Эдвард Мускен жил в красном деревянном доме с видом на ипподром. Перед гаражом стоял старенький минивэн «мерседес». Сам Мускен ждал у входа. Он долго изучал удостоверение Харри и наконец произнес:
– Вы шестьдесят пятого года? А выглядите старше, Холе.
– Плохая наследственность.
– Сочувствую.
– Да ладно. Зато я ходил на взрослые фильмы, когда мне было четырнадцать.
По лицу Эдварда Мускена нельзя было определить, понял он шутку или нет. Жестом он пригласил Харри в дом.
– Вы живете один? – спросил Харри на пути в гостиную. Квартира оказалась чистенькой и опрятной, но аккуратно-безликой, каким может быть только жилье мужчины, зацикленного на порядке. Похоже на его собственную квартиру.
– Да. Жена оставила меня после войны.
– Оставила?
– Бросила. Ушла. Уехала.
– Понятно. А дети?
– У меня был сын.
– Был?
Эдвард Мускен остановился и посмотрел на Харри:
– Я выражаюсь неясно, Холе?
Одна его седая бровь поднялась, на высоком чистом лбу появилась глубокая морщина.
– А я такой, – сказал Харри. – Мне все приходится объяснять по десять раз.
– Хорошо. У меня есть сын.
– Спасибо. А чем вы занимались до того, как выйти на пенсию?
– У меня было несколько грузовиков. «Мускен Транспорт». Я продал фирму семь лет назад.
– А дела шли хорошо?
– Вполне. Покупатели не стали менять название.
В гостиной они сели за стол, друг напротив друга. Харри понял, что кофе ему не предложат. Эдвард сидел на диване, скрестив руки на груди, будто желая сказать: «Ничего, переживем».
– Где вы были в ночь на двадцать второе декабря?
Еще по пути сюда Харри решил начать разговор этим вопросом. Разыграть единственный козырь прежде, чем Мускен прозондирует почву и поймет, что других у Харри нет. По крайней мере, посмотреть на его реакцию – может, она что-нибудь и подскажет. Например, есть ли у Мускена что скрывать.
– Меня в чем-то подозревают? – спросил Мускен. На его лице не проявилось ничего, кроме легкого удивления.
– Было бы лучше, если бы вы просто отвечали на вопросы, Мускен.
– Как вам угодно. Я был здесь.
– Как быстро.
– Что вы имеете в виду?
– Вы ответили, даже не задумываясь.
Мускен растянул губы в улыбке, а глаза остались печальными.
– Когда вам стукнет столько, сколько мне, вы будете прекрасно помнить те вечера, в которые вы не сидели дома в одиночестве.
– Синдре Фёуке дал мне список норвежцев, которые проходили с ним обучение в лагере в Зеннхайме. Гюдбранн Юхансен, Халлгрим Дале, вы и сам Фёуке.
– Вы забыли Даниеля Гюдесона.
– Да? А разве он не умер еще до конца войны?
– Умер.
– Так зачем же вы его назвали?
– Потому что он был с нами в Зеннхайме.
– Как я понял со слов Фёуке, в Зеннхайме было больше норвежцев, но только вы четверо пережили войну.
– Верно.
– А почему тогда вы вспомнили именно Гюдесона?
Эдвард Мускен пристально посмотрел на Харри. Потом в потолок.
– Потому что мы были вместе очень долго. Мы думали, он выживет. Да, мы почти верили, что Даниель Гюдесон бессмертен. Он не был обычным человеком.
– Вы слышали, что Халлгрим Дале умер?
Мускен покачал головой.
– Кажется, вас это не слишком удивило?
– Почему это должно было меня удивить? Меня бы сейчас больше удивило, если бы я услышал, что кто-то еще жив.
– А если я скажу вам, что его убили?
– Тогда да, это меняет дело. Зачем вы мне это рассказываете?
– Что вы знаете о Халлгриме Дале?
– Ничего. В последний раз я видел его под Ленинградом. Он получил контузию.
– Вы ехали домой не вместе?
– Я не знаю, как Дале и все остальные добирались назад. Самого меня ранило зимой сорок четвертого, когда в окоп попала граната с русского истребителя.
– С истребителя? Самолета?
Мускен криво улыбнулся и кивнул.
– Когда я очнулся в лазарете, мы уже полным ходом отступали. В конце лета сорок четвертого я оказался в лазарете «Синсен» в Осло. Потом я узнал о капитуляции.
– Значит, после ранения вы не видели остальных?
– Только Синдре. Через три года после войны.
– Когда вы вышли на свободу?
– Да. Мы случайно встретились в ресторане.
– Как вы относитесь к тому, что он тогда дезертировал?
Мускен пожал плечами:
– Ну, у него были свои причины. Во всяком случае, он перешел на ту сторону, когда исход всей заварушки еще не был ясен. Не то что большинство норвежцев.
– Что вы имеете в виду?
– В войну у нас ходила пословица: «Кто выбирает не спеша, выбирает правильно». Конечно, в начале сорок третьего на нашем участке фронта приходилось отступать, но мы не знали, насколько плохо общее положение. Поэтому никто не вправе называть Синдре «флюгером». Не то что других – те всю войну свою задницу берегли по тылам, а как войне конец, так позаписывались в Сопротивление. Мы называли их, как мормонов, – «святые последних дней». Некоторые из них сегодня с удовольствием разглагольствуют о героическом вкладе норвежцев в правое дело.
