Анника покачала головой и прикрыла глаза.
После следующего сигнала трубку сняли. Ответил сонный женский голос.
— Меня зовут Анника Бенгтзон, я звоню из редакции газеты «Квельспрессен», — произнесла Анника отчетливо модулированным тоном, которому она научилась за годы работы ночным редактором, когда приходилось ради телефонных разговоров вырывать людей из объятий крепкого сна.
— Кто? — переспросила женщина в трубке.
— Это я написала в газете о Линусе, — сказала Анника, вдруг почувствовав, что плачет. — Я звоню вам, чтобы сказать только, как я потрясена и опечалена.
Мальчик как живой предстал перед ее мысленным взором, его вихрастые волосы, пытливый взгляд, его ожидание, выраженное языком тела, его ломающийся голос. Она едва смогла удержать подступившие к горлу рыдания.
— Простите, — сказала она, — я…
Она закрыла рот рукой, чтобы заглушить плач, стыдясь присутствия Берит, сидевшей на стуле для посетителей.
— Это не ваша вина, — сказала женщина все еще сонным голосом.
— Вы — его мама?
— Да, это я, меня зовут Вивека.
С ударением на «е».
— Я чувствую себя страшно виноватой, — сказала Анника, начав разговор совсем не с того, с чего хотела. — Я не должна была писать о Линусе. Он мог бы остаться в живых.
— Этого мы не можем знать, — бесстрастно возразила женщина. — Но я думаю, это хорошо, что вы смогли заставить мальчика высказаться. Я не могла понять, что с ним происходит. Его словно подменили с тех пор, как это случилось, он не хотел мне ничего говорить.
— Это так, — сказала Анника, — но подумайте о том…
Женщина довольно резко ее перебила:
— Вы верите в Бога, Анника Бенгтзон?
Анника ответила не сразу, дожидаясь, когда остановятся слезы.
— Пожалуй нет, — призналась она.
— А я верю, — тихо произнесла женщина с несколько принужденной уверенностью. — Это помогло мне пережить многие испытания. Господь призвал Линуса к себе, и хотя я не могу знать почему, должна это принять.
Горе лилось из замерзших проводов, неслось ветром из холодного Лулео. Оно леденило Аннику, пустота протянула к ней угольно-черную руку человекоубийства, и только бесконечная божественная любовь могла сохранить от полного замерзания.
— У меня умерла бабушка, — сказала Анника. — С тех пор прошло уже семь лет, и я вспоминаю ее каждый день, но я даже представить себе не могу меру вашей потери.
— Я должна продолжить свой земной путь без Линуса, — сказала его мама, — хотя я и сегодня не могу себе представить, как сумею это сделать. Но я спокойна за то, что делает наш Небесный Отец, я знаю, что в любом горе он простирает надо мной свою руку.
Женщина замолчала, но Анника слышала, что та плачет. Она стала думать о том, не закончить ли этот тягостный разговор и положить трубку.
— Со временем я пойму, почему так случилось, — чистым, отчетливым голосом вдруг заговорила женщина, — потом, когда снова увижу моего Линуса в доме нашего Небесного Отца. Я знаю, что так будет. Только так я смогу жить дальше.
— Мне хотелось бы так верить в Бога, — сказала Анника.
— Он на Небесах, и он точно так же ваш, как и мой, — сказала женщина. — Он там, просто вы должны его принять.
Снова воцарилось молчание, которое должно было быть тягостным, но, к своему удивлению, Анника вдруг поняла, что оно исполнено тепла и красоты.
— Есть еще одна вещь, о которой я хочу вас спросить, — проговорила Анника. — Вы не получали по почте какого-нибудь странного письма после смерти Линуса?
На несколько секунд Вивека Густафссон задумалась.
— Вы имеете в виду письмо о молодежи? — спросила она наконец.
Анника метнула быстрый взгляд на Берит:
— О какой молодежи?
— Пришло письмо без имени отправителя и без подписи. Письмо доставили вчера. Думаю, что это соседи, которые хотели посочувствовать, но не осмелились постучать.
— У вас осталось это письмо?
Женщина тяжело вздохнула, как будто от неизбежной необходимости делать что-то, принадлежавшее миру живых, вникать в повседневность, которая десятки лет была освещена теплом общности, а теперь внезапно потеряла всякий смысл.
— Думаю, что я положила его в коробку со старыми газетами. Подождите, сейчас его принесу…
Короткий треск раздался в ухе Анники, когда Вивека положила трубку на деревянный стол у себя в Свартэстадене. Послышался шорох и шаги по комнате.
— Простите, что заставила ждать, — устало произнесла женщина, — вот что здесь написано: Как нам судить о том, является ли молодой человек революционером? Как мы можем это узнать? Может быть только одно правило, а именно: готов ли он объединиться с рабочими и крестьянскими массами или не готов к этому на деле. Если он хочет делать это и делает на практике, то он революционер, если же нет, то он не революционер или контрреволюционер.
Анника уставилась на Берит и схватила ручку.
— Можете повторить это еще раз, только медленно? Мне надо записать текст. Как нам судить о том, является ли молодой человек революционером?
