— В этом году посеял пшеницы, ячменя, овса. Растет хлеб, тепла и влаги у нас хоть отбавляй.
— А июльских заморозков не боишься?
— Мы поля подобрали на возвышенностях и подальше от холодных ключей. Вокруг пашен заготовили дрова для костров. В случае заморозков будем дымом спасать хлеб.
Из прихожей донесся голос Валентины Петровны Поморовой:
— Добрый день, Ятока.
— Проходи, Валентина Петровна.
— Признавайся, где прячешь своего таежника?
— В горнице. С Семой о чем-то толкуют.
Валентина Петровна заглянула в горницу. Была она среднего роста. Светлые короткие волосы гладко причесаны. Взгляд спокойный, уверенный. На верхней приподнятой губе еле заметно серебрился пушок.
Василий встал.
— Проходи, Валентина Петровна, садись.
Валентина Петровна подала Василию руку.
— С приездом.
— Спасибо.
— Заждались тебя.
Валентина Петровна, жена Поморова, учила Димку в третьем и четвертом классах. Когда бывала в городе, останавливалась в доме у Василия.
Василий с улыбкой смотрел на нее.
— А ты, Валентина Петровна, все хорошеешь.
— Ох, и любишь ты, Захарович, комплименты раздавать. И откуда у тебя такая болезнь? — притворно развела руками Валентина Петровна.
— Порок молодости.
Все рассмеялись.
— А где потеряла Михаила Викторовича?
— Женщины его в плен взяли. Заставили помогать по хозяйству. Да вот и он.
Михаил Викторович поздоровался с Василием, пошутил:
— А я-то думал, ты уж напрочь забыл про нас, стариков.
— При такой-то красавице, — Василий кивнул на Валентину Петровну, — ты заговорил о старости. И бога не боишься?
— Все прибедняется, — Валентина Петровна ласково глянула на Поморова, — а сам с молодушек глаз не сводит.
— Валя…
В горницу несмело, бочком, не вошла, а протиснулась тетя Глаша и теперь топталась у дверей, не зная, как обратить на себя внимание. Первым ее увидел Василий. Он подошел к ней, обнял за плечи и усадил на диван.
— Тетя Глаша, ты же совсем еще молодец. Помнишь, как меня на сенокосе ругала, когда я к девчонкам ездил?
Круглое лицо тети Глаши расплылось в доброй улыбке.
— Ох, и разбойник был.
— Так уж и разбойник?
— Никакого сладу с тобой не знала. Свои девки рядом, — одно загляденье, а его вечно куда-то несет. Да ладно. Ты мне про Ганю сказывай. Видел его?
— Видел, тетя Глаша. Я на командирских сборах был. Его авиационная часть рядом стояла. Каждый день встречались. Орел твой Ганя. До туч крылом достает. А ты еще не хотела отпускать его на учебу.
— И зря пустила. Сейчас бы внучат нянчила и горюшка не знала. Ты все… Сбил парня с пути, — тетя Глаша поджала губы.
— Вот тебе и раз, — развел руками Василий. — Да твой Ганя— герой. О нем вся страна знает. Тебе гордиться им надо.
— Домой-то он хоть собирается? — немного оттаяв, спросила тетя Глаша.
— Я думал, он уже здесь. На днях появится.
— Жениться-то не надумал?
Василий еле заметно улыбнулся. Что ответить?
— Об этом он сам расскажет.
Но тете Глаше надо было знать все. И ждать она не хотела.
— Невеста-то у него хоть есть?
Василий о невесте Гани и представления не имел, но решил успокоить старуху.
— Как же. Знакомил он меня с ней. Красавица.
— Звать-то ее как?
— Наташа, — назвал Василий первое попавшееся на язык имя.
— Из городских, поди? — с тревогой в голосе спросила тетя Глаша. — Такая и за родню нас признавать не станет.
— Пусть только попробует.
— Уж не мог попроще-то невесту найти, — укорила тетя Глаша, точно перед ней был не Василий, а Ганя.
— Невеста еще не жена. Приедет, женим его на нашей, И такую свадьбу закатим, горы закачаются.
— Дай-то бог.
Тетя Глаша вздохнула, встала и пошла в куть. Василий проводил ее сочувственным взглядом.
— Матери…
— Нас тоже ждет не дождется мать, — вздохнула Валентина Петровна.
— Перевезли бы ее сюда, — посоветовал Василий.
— Не едет с насиженного места.
Из сеней донесся голос Степана:
— Да погодите вы, бабоньки, сейчас не до вас. Завтра об этом поговорим.
Степан, пригнувшись, поднырнул под притолоку, схватил в крепкие объятия Василия, потом отступил на шаг, оглядел его.
— Ничего, хорош. Тебе бы сейчас, Васюха, рогатину в руки — да на медведя.
— А что, доведется, так и на медведя сходим.
Василий подвинул Степану табуретку,
— Рассказывай, как там международная обстановка, — Степан уселся поудобнее.
— Ничего хорошего.
— У нас с немцами договор о ненападении. Не обманут?
— Откуда мне знать? — Василий покосился на куть, глянул на Валентину Петровну. — Из запаса многих взяли в армию. И я со дня на день жду повестку.
— Значит, и мы должны быть начеку. — Степан с силой опустил кулак на колено.
— Должны, Степан.
Со скатертью в руках из кути в темном платье, черных туфлях вышла Ятока. Шею перехватывали бусы. Мужчины прервали разговор. Наконец Степан не выдержал:
— Королева. Встретишь в городе, побоишься подойти.