– Вы имеете в виду кого-то конкретного?
– Всегда придет в голову кто-нибудь, кто раззолотил себе ореол героя задним числом. Но это не так важно.
– А Гюдбранн Юхансен, вы его помните?
– Разумеется. В конце концов, он спас мне жизнь. Он…
Мускен прикусил губу. Как будто сболтнул лишнего, подумал Харри.
– Что же с ним случилось?
– С Гюдбранном? Насколько я помню… Та граната… в окопе были Гюдбранн, Халлгрим Дале и я, когда она покатилась по льду и отскочила от шлема Дале. Помню только, что Гюдбранн был к ней ближе всего, когда она взорвалась. А когда я вышел из комы, никто ничего не мог мне рассказать ни о Гюдбранне, ни о Дале.
– Что вы хотите сказать? Что они исчезли?
Мускен посмотрел в окно.
– Это произошло в тот же день, когда русские начали полномасштабное наступление, – начался, мягко говоря, хаос. Когда я очнулся, тот окоп, в котором мы были, уже давно был в руках русских, а наш полк отступил. Если Гюдбранн выжил, он бы, наверное, оказался в лазарете полка «Нурланн» на участке «Север». То же самое с Дале, если его ранило. Думаю, меня тоже должны были перевести туда, но я оказался в другом месте.
– Гюдбранн Юхансен не значится в национальном идентификационном регистре.
Мускен пожал плечами:
– Значит, его убило той гранатой. Так я и думал.
– И вы никогда не пытались найти его?
Мускен покачал головой.
Харри искал глазами хоть какой-нибудь косвенный признак того, что у Мускена дома водился кофе: кофейник, кофейная чашка. На камине в золотой рамке он увидел фотографию женщины.
– Вы сожалеете о том, что произошло с вами и другими квислинговцами после войны?
– Если вы о наказании – нет. Я смотрю на вещи трезво. Нас судили, потому что такова была политическая необходимость. Я проиграл войну. И не жалуюсь.
Вдруг Эдвард Мускен засмеялся – трескучим смехом, похожим на крик сороки. Харри не понял, над чем. Потом Мускен снова посерьезнел.
– Клеймо предателя – вот что меня мучило. Но я утешал себя тем, что мы – те, кто был там, – мы ведь защищали свою страну, рискуя жизнью.
– Ваши тогдашние политические взгляды…
– Придерживаюсь я их сейчас или нет?
Харри кивнул, Мускен сухо улыбнулся:
– На этот вопрос легко ответить, господин следователь. Нет. Я ошибался. Все очень просто.
– Потом вы не пытались связаться с неонацистами?
– Боже меня упаси! Нет, конечно! Кажется, несколько лет назад они собирались в Хокксунне, в тот раз кто-то из этих идиотов позвонил и спросил меня, не хочу ли я прийти и рассказать о войне. Кажется, они называли себя «Blood and Honour». Что-то в этом роде.
Мускен склонился над столом. На его углу, строго выровненная по краю, лежала аккуратная стопка журналов.
– А что именно на этот раз нужно СБП? Вычислить очередных неонацистов? Если так, то вы пришли не по адресу.
Харри не знал, что можно рассказывать Мускену, а что нет. Но того вполне устроил лаконичный ответ:
– Честно говоря, я не совсем знаю, что нам нужно.
– Узнаю старую добрую СБП!
Он снова рассмеялся своим сорочьим смехом, громким и неприятным.
Позже Харри решил, что именно этим издевательским смехом плюс тем, что ему не предложили кофе, и был предопределен его следующий вопрос:
– Каково, по-вашему, было расти вашим детям, зная, что их отец был нацистом? Может быть, именно поэтому Эдвард Мускен-младший попал в тюрьму за наркотики?
И в тот же момент, увидев в глазах старика боль и злобу, Харри пожалел о сказанном. Можно было бы узнать все и не нанося удара ниже пояса.
– Весь этот суд был фарсом! – прошипел Мускен. – Адвокат, которого дали моему сыну, был внуком того судьи, который судил меня после войны. Они хотят отыграться на моих детях, только чтобы скрыть собственный позор за то, что они делали в войну. Я…
Вдруг он замолчал. Харри ждал продолжения, но ничего не последовало. Внезапно, совершенно неожиданно, он почувствовал, как ему скрутило живот. На какое-то время в комнате не было слышно ни звука. Хотелось чего-нибудь выпить.
– Это был «святой последних дней»? – спросил Харри.
Мускен пожал плечами. Харри понял, что тема закрыта. Мускен посмотрел на часы.
– Куда-то торопитесь? – поинтересовался Харри.
– Мне надо пройтись до домика в горах.
– Вот как? Далеко отсюда?
– Гренланн. Пора выходить, чтобы успеть засветло.
Харри встал. У порога они остановились, раздумывая, что сказать друг другу на прощание. Вдруг Харри сообразил:
– Вы сказали, что вас ранило под Ленинградом зимой сорок четвертого, а в лазарете «Синсен» вы оказались на исходе лета. А где вы были до этого?
– Что вы имеете в виду?
– Я недавно прочитал книгу Эвена Юля. Он военный историк.
– Я прекрасно знаю, кто такой Эвен Юль, – сказал Мускен с какой-то странной улыбкой.
– Он пишет, что полк «Норвегия» был расформирован при Красном Селе в марте сорок четвертого. Где вы были с марта до того времени, как оказались в лазарете «Синсен»?