— Не рисовать ли, Степан, собрался? — спросила Надя.
— А что? — улыбнулся Степан. — Срисую вас и пошлю в Москву. Пусть мировой пролетариат глядит, как мы здесь, в глухомани, строим Советскую власть.
— Степан Сергеевич, — попросила Женя, — ты меня хоть на вершочек повыше срисуй.
— Ничего, Женя, мал золотник, да дорог. Да я бы для тебя не пожалел листа в сажень, потому что ты для Советской власти человек дюже нужный.
Степан раздал девчонкам по листу бересты и по углю. Те недоуменно переглянулись.
— Это для чего, Степа? — спросила Надя.
— Воевать будем с неграмотностью.
— Что-то загадками говоришь, Степан Сергеевич, — прок говорила Женя.
— А ты хочешь написать письмо Семе? — спросил Степан.
Женя покраснела.
— Тоже выдумаешь. Я ни одной буквочки не знаю.
— То-то. А нам все знать надо. Вот доктор позарез нужен. Где его взять? Надо посылать кого-то учиться. А кого? Грамотных-то нет. Вот подучу вас и отправлю в город всех троих.
Дуся смотрела на него блестящими темными глазами и не знала, верить или нет. Тряхнула пышной кудрявой головой, улыбнулась.
— Не пужай, Степан Сергеевич.
— Да я не пужаю. В прошлом году мы здесь трех глухарей добыли. У каждого в желудке крупинки золота. Выходит, в этих горах амбары добра, а как его взять, не знаем. Отнять надо у леших клады и людям отдать. А кто это будет робить? Мы с вами. Только надо грамотой овладеть.
Степан углем большими буквами написал на бересте: «ЛЕНИН» — и посмотрел на девчат.
— Что это значит?
— Не знаем, — за всех ответила Надя.
— Это вождь пролетариата всего мира Ленин. Он поднял рабочих, и разгромил всех буржуев-кровопивцев и установил Советскую власть. Берите уголь и бересту и будем писать. Первая буква Л, пишется вот так, Е пишется вот так.
Девчата старательно выводили буквы. Когда слово было написано, Степан каждую из девчат заставил повторить буквы.
— Степа, а ты сам-то Ленина видел? — спросила Надя.
— Нет, не довелось. У нас в отряде комиссар был, Олег Петрович Бояркин, так он два раза встречался с Лениным. Говорит, небольшой такой, простой, а ума — на мировую революцию. Вот Ленин-то и велел учиться, потому что пролетариям управлять всем миром, а без грамоты дело — табак.
Теперь давайте напишем слово «РЕВОЛЮЦИЯ». Значит оно вот что — прогоняй буржуев и устанавливай Советскую власть.
— Степан Сергеевич, а у меня все буквочки из головы выскакивают, — пожаловалась Женя.
— А ты их там привязывай.
Максим потерял собаку. Кайла точно сквозь землю провалился. И куда его унесла нелегкая? Без собаки в тайге глухим и слепым становится охотник. Пробирается сквозь густые заросли Максим. Вот возле кедра кто-то взбороздил снег: сохатый прошел. А рядом, наконец-то, след собаки — Кайла пробежал махом. К реке погнал зверя. Теперь вернется через сутки, а то и через двое. Сохатый осенью, после рева, пуглив, не остановится.
Максим присел на поваленное дерево, достал кисет — подарок Дуси. Чем-то родным и далеким пахнуло на него. «Дурак я, не пошел к ней тогда. — Максим закурил. — Нюни распустил».
Так уж, видно, устроен человек: прозрение к нему часто приходит с опозданием. В синей дали между горами виднелась белая полоска. Это река Каменка. Где-то там охотилась Дуся. «Отсюда километров тридцать будет. Ведь за день туда и обратно сходить можно». Максим посмотрел на солнце. Оно уже за полдень перевалило. «Не успеть». И он пошел косогором. Попался беличий след. Белка то в одном, то в другом месте разрывала снег — откапывала орехи из кладовых кедровок. Вот впереди кто-то мелькнул.
— Ух! Ух! — крикнул Максим, надеясь, что белка испугается и бросится на дерево.
Подбежал к тому месту, где кто-то мелькнул: на снегу кровь, клочья беличьей шерсти и соболиные следы.
— Вот разбойник. Из-под носа добычу увел.
Максим осмотрел следы соболя.
— Самец. Спасибо скажи, что Кайла ушел за сохатым, а то бы быть тебе на поняге.
В низине залаяли собаки. Максим прислушался, не Кайла ли. Нет, лаяли Семины собаки. Раздался выстрел, и все стихло.
Пришел он к зимовью вечером, там уже Дормидонт Захарович, отец Семы, сидел у костра, на коленях лыжа.
— Что стряслось?
— С горы стал спускаться, на камень наехал, будь он неладный, поломал лыжу. Вот чиню. Может, немного подюжит, а нет, так голицы[25] мастерить придется, А ты что так рано?
— Кайла сохатого угнал.
— Табак твое дело. Сутки теперь пластаться за ним будет. Придется тебе завтра дневать. Иди, чай попей, я сварил.
— Не хочется что-то. Пойду дров принесу.
В сумерках пришел Федор Максимович, отец Максима, принес глухаря и двадцать белок.
Сема появился после ужина. Снял понягу, поставил ее у дверей, сел на нары и стал ножом счищать снег со штанов.
— Что припоздал? — спросил Дормидонт Захарович,
— Бусик подвел. — Сема разделся и закурил. — Хотел уж домой поворачивать, а тут потрафил на свежий след соболя. Собаки махом ушли по следу. Вскоре залаяли, чувствую, лай не напористый, опять в камни загнали соболя. Подхожу, валуны, будто их кто сюда нарочно натаскал, а между ними дыры. Я кое-какие заткнул, потом зажег бересту и сунул в одно отверстие, дым потянуло под камни.
