У Спиридона было свободное время — целые сутки.
— Ложись-ка ты, малый, да поспи, — предложил Доля. — Устал, небось, натрудил ноги.
Спиридон отрицательно мотнул головой. Ему до того захотелось домой! Даже в груди заныло.
— Я домой смотаюсь.
Доля щелкнул языком:
— Только в одну сторону двадцать пять верст топать…
Спиридон махнул рукой.
«ЗА РОДИНУ, КРАЙ МОЙ РОДНОЙ…»
А мать как будто знала, что Спиридон придет, вышла к воротам:
— Хоть недельку дома побудешь? Мы так по тебе соскучились, так соскучились!.. Я курочку зарежу…
Спиридон опустил голову:
— До завтра, мама. Простите.
Мать украдкой вытерла глаза.
Уже затемно из фольварка пришел отец. Подал руку, спросил:
— Ну, как там, порядок? Бьете иродов?
— Бьем!
— Ну и слава богу, как говорит наша мать.
Уселся на табуретку и стал чинить чужую обувь. Время от времени поглядывал на Спиридона. Соскучился, но вида не подает.
…На следующий день мать, как ни отговаривал ее Спиридон, пошла провожать его.
Семенила по дорожке — маленькая, худенькая, в отцовом зипуне — заплата на заплате, в домотканой крашеной юбке, истоптанных башмаках… И все время оборачивалась к сыну — то что-нибудь скажет, то просто посмотрит и улыбнется… А когда дорожка стала шире, Спиридон поравнялся с матерью и тихо пообещал:
— Закончится война — куплю вам платок шалевый, городские ботинки и платье…
— Ни к чему мне, сынок, платья, — мать махнула шершавой рукой, потемневшая кожа на ней потрескалась. — Были бы вы все живы-здоровы, — она прижалась к его плечу. — Сыночек! Хоть и тяжела у тебя служба, хлопотная, но ты все же заглядывай домой…
Когда прощались, она судорожно обхватила голову сына.
— Вы, мама, возвращайтесь, не стойте, — попросил Спиридон.
Сколько Спиридон ни оглядывался, она все стояла, спрятавшись за редкий куст…
И пока шел к развилке, пока сидел там в ожидании освобожденных пленных, у него перед глазами стояла мать…
Вот и пленных ведет связной от Доли. Среди них выделяется высокий мужчина в коротком рваном пальто.
— Максим! — бросился навстречу Спиридон.
Мужчина охнул, широко расставил руки, пошел, хромая, вперед:
— Спиридон! Братуха!
Они обнялись, пленные обступили их, улыбались отвыкшими от улыбок губами.
Не прошли и ста метров, как Спиридон стукнул себя по лбу:
— Вот голова! Партизаны Лисюки просили меня посмотреть, как там их дом в Луцке. Вы подождите меня здесь. Ну, а вдруг… что-нибудь случится, я сейчас вам расскажу, как добраться до Хорохорина. Там наша квартира…
— Ну, братуха, это уж, извини, дамские штучки, — попытался остановить его Максим. — Если цела их хижина так цела, а сгорела так сгорела. Зачем смотреть?
— Я обещал. По дороге, Максим, мне все-все расскажешь. Ладно?
— Ну ладно… Только побыстрее возвращайся.
По рассказанным Лисюками приметам быстро отыскал их дом. Цел. Вот обрадуются Лисюки! Правда, в нем живут немцы, загадили… Спиридон почувствовал на себе чей-то внимательный взгляд. Но пока обернулся, человек, который на него глядел, исчез. Тревога холодком коснулась груди. Торопливо пошел…
Как только миновал рынок, позади него скрипнули тормоза.
Не успел обернуться, как сильные руки схватили его и втолкнули в машину.
Спиридон посмотрел налево, посмотрел направо и открыл рот, чтобы произнести жалостливые слова: «Дяденьки, за что же вы меня?.. Я не вер, ничего на рынке не украл. Обыщите, если не верите…» Но так ничего и не сказал: его крепко держали за руки два дюжих гестаповца… И среди них «друг» Данилы Доли.
Машина остановилась возле большого мрачного строения. Здесь при польских панах помещался женский монастырь, а теперь немцы превратили его в тюрьму. Спиридона втолкнули в пустую камеру.
Не успел он прийти в себя, как в камеру быстрыми пружинистыми шагами вошел невысокий человек в сером костюме.
— Ну, здравствуй, Старик, — сказал он бодрым, почти дружеским голосом и посмотрел на Спиридона серыми, какими-то пустыми глазами, которые так не соответствовали его голосу.
— Какой я?.. — начал было Спиридон.
— Знаю, знаю, — перебил его человек. — Глупую кличку дали тебе партизаны. Давай вернемся к твоему настоящему имени и фамилии. Договорились? Не называть же мне, пожилому человеку, мальчишку Стариком?.. Куры засмеют…
Спиридон понимал, что нельзя молчать, надо возмутиться, отрицать… Но сероглазый с такой напористой уверенностью говорил все это, что Спиридон как-то смешался, чего с ним никогда не было.
— Вижу, ты еще не пришел в себя. Ну что поделаешь? Не было у нас времени писать тебе приглашения… Да ты и не явился бы… Не правда ли?.. Ну, если не можешь так сразу вспомнить собственную фамилию, — это не так уж важно, мы ее знаем, — может, ты ответишь на более простые вопросы. От кого ты — от Макса? От Бринского? От Насекина?
«Не знаешь ты, гад, ничего, кроме моей клички… Наугад называешь командиров партизанских отрядов», От этой мысли Спиридон немного приободрился.
