68
Судья спросила, что она знает о первой судимости сына.
— Никакой судимости не было, это первая, — ответила мать.
— Как же не было, когда он сам об этом сказал?
— Да? Значит я не знаю. Он вообще скрытный был. Когда его из партии исключили, он мне тоже ничего не сказал.
На вопрос судьи, чем она объясняет случившееся, ответила тихо и доверительно то, что эти два дня витало в густой атмосфере отравленного зала.
— Он не убивал. Ему её принесли в мешке.
Первая судимость
Наконец был объявлен большой перерыв. В коридоре я отыскал словоохотливую собеседни-цу и предложил ей вместе пойти пообедать.
Так как в здании суда ни буфета, ни столовой не оказалось, мы вышли на улицу и в поисках какой-нибудь доступной точки общепита, дошли до Комсомольской площади, зашли в здание Ленинградского вокзала, где с грехом пополам раздобыли несколько миндальных пирожных. Зато пока шли туда и обратно, я узнал много интересного. Моя спутница снова подчеркнула, что знакома с Емельяновым много лет и он с нею всем делился.
— В таком случае, — сказал я, — вы знаете о его первой судимости.
— То дело не дошло до суда, — ответила она.
— Позвольте, как не дошло, когда судья спрашивала именно о судимости?
— Я вам точно говорю, я знаю все подробности.
Но я тоже знал кое-что!
Один мой знакомый принёс мне вырезку из "Литературной газеты" за февраль 1963 года. Это был репортаж под рубрикой "Из зала суда".17 В нём говорилось о разбирательстве дела аспиранта Валерия Емельянова, которого судили за плагиат и клевету. В свою кандидатскую диссертацию об экономике Ливана аспирант перекатал солидный кусок из диссертации другого человека об экономике Индии, поменяв всюду только одно
69
слово: "Индия" на "Ливан". Пытаясь опубликовать диссертацию и получив несколько отрица-тельных рецензий, он стал слать доносы на редакторов и рецензентов. В конце концов он был привлечен к суду и осужден на год лишения свободы за плагиат и клевету.
В статье не говорилось, на кого именно клеветал Емельянов и каков был характер этой клеветы. Я предполагал, что среди тех, кто забраковал его диссертацию, были евреи, и, что, может быть, их "козни" и стали побудительным толчком того, что впоследствии Емельянов столь рьяно взялся за разоблачение "сионизма и масонства". Представлялся случай проверить эту гипотезу, и мне, естественно, не хотелось его упустить. Однако моя собеседница упорно твердила свое:
— То дело не дошло до суда, кому об этом лучше знать, как не мне!
Поскольку я продолжал не соглашаться, она в качестве последнего аргумента заметила:
— Я сама знала эту женщину!
"Женщину!, — промелькнуло у меня в голове. — Какой неожиданный поворот темы!"
Я понял, что мы говорим о разных "делах". При всей близости к моей собеседнице Емель-янов все-таки не вспомнил при ней о том давнем деле о плагиате — не очень приятно, видно, было о нем вспоминать. Стало ясно, что моя надежда проверить гипотезу не оправдалась. Зато собесед-ница знала что-то другое, может быть, не менее интересное.
Упоминание о женщине воскресило в моей памяти одну из многих легенд об Емельянове. По этой легенде, его предыдущая жена покончила жизнь самоубийством, на него завели уголовное дело, но ему удалось "отмазаться". Подобным слухам я не придавал значения: мало ли что болта-ют об одиозных личностях. Однако на всякий случай я спросил:
— Вы говорите о его первой жене? Так это правда, что она повесилась7
— Вот как говорят люди, когда не знают! — возмутилась моя спутница. — Во-первых, она не была его женой. Они еще только собирались пожениться.
70
— Но она покончила с собой?
— Совсем нет. Это все клевета — я точно знаю. Она умерла, — тут моя собеседница замялась, — во время полового акта.
— Вот как! — поразился я. — Что же случилось? Сердечный приступ?
— Нет, не приступ... — она опять замялась, подбирая слова. — У них оказалась физическая несовместимость.
— А что это такое? Простите, я не совсем понимаю...
— Ну, в общем, несовместимость... Они друг другу не соответствовали... У нее там оказалось всё разорвано...
Я внимательно посмотрел на мою собеседницу, жевавшую с большим аппетитом уже третье миндальное пирожное. Понимала ли она, что говорит? Ведь если в этой "не клевете" есть хоть малая доля правды, то ее приятель не только убийца, но и сексуальный маньяк, до смерти изна-силовавший женщину, на которой собирался жениться!..
Я вспомнил, что мать убитой Тамары в своих показаниях упоминула какую-то давнюю историю о студенте, погибшем во время похода в горах по вине Емельянова. К сожалению, ни судья, ни представители сторон не задали свидетельнице по этому поводу ни одного вопроса, так что достоверность этого случая осталась невыясненной. Но, может быть, и это — не пустая сплетня? Если так, то вокруг этого человека постоянно ходила смерть!
...Я спросил у моей спутницы, походил ли Емельянов на сумасшедшего.
