– Красный свет, – сообщила она спокойно.
Харри ударил по тормозу.
– Прошу прощения, – произнес он.
Как он себя с ней ведет? Зачем он посмотрел, нет ли у нее обручального кольца? О господи!
Харри выглянул в окно и сразу припомнил то место, где они остановились.
– Какие-то проблемы? – спросила она.
– Нет-нет. – На светофоре загорелся зеленый свет, Харри нажал на газ. – Просто у меня плохие воспоминания об этом месте.
– У меня тоже, – сказала она. – Пару лет назад я проезжала здесь на поезде, как раз после того, как одна полицейская машина проехала переезд и врезалась в ту стену. – Она показала рукой. – Это было ужасно. Один полицейский повис на изгороди, как будто его распяли. Я потом несколько ночей подряд не могла заснуть. Мне рассказывали, что полицейский, который вел машину, был пьян.
– А кто вам это рассказывал?
– Так, один, я с ним вместе училась. Из Полицейской академии.
Они проехали Фрёен. Виндерн остался позади. Далеко позади, подумал Харри, будто решив это для себя – окончательно и бесповоротно.
– Так вы учились в Полицейской академии? – спросил он.
– Вы с ума сошли? – Она снова рассмеялась. Харри нравился ее смех. – Нет, я изучала право в университете.
– Я тоже, – сказал он. – В каком году вы туда поступили?
Какой ты хитрец, Холе!
– Я закончила его в девяносто девятом.
Харри начал в уме вычитать и складывать. Да, ей минимум тридцать.
– А вы?
– В девяностом, – ответил Харри.
– Тогда вы должны помнить концерт группы «Рага Рокерз» во время «Юстиваля» в восемьдесят восьмом!
– Конечно помню. Я был на нем. В саду.
– Я тоже! Было здорово, правда? – Она посмотрела на него. Ее глаза блестели.
«Где? – думал Харри. – Где ты была?»
– Да, было классно. – Харри уже плохо помнил сам концерт. Но он вдруг отчетливо вспомнил тех девчонок, которые выпрыгивали из толпы, когда играли «Рага Рокерз».
– Но если мы вместе учились, у нас должно быть много общих знакомых, – предположила она.
– Сомневаюсь. Я уже работал в полиции, и мне было не до студенческой тусовки.
Молча они проехали перекресток с улицей Индустригата.
– Можете высадить меня здесь, – сказала она.
– Вам именно сюда?
– Да, тут уже недалеко.
Харри съехал на обочину, она повернулась к нему. Непослушная прядь волос упала ей на лицо. Взгляд, мягкий и холодный одновременно. Карие глаза. Внезапно Харри пришла в голову совершенно неожиданная и безумная мысль: ему захотелось поцеловать ее.
– Спасибо, – сказала она и улыбнулась.
Она повернула ручку двери. Но ничего не произошло.
– Прощу прощения, – сказал Харри, перегнулся через нее и вдохнул запах ее духов. – Этот замок… – Он с силой толкнул дверь, и она открылась. Он чувствовал себя как пьяный.
– Может, еще увидимся, – сказала она.
– Может быть.
Ему захотелось спросить, куда она идет, где она работает, нравится ли ей ее работа, что ей еще нравится, любит ли она кого-нибудь, не хочет ли она пойти с ним на концерт, пусть и не на «Рага Рокерз». Но, к счастью, было слишком поздно, она уже шла своим балетным шагом по тротуару улицы Спурвейсгата.
Харри вздохнул. Он встретил ее полчаса назад и даже не спросил, как ее зовут. Пожалуй, пора его списывать в архив. Досрочно.
Харри посмотрел в зеркало и самым бессовестным образом развернул машину посреди улицы. До Вибес-гате было недалеко.
Эпизод 41Улица Вибес-гате, Майорстуа, 3 марта 2000 года
Тяжело дыша, Харри миновал четвертый лестничный пролет. На пороге квартиры его с улыбкой ждал мужчина.
– Прошу прощения за лестницу. – Мужчина протянул ему руку. – Синдре Фёуке.
У него в глазах по-прежнему горела юность, но лицо свидетельствовало – да, он побывал на двух мировых войнах. Как минимум. Остатки седых волос бы ли зачесаны назад. Поверх грубой красной рубахи надет свитер. Рукопожатие было коротким и крепким.
– Я только что сварил кофе, – сказал он. – Я знаю, зачем вы пришли.
Они прошли в гостиную, обставленную как рабочий кабинет. Посреди комнаты, на бюро, стоял компьютер. Повсюду валялись бумаги, на столах и на полу вдоль стен лежали стопки книг и журналов.
– Я тут еще не совсем прибрался, – сказал он, расчищая для Харри диван.
Харри посмотрел на стены: никаких картин, только календарь с пейзажем Нурмарки.
– У меня есть большой проект, и я надеюсь, он выльется в книгу. История войны.
– А разве никто еще не написал такую книгу?
Фёуке расхохотался:
– Как видите, и не одну! Но они писали не совсем про то. А я хочу рассказать историю моей войны.
– Понятно. А зачем вам это?
– Не хочу показаться претенциозным, но мы, те, кто там побывал, должны передать свой опыт грядущим поколениям прежде, чем сойдем в могилу. – Фёуке скрылся в кухне и теперь кричал оттуда в гостиную. – Эвен Юль позвонил мне и сказал, что у меня будут гости. Вы ведь из полиции?
– Да. Но Юль говорил мне, что вы живете в районе Холменколлена.
– Мы с Эвеном не слишком часто общаемся. Я решил не менять номер телефона – ведь я переехал сюда ненадолго. До тех пор, пока не закончу книгу.
