— Другие же пастухи ушли.
— Хэ, ушли. Кого силой угнали, кого обманули. Я знаю, придут к нам пастухи.
— Без оленей-то что делать будем? — проговорил Степан.
— Пошто без оленей? Оленей я сюда пригнал, поближе к деревне. Много оленей — пять раз по сто.
— Наро, да ты же молодец.
— Что теперь делать будем? — спросил Наро. — Куда оленей деваем?
— Вот что, — Степан взял лист бумаги, быстро написал несколько строчек, расписался и поставил печать. — Этих оленей у Урукчи конфисковала Советская власть. Теперь они принадлежат нам, народу. Назначаю к пастухам комиссаром Кучума. Вот бумага с печатью. Теперь ты, Кучум, — уполномоченный Советской власти, береги оленей пуще глаза. Если Урукча задумает отнять, применяй оружие. Отдадите оленей — судить будем. Понял?
— Понял, — кивнул Кучум.
— Через полтора месяца с пастухами приходите в село. Оленей поближе пригоните. Будем избирать новый родовой Совет. Советский. Там и решим, что с оленями делать.
За плечами Василия котомка, лямки режут плечи. Лыжи глубоко прорезают снег. Разогрелся Василий, расстегнул парку. Вокруг тайга. На ветках толстым слоем лежит снег. Закухтило[28] лес. Небо высинело морозом. Малыш бредет позади по лыжне. Учует белку, бросится в сторону, а потом опять трусит лыжней.
Забинтованную голову Василия сверлят невеселые думы. «Старик тоже бы не пожалел для меня пули. Зверье, и только. Напакостят, а ответ держать боятся. Никифор волком смотрит. Этот похлеще отца будет. Не только пот, но и кровь из жил выцедит, только дай волю — постарается отомстить».
Василий сдвинул брови, сильней сжал пальму, на которую опирался.
Плотно стоят могучие кедры, будто плечами поддерживают друг друга. На их вершинах кормятся глухари. Малыш залаял, оглянулся на Василия.
— Сейчас пока мясо есть. В другой раз спромышляем.
Ныряя под ветки кедров, Василий стал спускаться с хребта. К вечеру он добрался до зимовья. Захар Данилович обдирал белок.
— А я тебя сегодня не ждал. — Он с тревогой поглядел на повязку. — Болит голова?
— Рана саднит.
— Бирокта приходила, сказывала, как дело было. Ты тоже хорош, голову, как телок, подставил.
— Не ожидал я.
— Куда Кердолю со стариком девали?
— В город увезли. Степан с Дмитрием прямо оттуда придут на зимовье.
Захар Данилович завернул самокрутку.
— Заварили вы кашу.
— Пусть не идут против народа. Мама гостинцы прислала. — Василий развязал котомку и стал выкладывать на стол шаньги, пироги, пышки.
— Корней как там живет?
— Вместе с бабами грамоте учится.
Захар Данилович улыбнулся.
— На што она ему, грамота-то? Или к богу в писари собрался?
— Чем-то надо заниматься. Поклон тебе послал. Велел сходить к Кислому ключу, посмотреть, цело ли, его зимовье.
Никифор опрокинул в волосатый рот стакан спирта, заел соленым груздем и уставился в тарелку с мясом.
— Колдунья и есть…
Имя Ятоки он даже боялся произнести. В деревне только о том и говорили, как она пулю от Василия отвела.
— Если бы не она… Давно бы волки кости Васьки со Степкой обглодали.
Никифору послышались шаги. Он вздрогнул, испуганно огляделся. Никого нет. «Эта ведьма опять где-то тут бродит», — с испугом подумал Никифор. Тогда Ятока как из-под земли появилась, отобрала ружье, нож. До села проводила и только потом куда-то исчезла.
Никифор налил еще стакан спирта.
— Может, хватит, — войдя в горницу, робко попросила жена Фекла. Была она маленькая, как подросток, щупленькая, но проворная, как хорек. И волосы у нее были огненно-рыжие. А лицо с желтизной. Говорила Фекла так, будто из пулемета строчила.
— Не твое дело.
Никифор выпил, шумно понюхал корочку хлеба и, захватив ручищей бороду, задумался. Отец перед отъездом шепнул, чтобы рассчитался с Дмитрием, Степаном и Василием сполна.
— В волчьих капканах передохнете, — скрежетал зубами Никифор. — Самострелов попробуете. Пусть только лето придет. Сейчас бы, да на снегу примет слишком много остается.
Пришла Прасковья Спиридоновна в мохнатой шапке Трофима Пименовича. Не раздеваясь, она тихо подсела к столу.
— Ты чего это, Никифор, выпиваешь? Или праздник сегодня какой?
— Ты бы разделась, маманя, — предложила Фекла свекрови. — Да и пошто шапку-то тятину одела? Люди смеяться станут.
— Я сегодня с Трофимом ночью разговаривала, вот он и велел шапку одеть.
— Откуда он взялся-то?
— Да дома, в уголке сидит. Побегу самовар ставить, голодный, чай.
— Посиди, мама, — проговорил Никифор. У него разрывалось сердце. — Выпей маленько, может, полегчает.
— Разве чуточку.
— До чего гады человека довели, — шумно вздохнул Никифор и налил в принесенную Феклой чашку разведенного спирта.
— Я все-то не буду, немного Трофимушке оставлю.
Прасковья Спиридоновна выпила, гладила себя по груди, покачивала головой и улыбалась младенческой улыбкой. Фекла стояла возле стола, страдальчески смотрела на свекровь и утирала передником слезы. Никифор зло мял бороду.