— Как мы можем это узнать? Может быть только одно правило, а именно: готов ли он объединиться с рабочими и крестьянскими массами или не готов к этому на деле.
— Как мы можем это узнать? Может быть только одно правило…
Берит закивала, изображая председателя Мао, а Вивека Густафссон продолжала читать в трубку:
— …а именно: готов ли он объединиться с рабочими и крестьянскими массами или не готов к этому на деле. Если он хочет делать это и делает на практике, то он революционер, если же нет, то он не революционер или контрреволюционер.
— Вы рассказали об этом письме в полиции?
— Нет, — ответила женщина, и впервые за все время разговора в ней проснулась жизнь, удивление, которое скоро перерастет в умение испытывать любопытство, а затем и радость жизни. — Мне надо было это сделать?
— Как выглядит письмо?
— Э-э… — протянула Вивека. — Ну что я могу сказать? Обычный лист, вырванный из тетради.
— А4, разлинованный?
— В синюю линейку. А это важно?
— У вас остался конверт?
— Да, вот он.
— Как он выглядит?
— Как выглядит? Обычный маленький белый конверт, в который вкладывают сложенный вчетверо лист. Адресовано нам, семье Густаффсон. Обычная марка. Есть штемпель. Что здесь? Лулео. Дату не могу разобрать.
— Какая марка?
На несколько секунд наступило молчание.
— С хоккеистом.
Анника плотно зажмурила глаза и попыталась успокоить бешено бьющееся сердце.
— Думаю, вам надо позвонить в полицию и рассказать о письме. Я, наверное, напишу об этом в газете, если вы не против.
Удивление женщины перешло в замешательство.
— Но зачем?.. — спросила она.
Анника поколебалась, она не могла откровенничать с Вивекой Густафссон.
— Я не знаю пока, что это означает, — сказала она. — И с моей стороны было бы ошибкой говорить то, чего я не знаю.
Женщина задумалась, потом, кажется, кивнула.
— Да, если не знаете, то не надо и говорить, — согласилась она. — Я поговорю с комиссаром.
— Позвоните мне, может быть, я что-нибудь смогу для вас сделать, — сказала Анника.
Пустые слова эхом отдались в бездонной пропасти материнского горя.
— Что за волшебный разговор? — поинтересовалась Берит. — Иногда мне казалось, что мальчик находится в этой комнате.
Анника прижала дрожащие ладони к щекам.
— Это тот же самый убийца, — сказала она. — Это совершенно однозначно, другого быть не может.
— В каком районе это случилось?
— Два убийства в Лулео, одно в Упсале.
— Было бы неплохо послушать, что скажут по этому поводу в комиссии по расследованию убийств. Отчетов у них пока нет, так стоит это сделать после того, как ты туда позвонишь.
— Ты уверена? — сказала Анника. — Все три письма — это цитаты из Мао?
Берит встала, протерла усталые глаза и пошла к двери.
— Теперь ты взялась оскорблять старую революционерку, — усмехнулась она. — Но я все же поем, не то стану мертвой революционеркой.
Она вышла, плотно закрыв за собой дверь.
Анника осталась сидеть на стуле, слушая стук собственного сердца.
Есть ли всему этому какое — то иное объяснение? Могут ли разные люди, незнакомые друг с другом, рассылать цитаты Мао людям, чьи родственники только что встретили смерть, рассылать на одинаковых листках бумаги в конвертах с одной и той же почтовой маркой?
Она встала и подошла к стеклянной стенке, отделявшей ее комнату от редакции, посмотрела поверх голов в окно за спортивной редакцией и попыталась что-то различить за пеленой смешанного со снегом дождя. С четвертого этажа ей был виден только серый горизонт, на фоне которого метались снежные хлопья, большая береза за окном покачивала ветвями в такт дыханию ветра.
В какой безутешной стране мы живем, подумала она. Почему люди решили поселиться именно здесь? И почему мы здесь остаемся? Что заставляет нас все это выдерживать?
Она зажмурила глаза. Ответ был ясен. Мы живем там, где наши близкие, мы живем для тех, кого любим, ради наших детей.
Но приходит некто и убивает их, лишая нашу жизнь всякого смысла.
Это нельзя прощать.
Она быстро подошла к столу и набрала номер мобильного телефона председателя комиссии.
Металлический голос объявил, что он находится на совещании и не освободится до конца дня, не оставляйте сообщений, звоните завтра.
Анника набрала прямой номер управления, после множества переключений наконец ответила секретарша.
— Он на совещании, — ответила та. — Потом сразу поедет на другое совещание.
— Да, я знаю, — сказала Анника и, тряхнув запястьем, посмотрела на часы. Было 15.32. — Мы договорились встретиться в перерыве между совещаниями, это очень срочно. Я могу подъехать около четырех.
Эти слова возбудили у секретарши сильные подозрения.
— Мне он ничего об этом не говорил.
— Он знает, что дело не терпит отлагательства.
— Но в шестнадцать часов он должен быть в департаменте юстиции. Через пятнадцать минут за ним придет машина.