Никогда не забыть мне вдумчивого, серьезного лица Капернаута, сидевшего рядом со мной и немилосердно заглядывавшего в мои листки.
Испытания были и физические. Бегали. Кидали учебные гранаты. И когда Дыркин кинул вперед так удачно, что попал в стоявшего сзади Миронова, крепким и дружным хохотом гремела команда.
Незаметно промчались дни карантина.
Простились мы с начальником нашим, с политруком. Последний раз на поверке гремел бас Леонтьева, последнюю ночь провели мы на карантинных койках.
Марийцы
Из далекой Марийскои области приехали они в полк. Мало кто из них понимал по-русски, и почти никто не умел по-русски говорить. Не понимали они даже друг друга. Было среди них три племени. Три племени— и три наречья. Горные марийцы, долинные марийцы и еще городские.
Поздно вечером, когда мы улеглись уже на покои, на дворе раздалась музыка.
— Пополнение пришло, — сказал дежурный.
Москва казалась им чудной и диковинной после маленьких деревушек далеких марийских кантонов. И когда в тулупах и лаптях шагали они по московским тротуарам нельзя было никак успокоить марийцев. Вслух выражали они свое изумление и трамваями, которые с шумом проносились мимо, и бешено мчавшимися автомобилями, и ярко освещенными московскими улицами. Все это было так не похоже на родные деревни, все это обещало такую новую и необычайную жизнь. Они были некрасивы, эти маленькие марийцы. Широкие скулы и узкие щелки глаз говорили о монгольском происхождении. Но некоторые из них поражали необычайной живостью, и острая пытливость светилась в их глазах. Недаром потом стал любимцем школы самый маленький из них — Салим Саликаев. Недаром из них потом воспитались лучшие наши комсомольцы.
Надо было видеть радость марийцев, когда они сменили свои лапти и тулупы на шинели, шлемы и сапоги. Галдеж стоял невыносимый. Все радостно делились впечатлениями.
Единственный мариец-отделком, ценившийся у нас на вес золота, буквально разрывался на части, успокаивая их и давая разъяснения.
Через несколько дней напротив нашей роты водворились марийцы и на всю лестницу развернули огромный плакат: «Эрелык тун казалык», что означало: чистота — залог здоровья.
Не одну беседу провели мы с нашими ребятами о марийцах. Многие относились к ним презрительно. «Нешто это бойцы? Пиголицы»… И часто передразнивали их быстрый-быстрый непонятный говор. Но жизнь показала иное. Когда в первом походе благодарность за особую выносливость получил маленький Салим и когда звание одного из лучших стрелков заслужил Сакарбаев, уважение было завоевано, и с повесток наших бюро само собою отпал «марийский вопрос». Марийская рота была одной из наиболее дисциплинированных в полку.
Первый раз в клуб мы пришли вместе с марийцами. Большое здание клуба понравилось всем. Читальня, комната отдыха, библиотека, различные кабинеты — обо всем этом не мечтали не только марийцы, — подобных клубов не было и у нас на заводах. И особенно взыграло сердце наших драмкружковцев, когда они увидели огромный зрительный зал.
Шла кинофильма «Машинист Ухтомский».
Многие из нас уже видели эту фильму, но марийцы видели кино вообще первый раз в жизни. Как дети выражали они свой восторг и удивление. А когда паровоз стал все увеличиваться и, занимая собою весь экран, как бы шел вперед — в зал, на первых марийских скамьях началось смятение. Испуганно заговорили все разом марийцы и стали срываться с мест. И только когда отделком мариец Урсулов, сам только недавно приобщившийся к культуре кино, когда он с видом превосходства стал успокаивать их и объяснять, они нерешительно, с опаской заняли свои места.
Жизнь текла день за днем, а по вечерам на площадке собирались марийцы у своей двери и долго-долго пели свои тягучие, монотонные, заунывные песни.
«Шестая рота, вставай!»
Занятия уже идут полным ходом. И каждый день приносит что-либо новое.
Шесть часов утра. Рота спит. У столика дежурного бодрствуют двое: дежурный и дневальный — на страже роты. Минутная стрелка уперлась в цифру двенадцать, а часовая упорно остановилась на шести. Шесть часов.
С площадки слышатся переливы трубы. Знакомые, привычные переливы. И вмиг ожила рота.
— Шестая рота, вставай! — кричит дежурный.
Со всех коек поднимаются белые фигуры. Вставать сначала неохота. Еще бы хоть минут пять потянуться под одеялом. Но по взводам слышится уже новая команда:
— К гимнастике приготовьсь!
Некогда потягиваться. Глядишь, пять минут просрочишь, а там и пойдут опаздывания на поверку, на чай. Пять минут подряд в роте слышится мерная команда: «Де-елай, раз, де-елай два…» Вверх взметаются руки, ноги, мускулы расправляются, готовятся к дневным занятиям…
У умывальника всегда смех. Всегда ротные шутники у умывальника отмачивают какую-нибудь шутку.
— А ну, Сорокин, что хмур? Небось, во сне наряд[2] видел?
— Сон в руку, — зловеще сообщает ротный весельчак, подпоясанный полотенцем.
Сорокин лениво огрызается, усердно намыливает левую щеку.
Запоздавшие красноармейцы стремглав носятся с полотенцами, когда рота становится на поверку. Поверка прошла, — значит, трудовой день начался. Сегодня поверка оружия у старых красноармейцев 1903 г., которые уже имеют винтовки.
— А ну, Сорокин, покажи винтовку, — спрашивает отделком.
