудь подыщешь. Что ты видел в своей машине?
— Я пришел вовсе не для того, чтобы тебе об этом рассказывать, — возразил Вольф.
— Конечно, — сказала Лиль. — Но ты же все-таки предпочитаешь, чтобы я об этом спросила.
— Я не могу тебе ответить, — сказал Вольф, — потому что это неприятно.
Лиль переправила клетку с большого пальца на указательный.
— Не воспринимай эту машину так трагически, — сказала она. — Это же, как-никак, был не твой почин.
— Вообще, — сказал Вольф, — когда жизнь проходит поворотный пункт, он ею не предусматривается.
— Ведь твоя машина, — сказала Лиль, — опасна.
— Нужно помещать себя в опасную или довольно-таки безнадежную ситуацию, — сказал Вольф. — Это замечательно — при условии, правда, что делается это чуть-чуть нарочито, как в моем случае.
— Почему же это лишь чуть-чуть нарочито? — сказала Лиль.
— Эта малость нужна, чтобы отвечать себе, если становится страшно, — сказал Вольф, — «я этого и искал».
— Ребячество, — сказала Лиль.
Клетка перепорхнула с указательного пальца на средний. Вольф разглядывал жесткокрылых грызунов.
— Все, что не является ни цветом, ни запахом, ни музыкой, — сказал он, загибая палец за пальцем, — все это — ребячество.
— А женщина? — возразила Лиль. — Жена?
— Женщина, следовательно, нет, — сказал Вольф, — она ведь как минимум включает в себя всю эту троицу.
Они на мгновение замолчали.
— Ну, ты совсем воспарил в до жути высшие сферы, — сказала Лиль. — Есть, конечно, средство вернуть тебя на землю, но мне жаль своих ногтей, я боюсь, что все мои труды пойдут насмарку. Так что пойди прогуляйся с Ляписом. Захвати с собой деньги, и ступайте вдвоем, развейтесь, это пойдет вам на пользу.
— После того как посмотришь на все оттуда, — сказал Вольф, — область интересов заметно сужается.
— Ты — вечный нытик, — сказала Лиль. — Забавно, что при таком складе ума ты продолжаешь еще что-то делать. Ты, однако, не все еще перепробовал…
— Моя Лиль, — сказал Вольф.
Она была теплой-теплой в своем голубом пеньюаре. Она пахла мылом и подогретой на коже косметикой. Он поцеловал ее в шею.
— С вами, быть может, я перепробовал все? — добавил он дразнясь.
— Совершенно верно, — сказала Лиль, — надеюсь, что и еще попробуешь, но ты щекочешься — и ты искорежишь мне ногти, так что ступай лучше колобродить со своим помощником. Чтоб я тебя до вечера не видела, слышишь… и можешь не отчитываться, чего вы там понаделали, и никаких машин сегодня. Поживи немного, вместо того чтобы пережевывать.
— Сегодня мне машина ни к чему, — сказал Вольф. — Забытого сегодня хватит по крайней мере дня на три. Почему ты хочешь, чтобы я пошел без тебя?
— Ты же так не любишь выходить со мной, — сказала Лиль, — ну а сегодня я не хандрю, так что я даже за то, чтобы ты прогулялся. Иди поищи Ляписа. И оставь мне Хмельмаю, ладно? Было бы слишком жирно, чтобы ты, воспользовавшись этим поводом, ушел с ней, а Ляписа отослал копаться в твоем грязном моторе.
— Глупышка… макьявельская, — сказал Вольф.
Он поднялся и наклонился, чтобы поцеловать одну из грудей Лиль, специальную целовальную для стоящего Вольфа.
— Вали! — сказала Лиль, щелкнув его другой рукой.
Вольф вышел, закрыл за собой дверь и поднялся этажом выше. Он постучался к Ляпису. Тот сказал: «Войдите» — и предстал, насупленный, на своей кровати.
— Ну? — сказал Вольф. — Что, грустишь?
— А! Да, — вздохнул Ляпис.
— Пошли, — сказал Вольф. — Прошвырнемся втихомолку, как пара балбесов.
— Парабола чего?
— Бала бесов, балбес, — сказал Вольф.
— Тогда я не беру с собой Хмельмаю? — сказал Ляпис.
— Ни в коем случае, — сказал Вольф. — Кстати, где она?
— У себя, — сказал Ляпис. — Занимается ногтями. Уф!
