Преданная Жанка от таких-то слов сразу захныкала, а я укоризненно покачала головой:
— Вы не правы, маэстро. В корне не правы. Потому что из-за нас, по вашему выражению, вы то с нар, то на нары, а без нас вы на тех нарах уже постоянную прописку бы получили.
Порфирий ничего не ответил, только стряхнул варежкой снег со своих морских пейзажей, высморкался и меланхолично обронил:
— Лучше бы чего для сугреву прихватили…
— Так поедем домой, там и согреешься. — Жанка подняла воротник своей кацавейки и затопала ботами.
— Домой? — Мутные глазки Порфирия блеснули и тут же погасли. — Не, домой нельзя. Я еще ничего не продал.
Он еще рассчитывал что-то продать, ну не придурок разве? Кому нужны его морские виды в нашей сухопутной глубинке, да еще в собачий мороз! Если только на Краюху вдруг забредет какой-нибудь выживший из ума контр-адмирал, тоскующий по океанским просторам. И то вряд ли он что-нибудь разглядит в сгущающихся сумерках. Вон Порфириевы братья по кисти уже вовсю манатки собирают, да и ценителей прекрасного на горизонте не наблюдается.
— Пошли домой. Порфирий, — взмолилась Жанка, как верная Пенелопа, — замерзнешь ведь…
— Не уйду, пока что-нибудь не продам. — А этот мазила, оказывается, еще и упрямый, как ишак. — А замерзну, туда и дорога. — Надо же, как его тип с толстым кошельком раззадорил, тот самый, что из корыстных соображений купил у него знаменитый «Вид на морскую гавань».
Жанка посмотрела на меня с ужасом, при этом ее потрескавшиеся на морозе губы задрожали.
— Хорошо, — с ненавистью воззрилась я на Порфирия, — почем эта затхлая бухта и дырявый парусник? — Я ткнула пальцем в самую маленькую из выставленных на продажу Порфириевых нетленок.
Порфирий неожиданно обиделся:
— Сама ты дырявая. Отвали, раз не понимаешь в искусстве.
— А тебе не все равно, понимаю, не понимаю. Тебе главное, чтоб купили, а я покупаю, усек?
— Ты? Покупаешь? — вылупился на меня Порфирий.
— Покупаю, покупаю. — Для убедительности я даже полезла в сумку за кошельком.
— Маринка, ты прелесть. — Жанка нежно лизнула меня в щеку шершавым, как у кошки, языком.
— Ну так почем? — Я ждала ответа.
— Триста! — безо всякого зазрения совести объявил непризнанный гений с соплей под носом. — «Морская регата» стоит триста.
— Сколько, сколько? — присвистнула я.
— Триста, триста, — повторил Порфирий, цокая зубами от холода.
— Пятьдесят, — выдавила я. Ровно столько же я после достаточно продолжительных торгов заплатила аборигену с Партизанской за полуголую Пахомиху. И предупредила: — Это мое последнее слово.
Однако Порфирий был непреклонен.
— Ну и до свидания. — Я сделала вид, что собираюсь уйти.
— Семьдесят пять, — спохватился Порфирий.
— Пятьдесят и ни копейкой больше, — процедила я сквозь зубы.
— Бери, живоглотка, бери задарма, — сдался Порфирий.
— На, подавись, — я сунула ему полтинник, — и быстро собирайся.
Минут через десять, уже после того как Порфирий под завязку забил своей живописью багажник левака, которого мы отловили возле Дома радио, мы наконец покинули Краюху. Между прочим, последними. Остальные творцы к тому моменту уже успели разбрестись по домам. Причем несолоно хлебавши.
— Порфирий, ты Хлопонина знаешь? — спросила я, умащиваясь на заднем сиденье рядом с маринистом. Жанка по причине своих габаритов всегда располагается на переднем.
— Кольку-то? Да кто его не знает? Он тут, на Краюхе, голыми бабами торгует, — беззаботно отозвался Порфирий, заметно подобревший с тех пор, как мой полтинник перекочевал из родного кошелька в грязный карман его бушлата.
— А сегодня его не было. Ты разве не заметил? — Я зыркнула на Жанку, чтобы до особого распоряжения помалкивала. Обрекла на пытку, короче.
— Не было? Может, и не было, — равнодушно пожал плечами Порфирий. — Я за ним не слежу.
— А вообще ты с ним в каких отношениях? — осторожно допытывалась я.
— Да в каких. В обыкновенных. Он жмот, каких мало. На своих бабах зарабатывает прилично, а за копейку удавится.
— Значит, ты с ним не ладишь, — подытожила я.
— Почему это? Просто у нас идейные расхождения. Я считаю, что он ремесленник и что его бабы на кушетках не имеют никакого отношения к искусству, вот и все. Он тут однажды ко мне по этому поводу подкатывал. Не прав ты, дескать, Порфирий… А я от своих слов не отказываюсь. Если сказал, халтура, значит, халтура, — разглагольствовал разомлевший в тепле Порфирий. — Тоже мне, творчество. Хватает на улице симпатичную деваху и быстрей с нее очередную «Данаю» писать. Эти дурехи, ясное дело, от гордости лопаются, а ихние мужики регулярно Кольке харю начищают. А я ему всегда говорю: прибьют они тебя когда-нибудь, допрыгаешься… Э, а че это у вас такие рожи сделались?