Сорокин мрачно протягивает свое оружие.
— О-го-го! — качает головой отделком. — Да у тебя в стволе как в печной трубе. А еще старый боец! Никогда винтовка не чищена. Получай наряд вне очереди на кухню.
Соседи Сорокина давятся от смеха. Вот те и сон! Поблескивая винтовками и лязгая сворачиваемыми затворами, расходится рота с поверки.
…Завтрак. За завтраком пропадают остатки сна. Да и пора. На ходу не очень заснешь.
Первый час сегодня — физкультура, маршировка, гимнастика, прыжки. Щиплет мороз. Краснеют уши, шлем сам собой сползает глубже.
Но на морозе, в перерыве особенно хорошо побороться, поразмять кости, попрыгать в петушином бою. На занятиях полное спокойствие. Прежде всего четкость. Четок должен быть каждый шаг, каждое движение. Это подготовка к боевым дням. Чем труднее на учебе, тем легче будет в бою. Тогда учиться будет поздно. Сочно хрустит снег. Ротная колонна разбивается на взводы, взводы — на отделения. Весь плац кишит красноармейскими фигурами в этот час дневной учебы. Рота проходит мимо роты. Встречаются глазами земляки. Улыбаются. Идут дальше, рассыпаются в змейки, в стайки[3]. Снова собираются. Тяжело кряхтит снежное поле. Здорово ему сегодня досталось от крепких каблуков бойцов.
А первый взвод сегодня на лыжах. Стройной лентой протянулись лыжники. Жарко, несмотря на мороз, и к концу часа пот градом катит с лыжников.
Слышен звук рожка. Одна за другой стягиваются роты к казарме. С песнями идут походные колонны. Громко звучит в морозном воздухе:
Мы готовы для похода,
нам не страшен белый враг.
Эй, дружней, шестая рота!
Выше ногу, тверже шаг!
Это ротный марш. Трудно еще прививаются новые песни. Больше любят петь по старинке. Но есть и новые.
Последняя рота вступила в ворота казармы. Ставятся винтовки, берется другое оружие — книга и тетрадка. На очереди политчас.
Капернаут на лыжах
Начинаем входить во вкус военной дисциплины. Каждый день на группы разбивается рота, и отделкомы и помкомвзводы занимаются уставами[4]. Уставов много. Но первые из них — внутренний, гарнизонный и дисциплинарный. Правду говоря, уставы — скучная материя. Сидим и вычитываем обязанности командира роты, старшины, дежурного, дневального. Иногда клонит ко сну, и чтобы рассеять сонное настроение, берешь сам устав и читаешь вслух.
— К чему учить, сколько кто кому нарядов даст? — смеется Сальников. — На практике узнаем.
Гораздо веселее — строевые занятия. Выходим мы на широкий плац под командой Свободова и там маршируем, занимаемся гимнастикой, играми. Маршировка — это важный момент в нашей жизни.
— Ходить у меня научитесь! — говорит командир роты Ильиченко. — Нечего шагать, как на бульваре, расхлябанной походкой и руками махать, как мельничными крыльями. Надо, чтоб все было четко и точно. В военном деле четкость — залог победы.
Мне никак не удавалось сначала совладать с руками. Казалось, ничего мудреного нет в том, чтобы сочетать шаги с движением правой или левой руки. Но как только я начинал об этом думать, обе руки начинали беспорядочно мотаться взад и вперед, и Утин весьма неодобрительно поглядывал на меня.
В конце концов научился и я махать вовремя руками.
После маршировки скидывали мы пояса, и начиналась гимнастика.
Сколько смеха в часы гимнастики. То Рабинер, не выдержав приседания, стремительно бухался в снег при громком, неудержимом хохоте всей роты. То Сальников, задумавшись, забывал про занятия и в то время, как все уже вставали, невозмутимо оставался сидеть на корточках. То Потащонок спокойно и решительно поворачивал в сторону, обратную команде, и, не замечая поворота других, несколько секунд выделялся из всей роты.
Мы не обижались, когда в пылу командования немножко крепче, чем следовало, обрушивался на нас комроты. Мы понимали, что делает он это не злобно, а потому, что искренно хочет выбить из нас «штатскую» расхлябанность.
Особенно тяжело было тогда, когда крепчали морозы. Иногда пробирало чуть ли не до слез.
Вскоре начали учить нас и упражнениям с винтовкой и фехтованью.
Красиво взлетела винтовка в руках Ильиченко, когда он показывал нам упражнения. Ловко и четко делал он все фигуры, и нам сначала никак не удавалось сделать хоть что-нибудь похожее.
А иногда ходили на лыжах. Это были любимые наши часы.
Завзятым лыжником был Свободов. Он и был начальником всех лыжных походов. Брали мы на плечо длиннее лыжи. Спускались во двор, прилаживали их и неслись на плац, на бульвары, окаймлявшие казарму, за город. Тщетно пытался Свободов уговорить более сильных не убегать вперед. Сам хороший лыжник, он тоже быстро входил в азарт и мчался с авангардом отряда. На огромное расстояние растягивался цепью наш взвод. Далеко впереди мчались передовики, а где-нибудь сзади, близ казармы, брел на расходящихся в сторону лыжах Сорокин. Он обычно был замыкающим. Сначала трудно было научиться ходить на лыжах. Ноги беспомощно скользили или расходились или выскакивали из ремешков лыж, и я беспомощно плюхался носом в снег. Но через два похода ходил я уже среди передовиков.