У Ятоки от смущения зарделись щеки.
— Вася, пошто Степан так говорит-то?
— А чем не королева?
Вышла принаряженная Семеновна и пригласила всех к столу.
На Василии брезентовая куртка защитного цвета, такие же брюки, заправленные в кирзовые сапоги. На правом плече ружье, на левом боку с ремня свисает нож. Идет он неторопливым, но ходким, натренированным шагом. Следом за ним играючи шагает Ятока. Деревья и трава в дымчатой росе. Красные лучи утреннего солнца, с трудом пробиваясь между веток, выводят на отдохнувшей земле яркие узоры. Тропа то исчезает в густом мелколесье, то еле заметной ложбинкой тянется по марям и мшистым покатям сиверов. Тропы с годами тоже стареют. Одни навечно зарастают, как будто и не ступала на них нога человека. От других на стволах деревьев остаются пометки-затесины, заплывшие серой, которые понятны немногим. Они свое отслужили, У нового поколения свои дали, свои высоты, и их ведут другие тропы.
Василий прислушался. Звонко и голосисто пели птицы. А Василию казалось, что звенит росистым серебром лес, звенит о детстве, о юности, что багряным заревом отгорела среди этих хребтов. Давно уже смыли дожди следы Орленка, лихого скакуна, верного спутника неуемной молодости. Осыпались, оползли берега Красного Яра, где встречали Василий с Капитолиной первые рассветы. По чужой тропе ушла Капитолина, не оставив следа. Нет друга Малыша. А память тревожит душу таежника, не хочет расставаться с прошлым, к которому нет тропы, затерялась она в беге времени.
В ветках прошумел ветерок. На землю с деревьев скупым дождиком пролилась роса. Василий оглянулся. Ятока улыбнулась ему. Наконец-то она дома. Суровые ветры давно унесли звуки шаманского бубна, седые метели погасили жертвенные костры. Зеленым мхом заросла тропа племени, и не ступать на нее больше Ятоке.
Не люди выбирают тропы, а время. В детстве Ятока боялась русских. Как-то их род прикочевал на Холодную реку. Вышли на крутой залавок и замерли. Внизу на косе горел большой костер. Вокруг сидели и лежали русские мужики. У некоторых бороды грудь закрывали. Ятоке в душу закрался страх: не оборотни ли вокруг костра собрались?
Из-за гор надвигалась туча. Эвенки гадали, кто эти люди, с добром пришли или с лихом?
А от костра доносилась песня:
Ревела буря, дождь шумел,
Во мраке молнии блистали,
И беспрерывно гром гремел,
И ветры в дебрях бушевали.
Ко славе страстию дыша,
В стране суровой и угрюмой,
На тихом бреге Иртыша
Сидел Ермак, объятый думой.
Песня то накатывалась грозовым валом, то затихала, Ятока не понимала слов, но в напеве ей слышалась непокорность духа этих людей. Эвенки откочевали в глубь леса и разожгли свой костер. И казался он слабой искрой в мрачной тайге под тяжелым небом.
Бородатые, непонятные люди часто грезились Ятоке. Злые лесные духи не давали доброй тропы ее роду. За охотниками от стойбища к стойбищу кочевали то голод, то болезни. Много шаманила Ятока, да только Тангара, повелитель добрых духов, не слышал ее бубна.
Новую тропу проложил Ятоке Василий. Ятока знала и верила: по худой тропе он не поведет ее. Дочь Василий хочет. Ятока расскажет все Горе Матерей, и она обязательно пошлет им эту радость.
Василий вдруг остановился, Ятока замерла рядом. Что случилось? Зверь? Почему Василий ружье не вскинул? Ятока вопросительно посмотрела на мужа, проследила за его взглядом. Шагах в двадцати возле тропы зеленела полянка. На краю ее под березами стоял согжой[33]. Подняв голову с упругими ветвистыми рогами, покрытыми мелкой шерстью, он большими темными глазами рассматривал Ятоку с Василием. Каждый мускул его был налит силой.
— Беда, какой красивый, — шепнула Ятока.
— Непуганый зверь.
К лицу Ятоки подлетел паут, она махнула рукой. Олень вздрогнул, кинул рога к спине, вздыбился, прыгнул между берез и исчез.
— Быстрый, как ветер, — восхищалась Ятока.
— Крупный экземпляр. Обмерить бы.
— В другой раз попадется, я подержу, — рассмеялась Ятока. — Пошто не стрелял?
— Судя по рогам, лет семи бык. Само в соку. Производитель. Такого нельзя трогать.
— Однако, што охотникам делать? Вначале по рогам подсчитать годы, потом зверя промышлять?
— Ничего, Ятока, все научимся делать. И в промысловой охоте культура и разум нужны.
От поляны тропинка пошла в горы. В покати курчавились сосны. Вскоре Василий с Ятокой поднялись на Светлый бор и остановились на пологой вершине. Когда-то здесь среди сосен стояли чумы, горели костры. Мужчины охотились, женщины нянчили детей и выделывали шкуры. Шумными ватагами бегали ребятишки. Когда накалялось солнце, к дымокурам с хрюканьем прибегали олени — спасались от гнуса. Теперь слышался в бору только перестук дятлов. Под мохнатыми соснами гнили конусообразные остовы из жердей — это все, что осталось от чумов.