сная тайменья икра.
— Гости дорогие, прошу к столу, — пригласила Мария Семеновна.
Когда все уселись за стол, Мария Семеновна взяла чайник, налила стакан бражки и поднесла деду Корнею.
— Дай бог тебе, Корней Иванович, здоровья.
— Спасибо. Только выкушай вначале сама.
Мария Семеновна отпила, поморщилась, долила стакан и подала деду Корнею.
После второго стакана бражки женщины разрумянились.
Ой, при лужке, при лужке,
Да в широком поле,
При веселом табуне
Конь гулял на воле,—
запела Татьяна Даниловна. И песню подхватили все.
Василий с Семой потихоньку вышли на улицу. Ночь стояла морозная, звездная.
— Где сегодня посиделки? — спросил Василий.
— У Женьки.
Парни пошли улицей.
Федор Максимович сидел на маленькой скамеечке, у сундука. Максим прямо на пол из мешка вытряхнул перед ним пушнину. Подошел Сережка, взял косматую с куцым хвостом шкуру, похожую на собачью.
— Это кто такой, тятя? — спросил Сережка.
— Росомаха.
— Ты убил?
— Нет, Максим.
Максим взял у Сережки шкуру, повесил на гвоздь у окна.
— Пусть маленько подбыгает[29].
— Братка, как ты ее добыл?
— Да как. В хребте жили сохатые — матка с телком. Ночью на них напала росомаха. Телок с перепугу потерял мать. Росомаха погнала его, целые сутки шла за ним. Телок выбился из сил. Тогда она его и задавила. Возле мяса Кайла и загнал ее на дерево.
— А быка росомаха может задавить, матерого? — спросил Сережка.
— Давит и быков.
— Такая маленькая?
— Зато клыки у нее острые.
Федор Максимович взял шкурку соболя, тряхнул. Темный мех принял воздушную легкость.
— Серега, говорят, ты здесь в учителя подался, — усмехнулся в усы Федор Максимович.
— Обучал женщин, — с достоинством проговорил Сережка. — Мама вон писать научилась.
Нина Павловна убирала со стола посуду.
— Грамотей из меня, — махнула рукой, — одна стыдобушка. Только фамилию и научилась рисовать.
— Вот и неправда, — возмутился Сережка. — Весь алфавит знаешь.
— Буквы-то знаю, да только куда какую ставить, ума не хватает.
— Вот видишь, буквы знаешь, — проговорил Сережка. — А бабушка Домна бойкот объявила. Мы хотели проработать ее на собрании и порицание вынести, да Михаил Викторович запретил.
— Что-что бабушка Домна объявила? — спросил Максим.,
— Бойкот.
— Это что же за зверь такой — бойкот?
— Слушай ты его, — вмешалась в разговор Нина Павловна. — Бабка учиться отказалась, а он ее бойкотом обзывает. Каких только слов не выдумают, срам один. Будто по-человечески уж и говорить нельзя.
— Теперь и мужиков учить будем, — сообщил Сережка.
Нина Павловна с любовью посмотрела на сына.
— Сам-то хоть хорошо учись.
— Я и так стараюсь.
Донеслось ржание.
— Максим, сходи-ка посмотри, не выбежал ли со двора конь, — попросил Федор Максимович.
Максим оделся и вышел в ограду. Стояла морозная тишина. И в ней отчетливо было слышно, как конь жует овес. Вот он фыркнул и тряхнул головой: звякнули удила. «Узду-то надо бы снять», — подумал Максим, но сам не двинулся с места. За огородами, в комнате Дуси мерцал огонек.
Максим вышел на угор и вскоре очутился у дома Прочесовых. Прошелся несколько раз под окнами, словно какая-то сила тянула к огоньку. Максим встал на завалинку и заглянул в окно. За столом у лампы сидела Дуcя и вышивала. Максим осторожно стукнул в стеклину. Дуся подняла голову, отложила рукоделие и стала одеваться.
Вскоре хлопнула дверь, и на улицу вышла Дуся. Приостановилась, увидела Максима и поспешила к нему.
— Здравствуй, Максимушка.
— Здравствуй.
— Я только о тебе подумала и — стук. Как живешь-то?
Они шли по угору.
— Сколько раз собирался к вам на зимовье зайти, но не мог.
— Помнил обо мне? — обрадовалась Дуся.
— Вспоминал.
— А я-то думала…
— Ты, Дуся, не сердись на меня…
— Что выдумываешь. Пришел — и рада. Позовешь, хоть куда пойду с тобой.
Дошли до школы, повернули обратно. Дуся была счастливая, и от этого и у него на душе веселей стало.
— На будущий год пойдем вместе белочить, — предложила Дуся.
— Не боишься в лесу?
— Днем ничего. А вот когда припоздаю, страшно.
Остановились у калитки.
— Завтра придешь? — спросила Дуся.
— А ничего, что увидят тебя со мной?
— Какой же ты дурной. Люди давно уже все забыли.
— А мне все как-то не по себе. Кажется, что за человека не считают. Другой раз в глаза людям боюсь посмотреть.
— Горюшко ты мое горькое. И как тебе охота мучить себя? Я же с тобой. — Дуся обняла Максима и поцеловала. — Приходи завтра. Стукнешь в окно два раза.
— Ладно.
Когда пришел Максим домой, все уже спали. Он, не зажигая света, разделся и лег. И засыпал сегодня Максим счастливым человеком.
Василию не терпелось проехаться на Орленке. Наскоро позавтракав, он вышел из дома. Из конуры вылез Малыш, изогнув спину, потянулся и зевнул. Подошел к Василию.