Они спустились по лестнице. Проходя мимо двери своих апартаментов, Вольф вдруг остановился.
ГЛАВА XIX
— Ты в неважном настроении, — констатировал он.
— Вы тоже, — сказал Ляпис.
— Примем крепкого, — сказал Вольф. — У меня есть совюньон 1917 года, он подойдет как нельзя лучше. Оттянет.
Он увлек Ляписа в столовую и открыл стенной шкаф. Там стояла бутылка совюньона, наполовину уже пустая.
— Хватит, — сказал Вольф. — Залпом?
— Угу, — сказал Ляпис. — Как настоящие мужчины.
— Каковыми и являемся, — подтвердил Вольф, чтобы подкрепить их решимость.
— Болт по ветру, — сказал Ляпис, пока Вольф пил. — Болт по ветру, и тем хуже для мудозвонов. И да здравствует всяк вновь входящий. Дайте-ка мне, а то не останется.
Тыльной стороной руки Вольф вытер физиономию.
— Ты, похоже, немного нервничаешь, — сказал он.
— Глыть! — ответил Ляпис.
И добавил:
— Я ужасный симулянт.
Пустая бутылка, осознав полную свою бесполезность, сжалась, скуксилась, скукожилась и исчезла.
— Пошли! — бросил Вольф.
И они отправились, четко печатая шаг с раздолбанных досок. Чтобы развлечься.
Слева от них промелькнула машина.
Они пересекли Квадрат.
Миновали брешь.
Вот и улица.
— Что будем делать? — сказал Ляпис.
— Навестим девочек, — сказал Вольф.
— Здорово! — сказал Ляпис.
— Как это, «здорово»? — запротестовал Вольф. — Для меня — да. Ну а ты — ты холостяк.
— Вот именно, — сказал Ляпис. — Имею полное право наслаждаться безо всяких угрызений совести.
— Да, — сказал Вольф. — Ты же не скажешь этого Хмельмае.
— Как бы не так, — пробурчал Ляпис.
— Она знать тебя не захочет.
— Как сказать, — лицемерно сказал Ляпис.
— Хочешь, я скажу ей об этом вместо тебя? — также лицемерно предложил Вольф.
— Лучше не надо, — признался Ляпис. — Но тем не менее я имею на это право, черт возьми!
— Да, — сказал Вольф.
— У меня, — сказал Ляпис, — с ней сложности. Я с ней всегда не один. Каждый раз, когда я подхожу к Хмельмае сексуально, то есть от всей души, тут как туг человек…
Он запнулся.
— Я спятил. Все это выглядит так по-идиотски. Считаем, что я ничего не говорил.
— Тут как тут человек? — повторил Вольф.
— И все, — сказал Ляпис. — Человек тут как тут, и ничего не можешь сделать.
— А он что делает?
— Смотрит, — сказал Ляпис.
— На что?
— На то, что делаю я.
— Так… — пробормотал Вольф. — Но смущаться-то должен он, а не ты.
— Нет… — сказал Ляпис. — Потому что из-за него я не могу сделать ничего, что бы его смутило.
— Все это сплошная ерунда, — сказал Вольф. — И когда же это пришло тебе в голову? Не проще ли сказать Хмельмае, что ты ее больше не хочешь?
— Но я хочу ее! — вздохнул Ляпис. — Жуть как хочу!..
На них надвигался город. Маленькие домишки-бутончики, почти взрослые полудома с окнами еще наполовину в земле и, наконец, вполне закончившие свой рост, самых разных цветов и запахов. Пройдя по главной улице, они свернули к кварталу влюбленных. Миновали золотую решетку и очутились среди роскоши. Фасады домов были облицованы бирюзой или розовым туфом, а на земле лежал толстый слой лимонно-желтого маслянистого меха. Над улицами высились едва различимые купола из тончайшего хрусталя и ценных пород цветного стекла. Рожки с веселяще благоухающим газом освещали номера домов, на приступках которых были водружены небольшие цветные телевизоры, чтобы, проходя по улице, можно было следить за разворачивающейся в обитых черным бархатом и освещенных бледно-серым светом будуарах деятельностью. От нежнейшей сернистой музыки перехватывало шесть последних шейных позвонков. Не задействованные на настоящий момент красотки покоились в хрустальных нишах по соседству со своими дверьми; там, чтобы расслабить и смягчить их, текли струи розовой воды.