Стремление мифами возвеличить Россию привело, естественно, к противоположному эффекту: к ее унижению. Впоследствии мне пришлось много заниматься историей науки, и я имею более или менее адекватное представление об истинном масштабе личности Ломоносова. Пушкин не зря называл его первым нашим университетом. Однако со студенческих лет у меня, как у павловской собаки, закрепилась в мозгу рефлекторная связь. Слышу слово "патриотизм", и сразу же вижу перед собой женоподобного Ломоносова в напудренных буклях, елейно подносящего очередной императрице очередную оду "на восшествие на престол". Слышу — "национальная гордость", и вижу, как тот же Ломоносов, потный, со сбившимся париком и сверкающими гневом глазами, дубасит увесистой палкой непременного секретаря Академии наук Шумахера, имевшего несчастье быть немцем.
Предисловия привили мне стойкий иммунитет к казенному патриотизму, и я им за это благо-дарен. Потому продолжаю их читать с прежним усердием и никогда не бываю в накладе. Но при этом сознаю, что принадлежу к редкой категории читателей и не обижаюсь, когда мое пристрастие к предисловиям принимают за чудачество.
Те, кто в СССР рвал на части шестой номер журнала "Октябрь" за 1989 год или втридорога перекупал его у книжных жучков, делали это ради повести Василия Гроссмана "Всё течет", а не предисловия к ней, которое занимает около тридцати драгоценных журнальных страниц. Зачем же понадобился этот комментарий? Сам автор, философ Г. Водолазов, с откровенностью, присущей эпохе гласности, разъясняет:
242
"Я, действительно, приветствуя все основные художественные идеи повести В. Гроссмана, буду решительно возражать против понимания автором (и его героем) причин, корней, истоков сталинизма, против отождествления Ленина со Сталиным, а ленинизма со сталинизмом. И в этом смысле я действитель-но буду защищать Ленина. Но прежде (и для меня сегодня это главное), я хотел бы защитить В. Гроссмана, защитить его право сказать, что он думает и как думает, его право довести содержание своих размышлений до читателя".1
Итак, цель определена ясно. Предисловие написано для инстанций, дабы хоть частично заслониться от возможных придирок. Редакция во главе с Анатолием Ананьевым решила и невинность соблюсти, и капитал приобрести. И я вовсе не намерен бросать в нее камнем за эту отнюдь не лишнюю предусмотрительность. Гласность — это еще не свобода печати. Она допуска-ется лишь в "интересах социализма". Правда, в 1989 году никто уже толком не знал, каковы пределы, очерчивающие эти интересы. Тем не менее, они существовали, и повесть Гроссмана за них явно выходила.
О творчестве Гроссмана написано много, и я не буду напоминать о том, что предсмертная повесть "Всё течет" по художественному и идейно-философскому уровню заметно уступает роману "Жизнь и судьба", в котором писатель достиг почти толстовской эпической силы. Двумя годами раньше "Октябрь" отважился познакомить советских читателей с этим романом, чем существенно расширил зону гласности. То, о чем самые смелые публицисты отваживались говорить с намеками (дабы не переступить границы все тех же "интересов социализма"), Гроссман написал почти трид-цать лет назад. Ни в одном другом произведении, в том числе и из написанных в самые последние годы, не было так отчетливо показано глубокое сходство сталинского и гитлеровского режимов, построенных на одних и тех же принципах — при всей их кажущейся (вернее, казавшейся в то время) противоположности: лживой демагогии невиданного масштаба, тотальной несвободе, фанатизме, шовинизме и юдофобстве.
В романе было сказано слишком много правды, но все же сам
243
Гроссман остался неудовлетворен. И, вопреки обрушившимся на него гонениям, преодолевая смертельную болезнь, он в небольшой повести сумел досказать те заветные мысли, которые не вошли в роман. Истоки сталинских преступлений надо искать не в репрессиях 1937 года и даже не в "великом переломе" хребта российскому крестьянству, а в октябре 1917, в созданном Лениным однопартийном тоталитаризме. И Россия, по мысли Гроссмана, не выберется из бездны несвободы до тех пор, пока Ленина не свергнут с пьедестала, как свергли Сталина, пока его не вынесут из мавзолея, как вынесли Сталина.
Защищая Ленина, Г. Водолазов обнаруживает большую эрудицию. Он указывает на некото-рые фактические неточности, допущенные Гроссманом, а, главное, демонстрирует владение диале-ктикой. Если в повести Ленин обрисован как человек нетерпимый, то в предисловии он выступает образцом терпимости. Если в повести он обрисован всегда уверенным в своей правоте, то в преди-словии Ленин смело признает свои ошибки. В результате получается, что хотя Сталин и продол-жал дело Ленина, но продолжал "неправильно", завел страну не туда, Ленин к этому не причас-тен…
Однако Гроссман и не пытался изобразить Ленина каким-то чудовищем. Напротив! Он показывает его интеллигентность, нередко проявляемую деликатность, его неприхотливость, равнодушие к жизненным благам. Но он показывает также, что все эти человеческие качества — не главное в характере и личности Ленина. Главное — это презрение к демократии, готовность добиваться своих целей любыми, в том числе, самыми кровавыми средствами.