– Ясно. А я сначала поехал по тому адресу. Там встретил вашу дочь, и она мне сказала, где вы теперь живете.
– Так она была дома? Работу, значит, прогуливает?
«Какую работу?» – хотел было спросить Харри, но подумал, что это выглядело бы странно.
Фёуке вернулся из кухни с большим дымящимся кофейником и парой кружек.
– Черный будете? – Он поставил одну кружку перед Харри.
– С удовольствием.
– Это хорошо. Потому что выбора у вас все равно нет. – Фёуке засмеялся, и пока наливал кофе, часть расплескал на стол.
Харри удивился, как мало общего у Синдре Фёуке с дочерью. У него не было ее изысканного выговора и манер, да и чертами лица, темными волосами она пошла не в отца. Только лоб у Синдре Фёуке был похож на ее. Высокий, с толстой голубой веной посередине.
– У вас в Холменколлене большой дом, – заметил Харри вслух.
– С ним сплошной ремонт, да еще снег надо убирать. – Фёуке попробовал кофе и с удовольствием причмокнул. – В нем мрачно и уныло. К тому же он далеко от центра. Терпеть не могу Холменколлен. Потом, там живут одни чистоплюи. Человеку, который приехал из Гюдбрансдаля, как я, там просто делать нечего.
– Тогда почему вы его не продадите?
– Там нравится дочке. Конечно, она там выросла. Но думаю, вы хотите поговорить про Зеннхайм?
– Ваша дочь живет одна?
Харри прикусил язык. Фёуке отпил немного из кружки и начал перекатывать кофе во рту. Стало тихо.
– С ней живет мальчик. Олег.
Он смотрел куда-то вдаль и больше не улыбался.
Харри поспешно сделал два вывода. Может, конечно, чересчур поспешно, но если они верны, то, во-первых, одной из причин, почему Синдре Фёуке переехал в Майорстуа, был Олег. А кроме того, у нее есть сожитель.
– Я не могу многого вам рассказать, Фёуке. Как вы понимаете, наша работа…
– Я понимаю.
– Хорошо. Мне бы хотелось, чтобы вы рассказали мне о тех норвежцах, которые были с вами в Зеннхайме.
– Эх. Нас там было очень много.
– О тех, кто еще жив.
Фёуке ухмыльнулся:
– Не хочу показаться циником, но тогда все становится гораздо легче. На Восточном фронте мы дохли как мухи. Из моего взвода каждый год гибло процентов шестьдесят.
– О боже, совсем как завирушки…
– Что?
– Прошу прощения. Пожалуйста, продолжайте.
Харри сконфуженно уставился в чашку.
– Штука в том, что вероятность на войне растет по экспоненте, – сказал Фёуке. – Если тебя не убили в первые шесть месяцев, твои шансы выжить многократно возрастают. Ты уже не наступаешь на мины, пригибаешься, когда бежишь по траншее, просыпаешься, услышав, как щелкает затвор винтовки Мосина. И понимаешь, что незачем быть героем и что твой лучший друг – это страх. Через шесть месяцев нас, норвежцев, почти не осталось, но мы, выжившие, чувствовали, что уже не погибнем на этой войне. И большинство из нас обучалось в Зеннхайме. По ходу войны кто-то проходил обучение в Германии. А кто-то прибывал прямо из Норвегии. Те, кто приезжал из Норвегии безо всякого обучения…
Фёуке покачал головой.
– Погибали? – спросил Харри.
– Мы даже не успевали выучить, как кого зовут. Да и зачем? Это трудно понять, но даже в сорок четвертом на Восточный фронт потоком шли добровольцы, когда мы, кто был там, уже давным-давно поняли, что к чему. Они, бедолаги, думали, что идут спасать Норвегию.
– Я так понял, что в сорок четвертом вас уже там не было.
– Верно. Я сбежал. В тысяча девятьсот сорок третьем, под Новый год. Я дважды побывал предателем. – Фёуке улыбнулся – И оба раза оказывался не в том лагере.
– Вы воевали за русских?
– Да, воевал. Я попал в плен. Мы там чуть не умерли от голода. Как-то утром нас спросили по-немецки, разбирается ли кто в связи. Я имел об этом какое-то представление и поднял руку. Оказалось, что в одном полку погибли в бою все связисты. Все до единого! На следующий день я уже тянул полевой телефон. Мы воевали в Эстонии против моих бывших товарищей. Это было под Нарвой…
Фёуке приподнял чашку и взял ее обеими руками.
– Я лежал на пригорке и видел, как русские штурмуют немецкую пулеметную позицию. Немцы просто косили их, как траву. Горы трупов: сто двадцать человек и четыре лошади – лежали перед ними, когда наконец пулеметы перегрелись. Русские кололи немцев штыками – экономили патроны. Вся атака длилась не больше получаса. Сто двадцать погибших. А впереди – другая позиция. И там происходило то же самое.
Харри видел, как дрожит чашка в его руках.
– Я знал наверняка, что погибну. Причем за дело, в которое я не верю. Я не верил ни в Сталина, ни в Гитлера.
– Почему же вы тогда пошли на Восточный фронт?
– Мне было восемнадцать. Я вырос в глуши, в далеком хуторе в Гюдбрансдале, где не видел почти никого, кроме ближайших соседей. Мы не читали газет, у нас не было книг – я ничего не знал. О политике я знал только то, что мне рассказывал отец. Из всей нашей родни в Норвегии остались только мы, остальные уехали в США еще в двадцатых. И мои родители, и все соседи были ярыми квислинговцами и членами «Национального объединения». У меня было два старших брата, они тоже туда записались. Они пошли в «Хирт»