– Мало тебе военных ран и ожогов! – она прикладывала ладонь к его воспаленной груди. – Мало в тебя на войне стреляли, тебе и здесь достается!.. Вот так не больно?… Так легче?…
Она проводила рукой по его сжатым мускулам. От ее прикосновений в них распускались все узлы, все застывшие в мышцах конвульсии. Казалось, раны мгновенно затягиваются. В них останавливается кровь, утихает боль, словно с пальцев ее стекали целительные бальзамы. Он благодарно замирал, закрывал глаза, чувствовал сквозь веки ее близкое лицо, и говорил, рассказывая ей обо всем виденном.
– Милый, мы их одолеем.
Она касалась губами его избитого тела, дула на его раны и ссадины, словно хотела погасить огоньки боли. Сквозь полузакрытые веки он видел, что она крестит его. Ее губы что-то шепчут, а пальцы кладут над ним мелкие крестики. И это умиляло его.
– Ты думаешь про белую лошадь?
– Думаю… Вот она, белая…
Он чувствовал себя в безопасности. Грозящие, преследующие, желающие его погибели силы остались снаружи, за стенами ее дома. А здесь, в розоватом свете абажура, в тихом движении ее рук, в пушистом цветке, попадавшем в светлый круг лампы, здесь была безопасность. Тайна, которой он обладал, заговор, в который был вовлечен, встречи, в которых путался и лишался остатка сил, теперь не казались ему столь страшными. Он делился с ней своей тайны и испытывал облегчение, словно сбрасывал с плеч тяжелый, набитый боекомплектом мешок.
– Я должен тебе сказать!.. Меня вовлекли!.. Я сам до конца не знаю!.. Загадочный страшный проект!.. Здесь, в Москве, будет бойня!.. Будут гореть дома!.. Будут ловить людей, топить в реке и расстреливать!.. Огромные силы зла!.. Не просто армия, не просто разведка, а духи зла!.. Быть может, я погибну!.. Многие, быть может, погибнут!.. Будет ужасно!.. Где взять силы? На кого опереться?
– Ты не один, многие борются с духами зла. Они знают, откуда взять силы.
– Как выдержать? Как укрепить свой дух? С кого брать пример?… Древние римляне в эпоху падения Рима… Белые офицеры во время победы красных… Красные офицеры во время крушения Союза… Я один против духов зла!
– Сколько стоит Россия, она борется с духами зла. Ты молись, и будешь услышан. Молитвами одолевается зло.
– Я не монах, я офицер! Я не умею молиться, а умею стрелять. Кто я, праведник, чтобы молитвы мои были услышаны? Я грешник! Мучаю тебя, взваливаю на тебя мою ношу! Нет, я не сделал тебя счастливой!
– А что такое счастье, мой милый! Один быстрый взгляд, один слабый поворот головы, одна случайно налетевшая мысль, и ты уже счастлив!
Он был благодарен ей за эту науку. Знал это моментальное преображение всего, – тьмы в свет, погибели в спасение, уныния в радость. «Один слабый поворот головы, случайно налетевшая мысль, и ты счастлив!» – повторял он ее урок.
Он лежал на кушетке и смотрел на цветок в горшке. Обычно цветок стоял на подоконнике, и он любил наблюдать, как она трогательно поливает его. Подносит синюю фарфоровую кружку, бережно вливает воду под листья, и если воды были слишком много, горшок переполнялся, и на подоконник и на пол протекала блестящая струйка, переходящая в быструю летучую капель.
Теперь цветок стоял не на окне, а на столе, под абажуром, в пятне света. Одна его часть была освещена, и отчетливо был виден каждый пятнистый лист, каждая серебристая ворсинка, каждая капелька света. За цветком была тень, темнота, и в ней что-то невнятно переливалось, мерцало, и туда, в темноту, скрывалась вторая половина цветка.
Ему вдруг явилась мысль, что цветок оказался здесь не случайно. Поставлен на границе света и тьмы, отделяет одно от другого. Она, его милая, поставила цветок, заслоняя им тьму, сберегая его, Хлопьянова, от действия тьмы. Не мигая, остановившимся взглядом, он смотрел на цветок, и цветок возрастал, увеличивался, раздвигал листвой потолок, уходил в небеса. Качался там, меж землей и небом, как огромное пернатое древо, разделяя собой мироздание, на свет и на тьму, на ослепительный солнечный день с лучистым счастливым светилом и на синюю ночь с призрачным ликом луны, таинственным пролетом комет.
Он смотрел на цветок, и он уменьшался, уходил из небес, врастал обратно в цветочный горшок. Стоял на столе ее комнаты под цветным абажуром, и на скатерти, рядом с цветком, лежало ее серебряное колечко с каплей лазурита, что он привез ей из Афганистана.
– Помнишь, я тебе говорила, у меня было время, когда жить не хотелось, – она сидела у его изголовья, ее рука касалась его лба, тихо гладила волосы. И ему казалось, что теплый ветер бежит по вершинам, издает непрерывный шелест и шум. Светлое облако медленно выходит из-за купы берез, и под облаком кружит медлительная высокая птица. – В ту осень умерла мама, ты уехал в Афганистан, и казалось, навечно. Меня прогнали с работы. Моя близкая подруга от меня отвернулась. Все против меня, некуда пойти, некому слово молвить. Тьма непроглядная, боль, тоска. Хоть руки на себя наложи! Помню, вышла из дома, кажется, и впрямь, чтобы броситься под колеса. Брела по улицам. Темень, дождь. Не люди, а какие-то болотные потусторонние существа. Зачем жить? Кому нужна? Кто меня услышит? И вдруг увидела церковь. Свет над входом, икона. Старушки идут за ограду, крестятся, входят, и когда открывается дверь, на мгновение золотое сияние. Я тоже вошла. С холода, мрака в чудный свет. Пели, ставили свечи. Священник в золотом одеянии прошел с кадилом. Я ловила сладкий дым, чудный смолистый запах. Среди женщин, среди песнопений что-то со мной случилось. Я плакала. Сквозь слезы смотрела на близкую икону Богородицы, и мне казалось, что это мама. Смотрела на ангела с мечом, и казалось, что это ты. Не знала ни единой молитвы, но стала молиться, чтобы ты уцелел на войне, чтобы маме, там куда она ушла, было хорошо и спокойно, чтобы подруга, совершившая против меня неправое дело, не мучила себя понапрасну. Мне было хорошо. Я спаслась. Священник, который подошел ко мне после службы, и был отец Владимир. Потом у него я крестилась.