— Вы что-то такое, дяденька, говорите, что я ни рожна не пойму, — подал голос Спиридон. — Какой Макс? Какой Бранчук?.. Сирота я. Хожу из села в село и пасу чужой скот.
Сероглазый прищурился:
— Ну, язык у тебя длинный. Это хорошо… — Он вплотную подошел к Спиридону. Глаза, как буравчики, просверливают насквозь. В груди у Спиридона похолодело. — Давай начистую поговорим. Куда ты попал — тебе известно. За что — тоже знаешь. Так будешь сам говорить или тебе «помочь»?
— Дяденька, — плаксивым голосом сказал он, — вот вам крест — не лгу…
— Ну, что ж, пеняй на себя. Я пойду пока поужинаю, а тебя тоже угостят «ужином». Жди, если в течение десяти минут не передумаешь…
Десять минут… Всего десять минут ему осталось до того ужасного, о чем даже рассказывать не хотели те, которым чудом удалось вырваться из гестапо… Сказать, что от тебя требуют, — и ничего этого не будет…
Они деловито вошли в камеру. Двое в черных брюках и синих майках, с окурками в зубах. Спиридон не разглядел их лиц — зато разглядел руки. Толстые, могучие — только дуги гнуть такими руками…
Дядьки аккуратно положили окурки на каменный подоконник. Спиридон сжался в комок, закрыв глаза…
Первый удар был такой, что казалось, на него обрушилась вся тюрьма. Спиридон с криком отлетел в угол, ударился головой о камень. И все заволоклось туманом…
Очнулся от холодной воды, ливнем хлынувшей на лицо. Открыл и снова закрыл глаза…
— И где они такую дохлятину сцапали? — сказал прокуренным равнодушным голосом один из палачей. — Один раз хлобыстнул — и уже лежит, как падаль.
«Это только начало, — забилась мысль в отяжелевшей голове Спиридона, — а что потом будет?..»
Пришел в сознание в другой камере — темной, сырой, маленькой. Тела почти не чувствовал. С большим трудом встал, посмотрел в маленькое решетчатое окошко. В глаза мягко заглянул клочок летней луны… «Гады, я не боюсь вас, — шептал. — Ничего вы не знаете. И меня освободят. Сашко будет идти назад, в лес, зайдет к Доле, тот расскажет. Ему же известно, что меня схватили…»
У матери все валилось из рук. С тех пор, как проводила Спиридона, места себе не находила. Уже в который раз пошла сегодня к воротам…
По шоссе с рокот ом проносились машины. Все туда, на фронт. Одна машина зачем-то сворачивает. Прямо к их двору. В кузове полицаи… Мать вся похолодела от дурного предчувствия, схватилась за ворота, чтобы удержаться на ногах…
Машина остановилась возле двора, с нее начали выпрыгивать полицаи.
Один из них, с перекошенным лицом, толкнул ворота, они рухнули.
— Ну-ка, прочь с дороги!
— Люди добрые! — широко развела руками мать. — Ну, что же я вам плохого сделала со своими малыми детьми! (А в голове мысль бьется: «Хотя бы Иван выскочил через окно в огород!») Чего вам нужно от нас?..
Полицаи оттолкнули ее в сторону. Она вскочила, побежала к двери, чтобы у порога хоть немного задержать их. Но не успела, полицаи уже ворвались в хату. Она следом за ними.
Окно распахнуто. Дети удивленно и испуганно смотрят на полицаев.
— А где твои… старшие головорезы? — рот у полицая еще больше перекосился.
— Какие головорезы? Как вам не совестно так обзывать честных людей? — Слезы оросили морщинистое лицо матери.
Криворотый толкнул ее в плечи.
— Веди, где твой старый работает. Грицко, Петро, Савка, Нечипор, со мной. А вы здесь, — он обратился к остальным полицаям, — переверните все.
Мать из-за слез дороги не видела. «Боже ж мой, там же Сашуня, они с отцом пошли лошадей смотреть, чтобы ночью увести их для партизан…»
Вот уже и ферма недалеко. Услышат… Мать глубоко вдохнула воздух и запричитала:
— Паны полицаи, за что же вы привязываетесь к моим детям, к Федору? Они же никому зла не сделали!
Из сарая выглянул Федор. Услышал! Скрылся и через несколько мгновений выскочил через другую дверь вместе с Сашком.
«О господи, дай им силы и ноги, а этим выродкам хоть на минутку затумань глаза!..»
Не затуманил. Криворотый увидел, заорал не своим голосом, показывая на кусты:
— Вот они, бандиты! Ловите их!
Полицаи помчались к кустам, а криворотый позеленевшими от злости глазами посмотрел на мать, схватил ее, как клещами, за плечи, прошипел:
— Что, старая ведьма, сигнал подала? Ну-ка, пошли, я тебя сейчас «поблагодарю»… — И потащил мать к ферме.
Она молча шла и все смотрела туда, куда побежали Федор и Сашко. Хотя бы успели добежать до леса…
Криворотый привел мать к сараю, толкнул в открытую дверь. Женщина упала прямо под ноги лошадей. Лошади заржали, отскочили. Криворотый взглянул на молодого полицая, который остался вместе с ним.
— Ну-ка, огрей палкой лошадей, пусть затопчут эту старую ведьму…
Полицай проворно схватил палку, стал бить лошадей. Они шарахнулись в сторону, ни одна лошадь не наступила на человека. Полицай опять занес палку и встретился с глазами матери… Опустил палку…