Первый раз в жизни Капитолина так надолго отлучалась из дому. Шла она по улице и не узнавала родной деревни Красноярово. Дома, присыпанные снегом, будто ниже стали. Вот и родной дом. И он стал каким-то другим. Переступила порог. Мать самовар разжигала.
— Доченька, — радостно всплеснула руками Ольга Ивановна.
— Здравствуй, мама.
Ольга Ивановна помогла Капитолине снять котомку, раздеться. Усадила ее в переднем углу.
— Я бы еще побелочила, да собаку рысь покусала.
— Вот беда-то какая. Как там отец-то?
— Здоров.
— Ладно ли спромышляли?
— Хорошо. Десять соболей бог дал. И белок без малого четыреста добыли.
— Слава богу. Ты посиди, я побегу баню затоплю.
Капитолина ходила по дому. Все здесь было привычным, родным. Прошла из горницы в свою комнату. Поправила на постели подушки. Остановилась у окна. За селом виднелся Красный Яр. С хребта к обрыву по сугробам брели сосны. У них она встречалась с Василием. Как это, кажется, давно было. И было ли? Как во сне. Все переболело, осталось где-то в горах, в таежной глухомани.
А где сейчас Генка? И он кажется каким-то далеким и нереальным. А Урукча? Капитолине стало не по себе. Это что-то из недоброго сна. Не хотелось думать о нем, но и не думать не могла. Отошла от окна. Завтра не нужно идти на охоту. Как-то странно. А что делать? Подумала и ничего придумать не могла. Пожалуй, ружье надо почистить, лыжи подремонтировать — одно крепление оборвалось.
Пришла Ольга Ивановна.
— Радость-то я тебе не сообщила.
Капитолина насторожилась.
— Урукча-то убежал. Скатертью дорожка. Видно, дошли мои молитвы до бога.
— Куда убежал-то? — ничего не понимала Капитолина.
— Куда? В тундры. К северным морям. Чтоб сгинуть ему там, лешему.
— Да ты толком обскажи, — волновалась Капитолинами
— Верно, ведь ты ничего не знаешь. Что тут было-то. В лесу спиртонос Кердоля объявился. За спирт всех белок, соболей у тунгусов собрал. Ему Трофим Пименович помогал. Вот Кердолю-то с Трофимом Пименовичем и арестовали. Дмитрий отца-то сам в тюрьму свез. Грех-то какой взял на душу. Кердоля в Василия стрелял. Ранил в голову. Ятока пошаманила, он сразу на ноги встал.
— А Урукча-то где?
— Его тоже хотели арестовать. Ходили мужики на стойбище. А он убежал. Степан наказ дал, кто встретит Урукчу, поймать его и в сельсовет привести.
Капитолина задумалась. Радовалась, что Урукчи нет, но на душе тревожно. Отец каждый день поджидал Кердолю, Соболей для него припас. А если Степан нагрянет? Отца — в тюрьму, в лавке все под метлу. Жутко стало Капитолине.
— Никифор велел предупредить Григория, — продолжала Ольга Ивановна. — Да я не осмелилась в тайгу-то идти!
Капитолина поспешно стала одеваться.
— Ты куда, девонька? — забеспокоилась Ольга Ивановна,
— К тяте.
Через несколько минут она уже мчалась верхом на лошади к зимовью.
Матвеевка вот уже несколько дней находилась в каком-то оцепенении. Все знали, что арестован старик Трофим Пименович Двухгривенный и какая его ждет участь, но никто не верил в то, что его повезут в тюрьму, надеялись на какой то случай. Думали, попугает его Степан, на том все и кончится. Но когда Дмитрий вывел отца из сельсовета и усадил на оленью нарту, когда Прасковья Спиридоновна, задыхаясь от крика, упала в снег, все поняли, что пощады деду не будет.
Бабы молча разошлись по домам. Валилась работа из рук. Тюрьма. Она представлялась преисподней. Каторжанин. Это для вольной охотничьей деревни было все равно, что вымазанные дегтем ворота дома, в котором жила невинная девушка.
Собрались бабы на посиделки к тете Глаше. Молча пряли, вязали. Вздохнет какая-нибудь, задумается. Татьяна Даниловна попробовала завести песню, не получилось.
— Что вы, бабы, или голоса подмочили? — спросила она.
— Нет что-то ладу, — вздохнула Нина Павловна; — Не будь мой Максимушка в беде, разве бы он отстал от партийцев и комсомольцев. И до всего им дело, будто о своем радеют.
— Верно, девоньки, — согласилась тетя Глаша. — Раньше всяк мужик хотел в своем балагане схорониться, а эти всей артелью гоношатся. Нам бы, бабы, помогать им надо.
— И то правда, — поддержала Нина Павловна. — Куда им без нас. Только старика зря арестовали. Ему жить-то осталось, почитай, ничего.
Вошел Поморов в унтах из черного оленьего камуса, в беличьей шапке и в овчинном полушубке.
— Добрый вечер, — поздоровался он.
— Проходите, Михаил Викторович, — засуетилась тетя Глаша. В переднем углу поставила табурет, кумалан на него постелила. Бабы сразу приободрились.
— Что-то песен не слышно? — спросил он, окидывая взглядом баб. — Или о мужьях скучаете?
— Как не скучать о них, — ответила Татьяна Даниловна. — Они, поди, родненькие.
— Верно, — Поморов улыбнулся. — Меня мать в каждом письме домой зовет.