ГЛАВА 36
— Как пить дать Колюню чей-нибудь хахаль ухайдакал. Или супружник, — Порфирий крякнул, опорожнив первый стакан купленной на мои кровные дешевой водки. Между прочим, несмотря на решительные Жанкины возражения, чуть не обернувшиеся потасовкой. — Допрыгался со своими голыми кралями. Вот вам лишнее подтверждение, что все беды от женского полу. А рисовал бы Колька что-нибудь другое, глядишь, жив был бы…
— Например, морские виды, — хмыкнула я, не в силах простить Жанкиному живописцу прореху в собственном и без того скудном бюджете.
— А хотя бы. — Принявший на грудь Порфирий был настроен весьма благодушно. — На воду, между прочим, вообще смотреть полезно, успокаивает. Даже психотерапевты рекомендуют. Мысли опять же возвышенные приходят. О вечном там, о прекрасном. А от голых задниц — одна срамота.
А что, красиво говорит, паршивец. Вот только интересно, чем они с Жанкой по ночам занимаются? Или у них дальше поглаживания круглых коленок дело так и не пошло?
— Да я этому проходимцу всегда так прямо и говорил, потому как у нас с ним творческий антагонизм был. — Порфирий самозабвенно захрустел маринованным венгерским огурчиком. (Это верная Жанка на закуску ему прикупила вместе с батоном «Докторской».) — А он: зато я с этих задниц доход имею, а ты со своими морскими далями лапу сосешь. Уж так передо мной распинался, даже бутылку поставил. Специально, чтоб показать, какой он богатый. Ну, выпить я, конечно, выпил, да только все равно при своем мнении остался. Алексей Порфирьев своих убеждений не меняет! — с пафосом закончил он.
— Ты закусывай, закусывай. — Жанка сунула Порфирию бутерброд с колбасой.
— И давно этот ваш идейный спор за бутылкой водки состоялся? — поинтересовалась я большею частию для проформы, поскольку ничто из сказанного Порфирием до сих пор не объясняло, откуда он, такой ценитель светлого и возвышенного, мог нахвататься крамольных идей про красное бикини и черные чулки.
— А хрен его знает! — Порфирий снова плеснул себе водки в стакан. — Ну бывайте здоровы, лапоньки! — довольно осклабился он и ласково приобнял нас с Жанкой. — В голове у меня все перепуталось. То с нар, то на нары, то с нар, то на нары… Ох и втравили вы меня, ну, втравили… Скажите спасибо, что Алешка Порфирьев — парень не злопамятный, мягкосердечный… А Колька тогда тоже ко мне со своей бутылкой так не вовремя подлез. Я еще подумал: первый раз в жизни поставил, и то некстати. Но не откажешь же, право слово. Ибо не выпить с человеком — есть крайняя степень неуважения. А вы, Марина Владимировна, со мной, между прочим, не пьете. Значит, не уважаете!
— А я завязала, — отодвинула я рюмку. — И тебе советую. Особенно при твоем пошатнувшемся здоровье.
Жанка стала горячо поддакивать мне, а Порфирий только отмахнулся:
— Да мое здоровье, может, только на водке и держится. Как завяжу, так сразу и околею!
— Ну а в тот раз, когда вы с Хлопониным дискутировали на тему искусства, разговор ни о чем больше не заходил? — Я все еще пыталась выудить из Порфирия хоть что-нибудь стоящее, попутно осознавая утопичность своих намерений. — Может, он рассказывал о натурщицах?
— А че про них рассказывать? С этими и так все понятно. Дебелые девки без извилин. В самом, как грится, соку. Колюня такую в городе заприметит и сразу начинает клеить: «Сударыня, а не желаете ли запечатлеться на холсте?» Сударыня без промедления приходит в восторг и тут же на все соглашается. Он ее хватает, тащит к себе домой, а там уж растелешает и укладывает на кушетку. Ску-ука, — громко зевнул Порфирий, — недаром они у него все какие-то одинаковые получались, как свиные туши в мясном ряду.
Чтобы представить, как Порфириев антагонист «клеил» Пахомиху, я даже зажмурилась. Богатое воображение меня не подвело, но я не дала ему разыграться на полную мощь, а то ведь потом не остановишь.
— То есть он их совсем голыми изображал? Совсем без ничего?
— Конечно! — хрюкнул Порфирий. — В чем мама родила! Намалюет — и быстрей на Краюху.
Что ж, выходит для Пахомихи Эн Хлоп сделал исключение, прикрыв ее прелести красными трусиками и лифчиком. Кстати, а не видел ли этот портрет Порфирий? Я кликнула Жанку, шумевшую водой на кухне, и велела принести из прихожей картину, купленную мной у Диогена с Партизанской, которую мы все это время таскали с собой в Жанкином картофельном мешке. Она принесла и застыла столбом посреди комнаты.
Я вырвала из мокрых Жанкиных рук творение халтурщика Хлопонина и сунула под нос Порфирию:
— Эту он тоже на Краюхе выставлял?
— Такую не видел, — замотал головой маринист и нахмурился. — А это точно его?
— Вот подпись, видишь? — ткнула я пальцем в правый угол.
— Верно, подпись его, и кушетку узнаю, та кушетка… — Порфирий в буквальном смысле обнюхал портрет новоявленной Данаи в экстравагантной амуниции. — Тю, а это что за хренотень? Опять эти красные подштанники! Мне что — уже мерещится? Глюки, что ли?
— Нет, это не глюки, — поспешила я успокоить его, — это пища для размышления.
— Во где у меня эта пища, — Порфирий чиркнул ладонью по кадыкастой небритой шее, — уже назад лезет.
И так у него это натурально, с надрывом получилось, что у Жанки сразу глаза на мокром месте очутились.