Она тотчас уверенно ответила:
— Ничего подобного я в нем не замечала! Нервный был — да. Возбудимый. Очень уверенный в себе. Чуть возразишь ему, он сразу вскинет голову, сделает руками вот так (она показала, как он делал руками): "Значит, я не прав!" Но чтобы в нем было что-то от невменяемого — не замечала.
Что ж, если в стране широко использовали психиатрию для преследования неугодных режиму людей, то почему не использовать ее для сохранения нужных? То, что Емельянов ненормален, было несомненно, но в такой ли степени, чтобы быть освобожденным от ответа за совершенное злодеяние?
71
Оберегающая психиатрия
Предвижу скептический вопрос: зачем властям было оберегать Емельянова, из-за которого у них было немало беспокойств и неприятностей?
Прежде чем ответить на него, я хочу задать другой: азачем они терпели целое литературное направление, развивавшее те же идеи, что и Емельянов? Ведь не терпимее же они стали в брежнев-скую эпоху, когда жестко пресекались всякие иные направления, хоть в чём-то отступающие от "единственно верного учения". И тем не менее антисемитско-"патриотическое" направление не только было терпимо, — оно тщательно оберегалось от критики.
Писатель Фридрих Горенштейн, проживающий в Западном Берлине, в 1983 году опублико-вал в "Континенте" памфлет: "Идеологические проблемы берлинских городских туалетов". По наблюдениям Горенштейна, нацистская антисемитская идеология не умерла в Западном Берлине, но со страниц массовых изданий гитлеровской поры она переселилась на стены общественных уборных.
В СССР мы наблюдали противоположный процесс. В пору моей молодости антисемитские надписи густо украшали стены московских уборных Там им и место наряду со всякой похабщи-ной. Однако в семидесятые годы эта благоуханная тема нашла постоянную прописку на страницах печати, да с такой откровенностью, какую не позволял себе даже Сталин в достопамятную эпоху борьбы с "космополитизмом". Секретом полишинеля было то, что эта борьба направлена против евреев. И всё же сохранялся некоторый декорум. Хотя почти у всех космополитов оказывались еврейские фамилии, выглядело это чуть ли не случайным совпадением. Теоретически "безродным космополитом" мог оказаться и русский, и татарин, и грузин, и таджик. Теперь космополиты заменены тайными или явными сионистами, так что никакого недоразумения на счёт их нацио-нальной принадлежности быть не может. А если всё-таки среди тех, кого нужно "разоблачить", оказывается нееврей, он попадает в разряд масонов.
72
Ставка на туалетную литературу была сделана не случайно. Ибо тот идеологический "сук" (да простят мне читатели столь неуклюжее выражение), на котором в течение десятилетий держалась советская система, давно уже сгнил и обломился, от него оставалась одна труха. Коммунистическая идеология умерла задолго до перестройки, а потому и ускорить её конец было уже невозможно.
В стране не оставалось сколько-нибудь значительного числа людей, а тем более — целых общественных слоев, которые бы всерьёз верили в "неизбежное торжество коммунизма", в "загнивание капитализма", в непогрешимость вождей — словом, в ту систему взглядов и представлений, которые именуются коммунистическим мировоззрением.
Это в тридцатые годы фанатики коммунизма, даже будучи приговорёнными к смерти, умирали, восклицая: "Да здравствует Сталин!" Это в сороковые неуспевшие возмужать юноши ложились под танки с возгласами: "За Родину, за Сталина!" и с записками в нагрудных карманах: "Если погибну, прошу считать меня коммунистом". Это в конце сороковых — начале пятидесятых даже зэки считали виновником своих и общих бед лично Сталина, но чуть ли ни за грудки хватали тех немногих своих сотоварищей, которые смели усомниться в святости Ильича, а тем более — в непогрешимости идеи.
При Брежневе всё это стало темой острот и анекдотов. Пятилетние дети приносили из детского сада веселые стишки:
Это что за большевик
Лезет там на броневик?
Он большую кепку носит,
Букву "эр" не произносит,
Человечный и простой —
Угадайте — кто такой?
А кто первый даст ответ,
Тот получит десять лет.
Тех, кто в СССР активно выступал против режима, именовали инакомыслящими. Этот укоренившийся термин крайне не-
73
удачен, он приводит к недоразумениям, потому что людей, готовых идти в тюрьмы и психушки, незначительное меньшинство, а инакомыслящими были все — "от пионеров до пенсионеров". Первыми диссидентами страны были Брежнев и Суслов. Все работники партийного и государст-венного аппарата — диссиденты.
Разумеется, с трибун они говорили все те же затверженные фразы, варианты допускались лишь в границах последних решений. Но стоило им сойти с трибуны, и они не таясь высказывали такие суждения, какие самые смелые диссиденты могли доверить только проверенным друзьям.
Умирание коммунистической идеологии происходило медленно и постепенно. Не было эффектного удара шпагой, выстрела из-за угла или кем-то брошенной бомбы. Никто не произнес "исторической" фразы: "Вчера было рано, а завтра будет поздно!" Потому момент остановки дыхания не был точно зафиксирован, хотя речь идет о величайшем, может быть, событии современной истории: гибель идеологии неизбежно ведет к гибели порожденной ею системы власти. Еще Шарль Монтескье 250 лет назад четко формулировал: "Разложение каждого правления почти всегда начинается с разложения принципов".