— Отсыпаешься, — похлопал по спине друга Василий. — Смотри, солнце какое нынче светлое. К весне покатилось. Скоро прилетят утки, лебеди. Оживает наша тайга-матушка.
Под навесом он взял уздечку, седло и пошел во двор. Орленок, увидев его, заржал. Конь поправился, черная шерсть лоснилась. Василий оседлал его, похлопал по шее и вскочил в седло.
— Зажирел ты, паря. Не годится. Надо лишнюю водичку выжать.
Орленок вздыбился, перебрал передними ногами, вынес Василия на улицу и помчался вдоль деревни. Ветер бил ему в лицо, рвал мохнатые уши шапки, а Орленок будто плыл над землей, чуть покачиваясь. Деревня кончилась. Навстречу побежали заснеженные луга со стожками сена, перелески. Вот дорога нырнула в лес, замелькали мимо бронзовые стволы сосен. Потом дорога упала в темный ельник и вдруг вырвалась на реку. Гикнул Василий, ударил под бока Орленка, тот его целиной по склону вынес на яр.
Натянул Василий повод. Орленок поднял голову, остановился, шумно вздохнул и точно врос в землю. В низине виднелись дома деревни Красноярово, засыпанные снегом, над ними поднимались струи дыма. Вон с резными наличниками третий дом от этого края — Боковых. У Василия защемило сердце. Он круто повернул Орленка и огрел его по шее поводом. Орленок вздрогнул, покосился на хозяина и вынес его на дорогу.
В лицо опять ударил ветер. «И зачем меня черти занесли сюда?» — подумал Василий. Вскоре он подъехал к своему дому. За забором виднелись ветвистые оленьи рога. Орленок захрапел, попятился.
— Дурень, — похлопал его Василий по шее. — Кайнача с Бироктой пришли.
В ограде было десятка полтора оленей. Все как на подбор: сильные, крепкие, для гонок приведенные. Перед каждым лежала кучка ягеля. Олени с наслаждением жевали его. Василий привязал Орленка, накинул ему на спину старый коврик, чтобы не остыл, и вошел в избу. Там уже сидели Кайнача, Бирокта и Ятока. Ятока была в желтом шерстяном сарафане, в расшитых бисером сапожках из белого оленьего камуса.
Василий остановился перед Кайначей.
— Вторую ногу не пропил? — дружески улыбнулся он.
— Пошто долго помнишь? Ой, какой злой парень, — огорчился Кайнача.
Все засмеялись.
— Запомнишь небось, голова-то у меня не чугунная.
Василий посмотрел в глаза Ятоке: сколько в них радости.
— Я теперь буду у вас останавливаться? — робко спросила Ятока.
— Конечно, места на всех хватит.
Василий взял ее за руку и повел в горницу. Здесь он достал из сундука коробочку, открыл ее, и Ятока увидела янтарные бусы. Их было три нити. На одной, покороче, они были величиной с горошину, на второй покрупнее, на третьей — еще крупнее. Ятока боялась оторвать взгляд, ей казалось, что Василий в свою ладонь собрал смолистые капли, они еще не успели застыть, а потому просвечиваются, отливая желтизной. В них точно отразился золотистый отсвет сосен и неяркий свет осенних березовых рощ.
Василий надел на шею Ятоке бусы. Это по его заказу Дмитрий привез их из города. Ятока боялась пошевелиться.
— Мне? — наконец спросила она.
— Тебе.
Ятока осторожно, одним пальцем дотронулась до бус, потом прижала их своей маленькой рукой и закружилась.
— Ой, какой ты хороший, Вася.
— Да ты покажись людям.
Ятока кинулась ему на шею, чмокнула в щеку и выпорхнула в прихожую. Следом за ней вышел и Василий.
— Ой, балуешь девку, — покачала головой Бирокта.
— Пусть покрасуется, — ставя на стол тарелки, рассудила Мария Семеновна. — Выйдет замуж, начнет ребятишек рожать, не до нарядов будет.
Охотники поели, взяли мешки с пушниной и пошли в Гос-торг. Там собрались почти все промысловики. Радовался Дмитрий: с богатыми трофеями пришли охотники из тайги. А тут кстати подошел обоз из города: привезли товары, продукты, ружья, порох и дробь.
— Кто следующий? Женя? — спросил Дмитрий. — Да подходи смелей.
Женя из мешка на прилавок вытряхнула связки беличьих шкурок и соболя.
— Да вы, мужики, поглядите, — посмеивался Степан. — Придется кое-кому поучиться у наших девчат.
— Ты тоже наговоришь, Степан Сергеевич, — смущалась Женя.
— А как белка обработана, — подхваливал Женю Степан. — Высший сорт. Эх, черт, рано я женился. Это же не невеста, а клад.
Мужики добродушно посмеивались.
Василий увидел Сему, окруженного парнями, подошел к нему.
— Как-то раз пошел я по чернотропу соха′тить, — рассказывал Сема. — Иду наволоком. Слышу, впереди хохот раздается. У меня мурашки по коже и ноги в коленках слабеть начинают. Некому быть здесь, кроме лешего. Хотел стрекача задать, но потом любопытство взяло: лешего живого еще не видывал.
— Какой отчаянный, бойё, — вставил Кайнача.
— Не мешай, Кайнача, — зашикали парни.
Иду помаленьку, — продолжал Сема. — Хохот все ближе. Голос грубый, а сила такая, ветки от него шевелятся. У меня волосы помаленьку кепку поднимают. Смотрю, впереди озеро. Выхожу на закраек леса. Сидит он на берегу. Здоровенный, косматый. Зайца за уши держит. Окунет зайца в воду, тот лапами машет, фыркает, а ему забавно. Запрокинет голову и гогочет на весь лес.