– Профессор Кириевский – один из лучших юристов Москвы, и это счастье, что он защищает нас на процессе!
– Считаю за честь, – сказал профессор все с тем же поклоном. – Защищать вашу русскую газету – мой долг патриота и христианина.
– Профессор делает это блестяще! – сказал Клокотов. – И при этом, совершенно бесплатно! Но, честно сказать, у нас и денег-то нет платить гонорары юристам!
– Это мой долг! – повторил профессор.
Клокотов двигался по кабинету среди знакомых Хлопьянову красных и имперских флагов, икон и звезд, казацких сабель и осколков взорвавшихся мин, знаков и символов оппозиционных движений и партий, митингующих на площадях городов, воюющих в Абхазии и Приднестровье.
– Все стоит «наружка»! – Клокотов выглянул из окна на улицу и тут же отошел, словно боялся удара. – С утра стоят, все наши разговоры подслушивают!
Хлопьянов, вслед за Клокотовым, выглянул на внутренний двор, где было тенисто, и в тени тополей стояли красные «Жигули», виднелись едва различимые пассажиры, тонко, как лучик, поблескивали хлыстики антенны, один на крыше, другой на багажнике.
– Ты разведчик. Скажи, кто это может быть? – спросил у Хлопьянова Клокотов, оттесняя его от окна. – Утром, едва я приехал, они появились. И так несколько дней подряд.
Хлопьянов не удивился, увидев машину. Она и должна была здесь стоять, машина подслушивания с частными номерами, с двумя антеннами, одна из которых, приемо-передающая, принадлежала радиотелефону, а другая, приемная, торчащая из багажника, была элементом подслушивающей системы. В кабинете Клокотова, среди знамен и эмблем, пепельниц и светильников находился крохотный, тайно поставленный передатчик. Его слабые сигналы, модулированные речью, принимались снаружи машиной подслушивания, записывались на магнитофонную ленту. Хлопьянов был убежден – такие машины ходили и за ним по пятам, записывали его разговоры. Клокотов, его визитеры, проходившие в кабинете встречи, застольные споры, братские тосты и выкрики, слова, произносимые шепотом, становились достоянием следивших за ним спецслужб.
– Борьба, которую вы ведете, требует организации особого рода, – Хлопьянов оглядывал кабинет, люстру, ералаш на столе, укромные уголки, в которых мог притаиться «жучок». – Конспирации особого рода. Иначе это не борьба, а игрушки, и неизбежно поражение, неизбежна кровь. Я пришел, чтобы через твою газету сделать сенсационное заявление. Не могу сейчас открыть его содержание, потому что те, за окном, его услышат. Твоя жизнь будет подвергаться угрозе.
– Моя жизнь и так подвергается угрозе, – сказал Клокотов. – И жизнь профессора, после того, как он сделал выбор, выступил в нашу защиту.
– Я действительно сделал выбор, – сказал Кириевский. – Я долго ждал, скрывал мои убеждения, испытывал страх. Но потом понял, что больше не могу бездействовать, и примкнул к тем, кто сопротивляется злу. Что толку, если я могу уцелеть, а Россия погибнет. Пусть погибнем мы, а Россия выстоит. Я обратился к духовнику, и он благословил меня. После этого я стал защищать на судах русских писателей, патриотических военных, обездоленных соотечественников. На мой дом однажды уже было совершено нападение. Под дверь подбросили мешок с окровавленными костями. Но я преодолеваю страх и с молитвой продолжаю помогать патриотам.
Он говорил просто, без пафоса, слегка улыбаясь. Лицо его сохраняло веселость. Своим галстуком-бабочкой, кружевной рубахой он походил на музыканта симфонического оркестра.
– Итак, вернемся к нашим судебным делам, – сказал Кириевский, – Главный наш козырь, который мы выбросим напоследок, – это документы с виллы номер пять. Вам удалось добыть документы?
– Я вам потом расскажу, – Клокотов указал на окно, за которым притаилась машина. – Мне их вот-вот доставят.
Хлопьянов вдруг испытал помрачение, словно его толкнули с откоса, и он летит в черную твердую воду, чтобы удариться о нее и пропасть.
– Я тоже бывал на вилле!.. Есть более страшные тайны!.. Я могу рассказать!.. Будет сенсация!.. Пусть я взорвусь, но взорву и мерзавцев!..
Он торопился сказать, торопился уговорить Клокотова. Но тот властно остановил его, кивнув головой на окно:
– Не здесь! Не сейчас!.. Мы едем на суд. Хочешь, поедем с нами… После суда уединимся, и ты все расскажешь!
Он поднялся и увлекая за собой профессора и Хлопьянова, направился из кабинета.
– Тут вам икону прислали, – секретарша остановила Клокотова, указала на сверток. – Старец приходил, сказал, что она чудотворная.
– Потом, – сказал Клокотов. – После суда. И приготовь к нашему возвращению какую-нибудь трапезу!
Они подъехали к зданию суда, обшарпанному, с обвалившейся штукатуркой. Перед входом толпился народ, – невзрачно одетые старухи, пожилые мужчины, своими темными лицами похожие на путейцев, утомленного вида дамы, какие-то девицы в полувоенной униформе с портупеями, несколько бородатых казаков с позументами, рослые парни в камуфляже. Некоторые держали плакаты с требованием оставить патриотическую газету в покое. У других в руках были самодельные картинки, где горбоносые толстогубые банкиры уселись плотными задами на кремлевские стены. Толпа зашевелилась, загудела, когда Клокотов выходил из машины. Устремились к нему, аплодировали, старались коснуться рукой. А какая-то женщина, немолодая, с темными кругами у глаз, схватила Клокотова за руку и поцеловала.