Да, бывали случаи, когда Ленин громко признавался в своих ошибках. Но только задним числом! В каждый конкретный момент он был абсолютно уверен в своей правоте, абсолютно уверен, что выражает интересы самого передового класса, абсолютно уверен, что все несогласные должны быть переубеждены или сокрушены. Ни малейшего сомнения в том, что кто-то из них может быть правым, а он Ленин, ошибаться, у него не возникало. И он сокрушал всех, кого не мог переубедить. Фанатичная вера в свою непогрешимость обеспечила Ленину и его
244
партии (отнюдь не самой многочисленной и не самой влиятельной в послефевральской России) победу над всеми прочими политическими силами. Будь у Ленина хоть немного способности подвергать сомнению собственные взгляды и поступки, его партия не смогла бы захватить и удержать власть.
В основе характера и деятельности Ленина лежал антидемократизм. Он и не скрывал, что презирает и ненавидит демократию. По принципу авторитарности была построена им "партия нового типа", а затем и государственная система послереволюционной России. И в развернувшей-ся после его смерти внутрипартийной борьбе больше всего шансов взять верх было у того, кто наиболее полно и последовательно воплощал те же принципы. То есть у Сталина.
Г. Водолазов не опроверг основной идеи повести, зато сделал ее доступной советским читателям. Однако прикрыл он ее вовсе не с той стороны, с какой следовало. Непохороненный покойник сегодня уже мало кого волнует. Опубликовав повесть Гроссмана, журнал задел другие, куда более чувствительные струны, и удар получил во фланг, оказавшийся оголенным...
Глашатаи большого народа
Как видите, мы, русские, еще не потеряли памяти,
и мы все еще народ Большой, и нас все еще мало
убить, но надо и повалить...
Виктор Астафьев (Письмо Н.Я.Эйдельману)
Игорь Шафаревич до недавнего времени был мало известен. Он — крупный математик, член-корреспондент Академии наук СССР, член многих иностранных научных обществ, но что знает публика о математиках! Правда, Шафаревич еще и автор ряда социологических работ, но, в силу их явной неподцензурности, они в СССР не печатались и были известны лишь узкому кругу читателей сам и тамиздата.
Лет восемь-десять назад Шафаревич написал "Русофобию", но, видимо, считал книгу настолько взрывоопасной, что предпо-
245
читал до поры до времени ее не публиковать даже на Западе. Только когда гласность почти свела на нет репрессии, "Русофобия" увидела свет — сразу в нескольких зарубежных изданиях. О том, чтобы печатать это произведение в России, автор, видимо, не мог помыслить. Однако не успели выйти эмигрантские журналы, как тот же труд появился в "Нашем современнике", тоже в шестом номере за 1989 год,2 то есть подписчики получили его одновременно с повестью Гроссмана. Этот номер стали рвать на части, вероятно, с не меньшим азартом, чем шестой номер "Октября". Автор в одночасье приобрел всесветскую известность. Его статьи стали появляться в самых разных изданиях, интервью с ним передавали по телевидению, публиковали в разных изданиях, в том числе в журнале "Книжное обозрение", который считается одним из самых "перестроечных".
Благодаря этим публикациям стали известны некоторые подробности о самом Игоре Рости-славовиче. Мне было интересно узнать, что он относится к той же категории читателей, что и я: не пропускает предисловий.
Его комментарий к статье Г. Водолазова слишком обширен, чтобы приводить целиком, но вот квинтэссенция. В повести Гроссмана, говорит Шафаревич, есть "два персонажа", о которых автор допускает "резко отрицательные высказывания": это В.И.Ленин и Россия. Предисловие Г. Водолазова написано для того, чтобы смягчить "шок", который могут вызвать отрицательные суждения о Ленине. Что же касается "не менее резких высказываний о России", то "они восприни-маются как нечто естественное" и ни в каком смягчении не нуждаются. "Это сопоставление пред-ставляет интерес, потому что объективно характеризует определенные настроения, существующие в обществе",3 замечает Шафаревич.
О "русофобском" характере повести Гроссмана Шафаревич говорил и в телевизионном интервью.4
Напомню, что речь идет о произведении писателя, который при жизни подвергался гонени-ям, а после смерти был вычеркнут из литературы: его десятилетиями не печатали и почти не упоминали, занеся в черный список антисоветчиков. Главные произведения В. Гроссмана только сейчас стали достоянием
246
советских читателей. И в это время член-корреспондент с математической точностью наносит удар ниже пояса, стремясь снова закопать Гроссмана — теперь уже не как антисоветчика и антиленин-ца, а как русофоба.
Да, герой повести Гроссмана говорит о русской душе как "тысячелетней рабе", о "холопском подчинении личности государю и государству". С такими взглядами можно спорить. Я, например, полагаю, что