[43], и им дали задание – вербовать в партию молодежь, иначе их отправили бы на фронт. Так, во всяком случае, они мне сами объяснили. Потом я узнал, что на самом деле они вербовали доносчиков. Но было уже слишком поздно – я уже отправлялся на фронт.
– А на фронте вы стали думать иначе?
– Я бы так не сказал. Большинство из нас, добровольцев, больше думали о Норвегии, а не о политике. Для меня поворотный момент наступил, когда я понял, что воюю не за свою страну. Вот так, очень просто. Поэтому сражаться за русских мне тоже было не намного приятнее. В июне сорок четвертого, когда я служил лоцманом в таллинском порту, мне удалось пробраться на корабль шведского Красного креста. Я схоронился в трюме и пролежал там трое суток. Я отравился угарным газом, но пришел в себя в Стокгольме. Оттуда я направился дальше, к норвежской границе, самостоятельно, на свой страх и риск. Дело было в августе.
– А почему на свой страх и риск?
– Люди, с которыми я общался в Стокгольме (их было немного), не доверяли мне, моя история казалась им слишком неправдоподобной. Но это было нормально. Я ведь тоже никому не доверял. Даже я никому не верил! – Он снова громко рассмеялся. – Я тогда лег на дно и действовал своими силами. Границу пересечь – это были детские игрушки. Поверьте мне, достать паек в Ленинграде было куда труднее, чем попасть из Швеции в Норвегию во время войны. Еще кофе?
– Спасибо. А почему вы не захотели остаться в Швеции?
– Хороший вопрос. Я и сам себя об этом много раз спрашивал. – Он пригладил седые волосы. – Но, понимаете, мной тогда владела жажда мести. Я был молод, а когда ты молод, ты живешь всеми этими бреднями о справедливости, о том, что у каждого должно быть какое-то призвание. На Восточном фронте я был молодым парнем, меня раздирали противоречия, я чувствовал, что повел себя как скотина по отношению к боевым товарищам. Тем не менее, а вернее, именно поэтому я поклялся отомстить за всех, кто погиб ради того вранья, которым нас пичкали дома. Отомстить за свою разбитую вдребезги жизнь, которую, как тогда мне казалось, уже никогда не восстановить. Я хотел одного: свести счеты с теми, кто на самом деле предал нашу страну. Сейчас психологи назвали бы это маниакально-депрессивным психозом и тут же упекли бы меня в больницу. А вместо этого я поехал в Осло, где мне негде было жить, где никто не мог меня принять, где стоило мне предъявить документы – и меня тут же расстреляли бы как дезертира. В тот же день, когда я на грузовике приехал в Осло, я отправился в Нурмарку. Три дня мне приходилось спать под деревьями и питаться ягодами, а потом меня нашли.
– Сопротивленцы?
– Я так понял, Эвен Юль рассказал вам, что было дальше.
– Да. – Харри вертел кружку пальцами. Ликвидация. Загадка, которая не стала понятней от разговора с этим человеком. Она не давала Харри покоя с того момента, как он увидел Фёуке в дверях и тот пожал ему руку. «Этот человек казнил своих двух братьев и родителей».
– Я знаю, о чем вы думаете, – сказал Фёуке. – Я был солдатом, которому дали приказ: ликвидировать. Не будь у меня этого приказа, я бы не стал этого делать. Но я знал: они были среди тех, кто предал нас. – Фёуке посмотрел на Харри. Кружка в его руках больше не дрожала. – Вы думаете, зачем я убил их всех, если приказано было убить одного, – продолжал он. – Беда в том, что не уточнялось, кого именно. Они предоставили мне право судить, кто заслужил жизнь, а кто – смерть. А для меня это было слишком тяжело. Поэтому я убил всех. У нас на фронте был парень, которого мы прозвали Красношейкой. Как птицу. Так вот, этот парень говорил мне, что штыком убивать гуманнее всего. Сонная артерия идет от сердца прямо к мозгу, и если перерезать ее, мозг перестанет получать кислород и жертва погибнет мгновенно. Сердце ударит еще три – может, четыре раза, и остановится. Беда в том, что это сложно. Гюдбранн, по прозвищу Красношейка, был мастер глотки резать, а я возился с матерью двадцать минут, а смог лишь несколько раз пырнуть ее. Под конец я ее застрелил.
У Харри пересохло во рту.
– Ясно, – сказал он.
Это бессмысленное слово повисло в воздухе. Харри отодвинул кружку в центр стола и достал из куртки блокнот.
– Может, мы поговорим о тех, с кем вы были в Зеннхайме?
Синдре Фёуке резко встал.
– Простите, Холе. Я вовсе не хотел показаться вам бесчувственным и жестоким. Дайте мне объяснить вам, прежде чем мы пойдем дальше: я не изверг, просто у меня такое отношение к этим вещам. Не нужно было вам этого рассказывать, а я это сделал. Потому что не мог не рассказать. И именно поэтому я начал писать эту книгу. Мне постоянно приходится вспоминать об этом, когда речь прямо или косвенно заходит о войне. Чтобы быть уверенным, что я не боюсь этой памяти. Стоит мне испугаться, страх больше не отпустит меня. Не знаю почему, но это так. Психолог объяснит вам лучше. – Он вздохнул. – Но сейчас, как я и сказал, давайте поговорим о деле. У вас, наверное, будет много вопросов. Еще кофе?
– Нет, спасибо, – ответил Харри.
Фёуке снова сел. Подпер подбородок кулаком.
