Василий задумался.
— Жизнь трещину дала, Ятока. Казалось, все было: и любимый человек, и радость, а оглянулся — один, как линной глухарь в чаще. Вот такие пироги.
— Пошто один? Я с тобой. Бери ружье. На охоту Пойдем. И к чертям твои пироги.
Василий засмеялся и встал.
— Мне лора.
— Пошто так? В чум пойдем, чай надо пить.
— В другой раз.
Подошли к Орленку. Тот мотнул головой, ударил копытом. Ятока попятилась.
— Ты что? — спросил Василий.
— Олень у тебя шибко большой. Смотрит сердито.
— Хочешь прокачу? — озорно предложил Василий. — Да так, чтоб дух захватило.
— Нет — замотала головой Ятока и на всякий случай еще отступила. — Страшно Шибко.
— Тогда прощай.
Уехал Василий, а вскоре по селу поползли слухи.
— Василий-то, Захара-Медвежатника, с шаманкой связался, — шептались старухи.
— Не будет добра. Сгубит эта колдовка парня.
— Знамо, сгубит. Чо говорят-то: на Холодной реке приглянулся ей русский парень, так она на нем каждую ночь ездила. Превратит в оленя и скачет в горы. Так и заездила.
— О господи, страхи-то какие. Что теперь будет-то?
Дошли разговоры и до Захара Даниловича. Он решил начистоту поговорить с сыном.
— Правду ли люди про тебя да про шаманку болтают?
— Есть охота, вот и болтают, — уклонился от ответа Василий.
— Что же, для тебя девки доброй не нашлось?
— Чем Ятока хуже других? — не поднимая головы, буркнул Василий.
— Ты что, Василий, супони захотел? Не посмотрю, что косая сажень в плечах, выпорю! Свяжешься с этой колдовкой, из дома выгоню. Сына лишусь, но не допущу позора на свою седую голову, — в голосе Захара Даниловича прозвучала угроза.
— Места в горах на всех хватит, батя.
— Замолчи, щенок! — в ярости Захар Данилович вскочил. Под руку попал прут, и он стегнул им по широкой спине сына.
У Василия отлила кровь от лица, он медленно поднялся. Захар Данилович растерялся, но для вида продолжал:
— Чтоб я не слышал больше об этой ведьме.
Василий молча взял литовку и ушел на луг.
Мария Семеновна подоила корову, прогнала ее в поскотину, полила лук в огороде. Потом вымыла полы и застелила их осокой. Из леса принесла еловых веток, положила у порога, чтобы было обо что ноги вытереть. Управилась по хозяйству, поставила самовар и присела отдохнуть у печки на маленькую скамеечку. Пусто в доме без мужиков. А тут еще поясница поламывает, к ненастью, должно быть.
Разгорелись в самоваре щепки, загудело в трубе. Задумалась Мария Семеновна.
Кажется, давно ли она переступила порог вот этого, дома — и остановилась: страшно стало, Ей тогда только семнадцать минуло…
В сенях послышались шаги. Вошел Кайнача. Следом за ним Бирокта, женщина лет сорока пяти, и ее тринадцатилетний черноголовый сын Урукон. В руках Кайначи увесистый кусок мяса. Со времен Матвея Воронова повелась дружба эвенков с русскими. У каждого из них был надежный товарищ в селе, к которому эвенк приходил со своей семьей как домой. В трудные годы они делились последним куском свинца, мяса.
— Здравствуйте, тетка Марья, — поклонился Кайнача — Гостинец принес.
— Здравствуйте, проходите, — засуетилась Мария Семеновна. — Урукон-то каким стал, скоро моего Васю догонит. А почему, Бирокта, Кучум, муж твой, не пришел?
— К оленям на ю′кту[12] пошел, — ответила Бирокта.
— Василий где? — спросил Урукон Марию Семеновну.
— Это он на что тебе?
— Подарок обещал.
— Есть подарок.
— Давай сюда.
Мария Семеновна принесла в берестяном чехле нож. Урукон тут же выдернул его из чехла. Мария Семеновна ласково улыбнулась: угодил сын маленькому охотнику. Бирокта что-то сердито сказала на своем языке.
— Ты что это, девонька?
— Совсем худой парень: терпенья нет.
— А это тебе подарок от меня, — Мария Семеновна примерила мальчику сатиновую рубашку. — Как раз впору. А это от дедушки Захара, — она подала кулек с леденцами.
Урукон положил конфету в рот и блаженно прикрыл глаза.
— Много балуешь его, тетка Марья, — заговорила сердито Бирокта. — Мужик сам себе все добывать должен. Однако портишь мне парня. Ленивый будет. Пропадет в тайге.
Урукон открыл глаза, проворно положил на пол подарки, полез за пазуху, достал оттуда прутик вяленого мяса.
— Эра Василию дай. Скажи, друг приходил, Урукон.
— Все передам.
— Сохатого добуду, язык тебе принесу.
Мария Семеновна погладила по смоляной голове Урукона.
— Подрастай скорей, ждать буду. Вы сидите, я сейчас в погреб сбегаю, чай пить будем.
— Тетка Марья, суп из яичек вари. Шибко такой суп люблю, — попросил Кайнача.
— Яичницу? Мигом сгоношу.
Вскоре они сидели за столом. Кайнача с великим удовольствием ел яичницу и говорил:
— Шибко хороший суп. Мастерица тетка Марья.
— Кушай на здоровье. А ты, Урукон, не стесняйся. Пирожок съешь.
— Шаньги тоже хорошие. Как делаешь? — спросил Кайнача.
— В русской печке пеку. Ешь. Ты мать-то свою помнишь?