Она рассказывала ему о своем сокровенном, но одновременно преподавала ему какой-то урок. Была мудрее его. И он готов был учиться, следовать ее назиданиям.
– Ты когда-нибудь молился? – спросила она. – Ты говорил, что молился…
– Может, то что ты называешь молитвой, есть просто надежда на чудо? – он слышал тихий шелест ее руки. – Когда все твои знания, умения, все твои силы исчерпаны, а надо дальше жить, не пропасть, не сойти с ума, ты обращаешься к чему-то, что присутствует над тобой, и оно продлевает тебе жизнь, заменяя силы и знания.
– Но ведь это и есть молитва!
– В Афганистане мы отправились на операцию в горы. Группа спецназа и я. Вертолетами нас забросили в горы, высадили на вершину. То ли летчик ошибся маршрутом, то ли моджахеды разгадали наш план, но едва вертолеты скрылись, начался бой. Нас стали расстреливать с соседних вершин. Несколько солдат было сразу убито, несколько ранено. Я получил ранение в плечо навылет. Истекал кровью, терял сознание. И взмолился, чтобы вертолеты вернулись, чтобы чудо случилось. По рации мы сумели связаться с уходящим вертолетом, и он вернулся, сел на узенькую площадку. Сначала на борт погрузили убитых. Потом погрузили раненных. Потом стали запрыгивать живые. Летчик встал в дверях и сказал, что может взять еще одного, остальные должны остаться. Вертолет перегружен, в горах разреженный воздух, винты не поднимут машину. На земле оставалось пятеро. Они бросили жребий, кому из них сесть на борт. Тот, кому повезло, стал прощаться с товарищами, отдавал им свое оружие. Они обнимались, прощались навек. Я лежал у дверей и видел сцену прощания. Молился, чтобы чудо свершилось, и четверо обреченных на смерть уцелели. И чудо свершилось, летчик не выдержал, махнул рукой, взял остальных на борт. Винты работали, но машина никак не взлетала. Груз был слишком велик. Я взмолился, чтобы свершилось третье чудо и машина взлетела. Летчик погнал машину на край площадки, кинул ее вниз, в пропасть. Она стала проваливаться, падать, но потом каким-то чудом винты зацепились за воздух, удержали машину в небе. Теряя высоту, подгоняемые пулеметными вспышками, мы дотянули до базы. Иногда мне кажется, кто-то невидимый и могучий на своей ладони перенес вертолет с гор в долину.
– Ты можешь сделать то, о чем я тебя попрошу? – она страстно сжала его ладонь.
– О чем ты попросишь?
– Можешь поверить, что это нужно тебе. Сбережет тебя и спасет.
– Что я должен сделать?
– Крестись!
– Но я же неверующий. Далек от этого таинства.
– Не далек! Ты верующий! Пускай бессознательно. Но в тебе сохранилось вера от твоих бабок-прабабок. Все, что в каждом из нас есть доброго, чистого, – это и есть вера! Крестись, и сразу прибавится сил! Бог даст силы!
– Не знаю, я не готов!
– Не надо готовиться. Отец Владимир едет в пустынь к старцу. Приглашает и нас с собой. Поедем, и там, в святом месте, отец Филадельф тебя окрестит!
Он хотел возразить, но вдруг почувствовал такую сладкую слабость, такую покорность, такое доверие к ней, любимой и любящей, что все возражения отступили, и он слабо кивнул головой.
– Поедем.
– Вот и чудесно! В воскресенье поедем!
Его голова лежала у нее на коленях. Стоял на столе цветок. За его узорными листьями таилась тревожная тьма. А здесь, на свету – ее руки. Шелестят в его волосах. Наклонилась под теплым ветром береза. Выплывает из-за вершины белое чудное облако. И под облаком кругами парит высокая беззвучная птица.
Глава двадцать четвертая
Они снарядились в пустынь ранним воскресным утром, поджидали у подъезда отца Владимира. Хлопьянов глядел на Катю, умилялся ее одеянию, выражению ее утреннего милого лица. Она была похожа на сестру милосердия или на молодую странницу. Повязала в дорогу белый платок, надела долгополую юбку, держала в руках корзинку со снедью. Не дала ему позавтракать, сказала, что перед крещением нужно поститься. Он не роптал, соглашался.
Подкатил отец Владимир. За рулем поношенного, залатанного «Москвича» сидел молодой веселый водитель в клетчатой рубахе, который выскочил первым, открыл дверцу машины, выпустил отца Владимира. Тот благословил Катю, протянув ей для поцелуя свою белую мягкую руку. Радостно улыбнулся Хлопьянову. От его белозубой улыбки, синих сияющих глаз Хлопьянову стало светло. Он опять положился на этих добрых, желающих ему блага людей, решив довериться им до конца. Не оспаривать их, не спрашивать ни о чем, веря в необходимость того, на что они его подвигали.