Сел и посматриваю на Кнопку. Она беспокоится, с лапы на лапу переступает: тут где-то соболь, погнал его дым. А Бусик отошел и свернулся калачиком.
Немного погодя соболь выскочил. Кнопка за ним, но поскользнулась на камне и свалилась на Бусика. Тот спросонок-то перепугался и всадил зубы в Кнопку. Завизжали оба и покатились кубарем.
Соболь с перепугу заскочил на дерево. А собаки комком мимо прокатились. Он соскочил и тягу в голец.
Так и пошли ни с чем. Только Кнопка виновато смотрит на меня, мол, Семен Дормидонтович, прости, обмишурилась я, и все этот болван Бусик, чтоб ему ни дна ни покрышки.
— Соболя-то жалко, — смеялся Дормидонт Захарович.
— Другого сыщем. А Бусику — наука, до смерти будет помнить.
Сема встал, налил в миску супу, нарезал хлеб. Вся жизнь у него была с искринкой. Если сам не придумает дормидонтку, то тайга ему подсунет такое, что только руками разведешь.
— Сохатые с глубоких снегов пошли к реке, — сообщил Федор Максимович.
— Худо дело, — покачал головой Сема. — Собакам покоя не будет, будут гоняться за ними. Я один раз из-за этих сохатых чуть жизни не решился.
Дормидонт Захарович с любопытством посмотрел на сына. У него такое же полное, добродушное лицо, как и у Семы, только глаза потемней да посуровей.
— Что-то я не припомню, когда это с тобой было.
— Разве всего упомнишь?
— Дайте парню сказать, — вмешался в разговор Федор Максимович.
— Пошел я как-то в рев сохатить. Иду по речке Наригонде. За Лысым хребтом марь-то помните?
— Как же, — первым отозвался Федор Максимович. — Я как-то ночевал там. Места добрые, любит там зверь жировать.
— Так вот, вышел я на эту марь, — продолжал Сема, — смотрю, сохатый идет прямо на меня. Бык. Такая громадина, отродясь ничего подобного не видывал. Как зарод. А рожища — наше зимовье со всеми потрохами на ней уместится. Подпустил я его сажень на двадцать, прицелился в лоб, стрел ил. Он на все четыре ноги сунулся. Даже не брыкнулся. Подошел к нему, пнул — готовый. А день жаркий. И до того меня жажда одолела, все горло слюной зацепило. Повесил я на рога ружье, понягу, отвязал котелок и пошел за водой.
— Охотник, дубиной тебя отвозить некому было, — возмутился Дормидонт Захарович. — Пошел, а кровь не выпустил. Так все мясо испортить можно.
«Это правда, — подумал Максим. — Не мясо, одна кровь будет».
— Возвращаюсь, — не торопясь продолжал Сема. — Ставлю котелок. В это время бык как вскочит и попер прямо на меня. Душа моя от страха провалилась к коленкам и дрыгает там чуть-чуть. Ладно, — рядом дерево оказалось, шмыгнул я на него, как белка.
Подбежал бык к дереву, двинул раза два по нему рожищами и пошел своей дорогой. А на рогах у него ружье, поняга, на ней хлеб, топор, мерзавчик спирту.
— Так тебе, дураку, и надо, — Дормидонт Захарович даже заерзал на нарах.
Федор Максимович улыбнулся в усы, мол, хитро следы запутываешь, да интересно, как выпутаешься.
— На другой год пошел туда белочить, — будто не слыша отца, рассказывал Сема дальше. — Дай, думаю загляну на злосчастную марь. Вдруг в самой чаще собаки залаяли. Лают напористо, как на медведя. Не берлогу ли нашли? Зарядил ружье пулей. — Крадусь. Подобрался к чаще и глазам своим не верю. Толстое дерево. Возле него сохатый в яме по брюхо стоит. Свалил я его. Подхожу. А это тот бык: на рогах моя поняга и ружье. Оказывается, зацепился он ремнем за сук и простоял весь год, яму с мой рост вытоптал.
Дормидонт Захарович сплюнул.
— Что ты, сын, голову морочишь? Да у сохатого еще в декабре рога падают, а весной новые вырастают.
— Вот над этим я и ломаю голову, как он со старыми рогами остался.
Дед Корней допил чашку чая, крякнул, вытер рукавом губы и стал одеваться. Нахлобучил старую беличью шапку, распоровшуюся в нескольких местах, надел собачью шубу с черными пятнами на спине и желтыми подпалинами по бокам и подпоясался синим кушаком.
— Ты это куда, Корнеюшка? — убирая со стола посуду, спросила Домна Мироновна.
— Надо попроведовать учителя. Да и за ребятами догляд сделать.
Дед Корней вышел из дома и остановился на крыльце, Над селом занимался день. Звезды уже погасли, но небо все еще было серое, будто запотевшее стекло, только на востоке просинился закраек. С крыльца были видны крыши, заваленные толстым слоем снега. От них к небу тянулись сизые столбы дыма, шевелились, курчавились наверху, будто состязались, кто красивее выведет узоры. Вдоль деревни, по угору, серой лентой пролегла санная дорога. От домов к реке сбегали тропинки и, точно паутины, сходились у проруби.
Вдали маячили горы. Там где-то находились товарищи деда Корнея. Защемило тоской сердце старого охотника. На краю деревни залаяла собака. Дед Корней приподнял ухо шапки, прислушался. Собака лаяла вяло, должно быть, от безделья. Но для старика голос ее звучал укором, что он околачивается возле баб.