— Плохо помню. Когда помирала, смотрела на меня, говорила: «Худо тебе будет, Кайнача, много голодный спать будешь». Шибко жалела.
— Хлебнул горюшка-то? Ятока не обижает?
— Пошто обижать будет. Я мужик, хорошо работать умею. Сам сохатого добываю.
— Оленей-то много у тебя?
— Совсем мало. Два ездовых оленя есть. Немного важенок. Где много взять? Белки мало хожу стрелять. Ятоке помогаю.
— А нужда так и ходит по пятам. Сказывают, Ятока — большая шаманка.
— Шибко большая.
Все это время Бирокта ела молча, неторопливо, с уважением к еде. Лицо ее было задумчиво. Две глубокие борозды вдоль невысокого лба, точно два обруча, одетых временем, говорили о том, что нелегкой дорога была у этой женщины. Вот она посмотрела на Марию Семеновну и заговорила:
— Ятока шибко Василия любит. Женить его надо, тетке, Марья. Весь наш род так хочет.
Испугалась Мария Семеновна. Как же так, ее Вася и шаманка. А сказала совсем другое, не хотела обежать людей:
— Вася не маленький. Ему жить. Пусть сам решает.
Сама и думать об этом не смела. Иметь невесткой шаманку? Как потом людям в глаза смотреть? Нет, Вася этого, не сделает.
Тем временем Ятока сидела за столом Трофима Пимечновича Двухгривенного. Старик маленькими глотками пил чай. Был он весь какой-то серый: серое в морщинах маленькое лицо, серая топорчащаяся бородка, серые нечесаные волосы. «Совсем как воробей, — подумала Ятока, — такой же маленький. Того и гляди клюнет». Ятоке стало весело.
Из кути с тарелкой в руках выплыла Прасковья Спиридоновна, жена Двухгривенного. Высокая, дородная. Возле нее Трофим Пименович выглядел карликом. Бывало, захмелеет он у кого-нибудь на гулянке, берет его Прасковья Спиридоновна на руки и несет домой, как ребенка.
— Я творожку со сметаной принесла, — грубоватым голосом проговорила Прасковья Спиридоновна. — Кушай, Ятока.
— Товар у меня кое-какой есть, — ручейком журчал Трофим Пименович. — Опосля поглядишь.
— Что стоить будет?
— Сочтемся. Чай, не чужие. С Мотыканом, отцом твоим, царство ему небесное, такие делишки делали, дай бог каждому купцу. Поди, собольки найдутся?
— Я сама мало добываю. Охотники не слушают Ятоку. К твоему Митьке в Госторг идут.
— Что ты, или охотников в Среднеречье мало? Поди, все к тебе за оленями ходят. Соображаешь?
— Надо с Василием говорить.
— Что Васька? Торговля-то разрешена.
Ятока встала.
— Пошто Василия ругаешь? Людей сторонишься, потихоньку все делаешь. Ятока обманывать не хочет. Степан в сельсовет звать будет, шибко ругать. Василий осердится, как шаманка жить будет?
Ятока вышла. Трофим Пименович плюнул ей вслед и смачно выругался:
— Все посходили с ума. Сын волком смотрит на отца. Шаманка на комсомольцев заглядывается. Не будет, добра, пропадут люди.
А в сельсовете вокруг стола, покрытого куском красного сатина, сидели Поморов, заведующий Госторгом, сын Двухгривенного — Дмитрий Воронов и Степан, У Степана на левом виске косой шрам от белогвардейской шашки, отчего казалось, что он всегда чем-то недоволен. На вылинявшей гимнастерке орден Красного Знамени.
— Что с Ятокой делать будем? — Степан поднял взгляд на Дмитрия с Поморовым. — Толкового бы комиссара дать этому роду. А Ятоку побоку.
— Давай женим тебя на шаманке, и будешь при ней комиссаром, — улыбнулся Дмитрий. — Парень ты холостой… А невеста она хоть куда — красавица и богатая. Подучит тебя немного, советским шаманом станешь.
— Идите к черту, — закипятился Степан. — Вам бы все шутки шутить.
Поморов слушал перебранку Степана с Дмитрием, посмеивался. Любил он их. Смелые. Не все они умели, порой и не знали, что им надо делать. Но зато до самозабвения были преданы Советской власти.
Не всегда и Поморов мог оказать им помощь. Был еще молод, не хватало жизненного опыта. «Отца бы моего к вам, — думал он. — С ним бы вам не пришлось петлять по жизни. Но нет его. Придется самим искать дорогу к людям».
— А ты что молчишь, Поморов? — прервал его думы Степан.
— А что говорить-то? Люди к нам из первобытного общества пришли, окутаны суеверием по рукам и ногам, а вы хотите, чтобы Ятока коммунизм проповедовала. Кое-кто из эвенков пугает детей русскими. Вам ли рассказывать? Что ни проходимец, тот и подавался в тайгу к ним, за бутылку спирта обирал догола, Вы, Степан Сергеевич, с Дмитрием Трофимовичем в окопах проходили учебу, в огне очищались от старого мира. Белогвардейские пули помогли вам найти правду. А кто откроет глаза на мир эвенкам? Только мы с вами. И надо смотреть в корень. Сумеем улучшить жизнь эвенков — они сами откажутся от шаманства.
— И будем возиться до второго всемирного потопа, — недовольно сказал Степан.
— А что делать? — развел руками Поморов. — Люди-то они наши. Не бросать же их в беде. И с шаманкой надо быть осторожней. Обидим — уведет весь род. Ни за что пострадают простые охотники и оленеводы.