– Держитесь, не уступайте!
– Если закроют газету, как мы жить будем?
– Доживем до дня, когда их судить будем!
– Этого президента на скамью подсудимых!
– Судьи подкупленные!
– Все равно мы их одолеем!
Издали наблюдали за ними милиционеры с рациями. Стоял зарешетчатый фургон, в котором развалились, вытянули руки и ноги вооруженные бойцы ОМОНа. Выглядывала сквозь стекло острая морда овчарки.
По грязной лестнице они поднялись в зал суда, нечистый, душный, уставленный ободранными лавками, с возвышением, на котором помещались три судейских кресла. Все в этом зале носило следы запущенности, бедности, скверны. Все было заляпано, поломано, размещено кое-как. И только стальная клетка, в которую привозили убийц и растлителей, была новая, свежевыкрашенная.
– Вот тут наше место ответчика, – Кириевский располагался за маленьким боковым столиком, раскладывал бумаги, книгу кодекса, вырезки из газет. – Оппоненты наши задерживаются.
Зал между тем заполнялся. Заступники газеты занимали ряды, громко и страстно переговаривались, обсуждали политические новости, бранили президента и «демократов». Разворачивали транспаранты. Взмахивали красными флагами. Кто-то достал икону. Кто-то прижал к груди номер свежей газеты. Это напоминало рать, поднявшую свои стяги и прапоры, поджидавшие неприятеля.
– Батюшку, батюшку пропустите!
Хлопьянов устроился в первом ряду среди говорливых стариков и неугомонных взбудораженных женщин. Увидел, как в зал входит отец Владимир в бархатной теплой скуфейке, с серебряным крестом на груди, с потертым саквояжем. Все присутствующие, и те, кто размахивал красными флагами, и те, кто держал портретики Ленина, встали, приветствуя священника. А тот благословлял профессора и Клокотова, поочередно наклонивших головы, рассыпал над ними мелкие воздушные крестики.
– Помолимся Господу, да ниспошлет на нас мир и благословение!.. И да дарует праведным обретение истины и благодати!.. И взыщет с нечестивцев!..
Отец Владимир раскрыл саквояж, где хранились принадлежности, необходимые для молебна. Извлек маленькую, в бархатном переплете книгу, банку с водой, кисть на длинной рукояти. Прочитал молитву, а затем обмакнул кисть в склянку и начал кропить зал. Брызгал прохладные длинные капли на профессора, на Клокотова, на болельщиков и радетелей, на красные флаги, на бумажные иконки и портретики Ленина. Отдельно, несколько раз окропил судейские кресла, оставив на стене росистый след. Углядев Хлопьянова, опустил в знак приветствия веки, метнул специально в него веер брызг. Хлопьянов почувствовал, как промокла у него на груди рубаха и текут по лицу щекочущие капли.
Появились истцы – представители министерства печати, желавшие закрыть крамольную газету.
Длинный, носатый, похожий на жирафа, с выступающей нижней губой адвокат, имевший, как сказал Кириевский, репутацию виднейшего в еврейских кругах. Дамочка, острая, колючая, с круглыми, по-птичьи тревожными глазами. Господин в вельветовом волглом костюме, с испитым лицом, на котором под разными углами лежали морщины и лиловые тени.
Их появление вызвало ропот и недовольство зала.
– Вот они, аспиды!
– Миллионеров защищаете?
– Сколько они вам, гадам, платят?
– Стыда нет!
– Сионисты проклятые!
Зал гудел, размахивал транспарантами, вздымал кулаки. В дверях появились милиционеры, что-то передавали в портативные рации.
– Друзья мои, – обратился Клокотов к залу. – Очень прошу, сдерживайте свое справедливое негодование! На их стороне сила, а на нашей правда! Чтобы сюда не ворвался ОМОН с овчарками, давайте придерживаться правил! Не задевайте этих господ, дайте им спокойно усесться!
Дверь на возвышении отворилась, быстро вошла раздраженная девица с тетрадями.
– Прошу встать! Суд идет!
Вошли и заняли свои места на возвышениях – маленький чернявый судья, с хохолком и чернильными беспокойными глазками, и две престарелые дамы, напоминавшие фрейлин, – народные заседатели.
Хлопьянов в первом ряду сначала не понимал, а потом все яснее постигал сложный театр, который являл из себя суд. Следил за распределением ролей, за моментальными схватками интеллектов, за сгустками энергий, гулявшими по залу. Стороны, стараясь быть вежливыми, отпускали друг другу реплики, полные яда. Маленький черный судья, нервный, неискренний, явно подыгрывал министерским чиновникам. Согласно кивал, когда начинал говорить губастый адвокат. Обрывал язвительные наскоки Кириевского. Останавливал слишком пространные комментарии Клокотова. Несколько раз сердито вскипал, возмущаясь выкриками из зала, грозил изгнать непослушных. Дамы-заседательнипы моргали коровьими глазами, поглядывали на свои пухлые ручки, лакированные коготки, золотые колечки. Работало несколько телекамер. Журналисты с диктофонами записывали выступления. И среди шелестевших плакатов, матерчатых транспарантов, глазков телекамер Хлопьянову чудилось чье-то тревожащее присутствие, чьи-то наблюдающие за ним глаза. Словно этому невидимке был важен он. Его реакции, его симпатии и антипатии исследовал скрытый психолог, затерянный среди разношерстного люда.