– Значит, так. Зеннхайм. Прочное норвежское ядро. Всего пять человек, считая меня. И один, Даниель Гюдесон, погиб той же ночью, что я убежал. Остаются четверо. Эдвард Мускен, Халлгрим Дале, Гюдбранн Юхансен и я. После войны я видел только Эдварда Мускена, нашего командира. Это было летом сорок пятого. Ему дали три года за измену родине. Что стало с остальными, выжили они или нет, я не знаю. Но давайте я расскажу вам, что мне о них известно.
Харри открыл блокнот на чистой странице.
Эпизод 42СБП, 3 марта 2000 года
Г-ю-д-б-р-а-н-н Ю-х-а-н-с-е-н, отстучал Харри на клавиатуре. Обычный паренек. По словам Фёуке, добрый, немного сентиментальный, смотрел на Даниеля Гюдесона, – того самого, которого убили во время дежурства, – как на пример для подражания, что-то вроде старшего брата. Харри нажал клавишу «ENTER», и программа начала поиск.
Он уставился в стену. На стену. На маленькую фотографию Сестрёныша. Она корчила рожицу, она всегда так делала, когда ее фотографировали. Старая-старая карточка, с летних каникул. На белой футболке – тень фотографа. Мама.
Компьютер пискнул, давая понять, что поиск окончен, Харри снова уставился в экран.
По данным переписи есть два человека по имени Гюдбранн Юхансен, но, судя по датам рождения, им обоим нет и шестидесяти. Синдре Фёуке диктовал имена по буквам, так что навряд ли ошибка была в написании имени. Это означало, что он сменил фамилию. Или живет за границей. Или умер.
Харри набрал другое имя. Командир из Мьёндаля. Отец маленького сынишки. Э-д-в-а-р-д М-у-с-к-е-н. От него отреклись родные, потому что он пошел воевать за Гитлера. Двойной щелчок на слове «Поиск».
Внезапно в комнате загорелся верхний свет. Харри обернулся.
– Надо включать свет, когда ты работаешь так поздно. – В дверях, держа руку на выключателе, стоял Курт Мейрик. Он прошел в комнату и сел на край стола. – Что ты там разведал?
– Человеку, которого мы ищем, глубоко за семьдесят. И он скорее всего воевал во Вторую мировую.
– Я про тех неонацистов и семнадцатое мая.
– А-а. (Компьютер снова пикнул.) У меня пока не было времени всерьез заняться этим, Мейрик.
В базе данных оказалось два Эдварда Мускена: один родился в 1942-м, другой – в 1921-м.
– В субботу у нас тут намечается вечеринка, – сказал Мейрик.
– Я уже видел приглашение. – Харри два раза кликнул на «1921», появился адрес старшего Мускена. Тот проживал в Драммене.
– Начальник отдела кадров сказал, что ты пока никак не отреагировал. Я только хочу убедиться, что ты придешь.
– Зачем же так?
Харри скопировал номер свидетельства о рождении Эдварда Мускена и открыл список уголовных дел.
– Нужно, чтобы сотрудники знали друг друга, в каком бы отделе ни работали. А я еще ни разу не видал тебя в столовой.
– Мне хорошо и в кабинете.
Поиск не дал результатов. Харри переключился на базу данных всех, кто так или иначе имел дело с полицией. Не обязательно наказанных, но также, например, и тех, на кого заводилось уголовное дело, поступали жалобы, у кого были приводы в участок.
– Хорошо, что ты так увлеченно работаешь, Харри, но незачем себя здесь замуровывать. Так ты придешь в субботу?
«ENTER».
– Посмотрим. Я уже договорился на этот день, причем очень давно, – соврал Харри.
Опять без результатов. Раз уж Харри все равно зашел в эту программу, он набрал имя третьего солдата, которого назвал Фёуке. Х-а-л-л-г-р-и-м Д-а-л-е. Фёуке говорил про него, что он оппортунист. Надеялся, что Гитлер победит и вознаградит тех, кто выбрал верный путь. Пожалел о своем выборе уже в Зеннхайме, но поворачивать было поздно. Когда Фёуке назвал это имя, Харри оно показалось знакомым. Теперь у него снова появилось это чувство.
– Тогда я скажу иначе, – продолжал Мейрик. – Я приказываю тебе прийти.
Харри посмотрел на него. Мейрик улыбнулся.
– Шутка, – сказал он. – Просто было бы очень приятно видеть тебя. Ну, будь здоров, пока!
– Пока, – буркнул Харри и снова отвернулся к экрану. Один Халлгрим Дале. Год рождения: 1922. «ENTER».
На экране появился текст. Одна страница. Далее. Еще одна страница. Далее. И еще одна страница.
Не у всех них после войны жизнь сложилась хорошо, подумал Харри. Халлгрим Дале, место жительства: Швейгордс-гате, Осло. Он был из тех, кого газеты любят называть «хорошо известными полиции». Харри пробежал глазами по списку. Бродяжничество, пьянство, скандалы, мелкое воровство, драки. Много разног о, но ничего по-настоящему серьезного. Что действительно достойно уважения, так это то, что человек еще не умер, думал Харри, читая, что в последний раз Дале доставляли в вытрезвитель в августе. Харри нашел телефонный справочник Осло, отыскал в нем номер Дале и набрал его. Пока в трубке слышались гудки, он продолжал поиск в базе данных последней переписи и нашел второго Эдварда Мускена, который родился в 1942-м. Он тоже жил в Драммене. Харри скопировал номер его свидетельства о рождении и переключился на список уголовных дел.