Мёллер вздохнул:
– Мы все помним Эллен, Харри. И я помню, какое сообщение она оставила на твоем автоответчике и как ты заявил КРИПОСовцам, что речь шла о том посреднике в деле с оружием. Если мы еще не нашли убийцу, вовсе не значит, что мы ее забыли, Харри. Вся КРИПОС и отдел убийств все время на ногах, мы почти не спим. Если бы ты посмотрел, как мы работаем, ты бы так не говорил. – В эту же секунду Мёллер пожалел о сказанном. – Я не имел в виду…
– Да нет, имели. Конечно, вы правы.
Харри провел рукой по лицу.
– Вчера вечером слушал ее сообщения. Не понимаю, зачем она звонила. Там она дает мне много советов: что я должен и не должен есть, что нужно не забывать кормить птичек, взяться за методику Экмана и Фризена. Знаете, кто такие Экман и Фризен?
Мёллер снова покачал головой.
– Два психолога, которые выяснили, что, когда ты улыбаешься, мышцы лица стимулируют в мозгу какие-то химические реакции, которые, в свою очередь, дают тебе положительное мироощущение и способствуют жизнерадостности. В общем, они доказали старую истину: когда ты улыбаешься миру, мир улыбается в ответ. И она как-то смогла убедить меня в этом.
Харри посмотрел на Мёллера:
– Грустно?
– Ужасно.
Оба попытались улыбнуться и на какое-то время замолчали.
– Вы, видно, пришли что-то сказать мне, шеф. Что именно?
Мёллер спрыгнул со стола и начал ходить по кабинету.
– После проверки алиби список из тридцати четырех фамилий сократился до двенадцати. Нормально?
– Нормально.
– Анализ ДНК той перхоти с шапки дал нам группу крови ее владельца. Такая группа – у четырех людей в списке. Мы взяли анализы крови этих четверых и отправили проверить на ДНК. Результаты будут сегодня.
– Да?
– Я надеюсь.
В кабинете стало тихо, было слышно только, как скрипят резиновые подошвы Мёллера, когда он поворачивается на каблуках.
– А версию, что Эллен убил ее парень, КРИПОС уже отбросила? – спросил Харри.
– Мы проверили и его ДНК.
– Мы возвращаемся к тому, с чего начали?
– В каком-то смысле, да.
Харри опять отвернулся к окну. С огромного вяза поднялась стая дроздов и полетела на запад, в сторону отеля «Плаза».
– А может, шапка – ложный след? – предположил Харри. – Я никак не могу понять, как преступник, который не оставил больше никаких улик и даже не поленился размазать свои следы на снегу, мог оказаться таким олухом, чтобы забыть собственную шапку всего в нескольких метрах от жертвы.
– Все может быть. Но на шапке – кровь Эллен, это мы определили точно.
Харри увидел, как собака бежит обратно, нюхая тот же след. Где-то посередине газона она остановилась, некоторое время в сомнении водила по земле носом, потом наконец побежала налево и скрылась из виду.
– Значит, начнем с шапки, – сказал Харри. – К нашему списку можно добавить тех, кого привлекали или задерживали за тяжкие телесные. За последние десять лет. Проверьте и фюльке Акерсхус. И позаботьтесь…
– Харри…
– Что?
– Ты уже не работаешь в отделе убийств. Расследованием занимается КРИПОС. Ты просишь меня лезть в чужой огород.
Харри, ничего не ответив, медленно кивнул. Он пристально смотрел в окно, куда-то в сторону Экеберга.
– Харри?
– Шеф, вам когда-нибудь хотелось оказаться совсем не там, где вы есть? Хотя бы в эту дерьмовую весну.
Мёллер остановился и улыбнулся:
– Раз уж ты спросил, скажу, что мне всегда хотелось перебраться в Берген. Да и детям там было бы лучше.
– Но и там вам хотелось бы работать в полиции, верно?
– Конечно.
– Потому что такие, как мы, ни на что другое не годимся?
Мёллер пожал плечами:
– Наверное.
– А Эллен годилась. Я часто думал о том, какая это трата человеческих ресурсов – таким, как она, работать в полиции. Что она делала? Ловила плохих мальчиков и девочек. Это занятие для нас с вами, Мёллер, но не для нее. Понимаете, о чем я?
Мёллер подошел к окну и встал рядом с Харри.
– Думаю, в мае погода наладится, – проговорил он.
– Да, – отозвался Харри.
Часы на Грёнланнской церкви пробили два.
– Попробую подключить Халворсена, – сказал Мёллер.
Эпизод 60МИД Норвегии, 27 апреля 2000 года
Из своего долгого и обширного опыта общения с женским полом Бернт Браннхёуг усвоил: если он не просто хочет женщину, но готов добиваться ее любой ценой, на то возможны четыре причины – либо она красивее всех остальных, либо сексуально удовлетворяет его лучше всех других, либо с ней Браннхёуг полнее ощущает себя мужчиной, либо (что было существеннее всего) ей нравится другой.
Браннхёуг решил, что последнее как раз относится к Ракель Фёуке.
Как-то в январе он позвонил ей под предлогом, что ему нужен доклад о новом военном атташе при российском посольстве в Осло. Ракель обещала прислать ему докладную, но Браннхёуг возразил, что такие сведения передаются только в устной форме. Так как это было в пятницу вечером, он предложил ей встретиться за кружечкой пива в «Континентале». Так он узнал, что Ракель – мать-одиночка. Она просто отказалась от приглашения, сказав, что ей нужно отвезти сына в детский сад, тогда Браннхёуг лукаво заметил:
– Я полагал, у женщин вашего поколения на это есть мужья!
Хотя прямо она и не ответила, из ее слов Браннхёуг понял, что мужа у нее нет.
Браннхёуг положил трубку, довольный результатом, хотя досадовал на себя за это: «ваше поколение», – он тем самым подчеркнул их разницу в возрасте.
Потом он позвонил Курту Мейрику и осторожно, как только мог, стал выуживать у него информацию о фрёкен Фёуке, не слишком, впрочем, беспокоясь, что вряд ли удастся быть настолько осторожным, чтобы Мейрик не заметил подвоха.
Как всегда, Мейрик оказался хорошо осведомлен. Два года Ракель проработала в одном с Браннхёугом министерстве, она была переводчиком при норвежском посольстве в Москве. Там она вышла замуж за русского, молодого профессора, специалиста по генной инженерии, который взял ее штурмом и сразу же воплотил свои теории на практике, сделав ей ребенка. Но у самого профессора обнаружился ген, отвечающий за склонность к алкоголизму и физическим способам аргументации, – поэтому семейное счастье длилось недолго. Решив не повторять ошибки своих многочисленных сестер по несчастью, Ракель Фёуке не стала ни ждать, ни прощать, ни пытаться понять, – и как только муж в первый раз ударил ее, она ушла из квартиры с Олегом на руках. Супруг через влиятельных родственников заявил свои родительские права на Олега, и если бы не дипломатический иммунитет, Ракели едва бы удалось уехать из России вместе с сыном.
Когда Мейрик сказал, что по требованию мужа Ракели возбудили дело, Браннхёуг вспомнил, что у него в ящике стола лежала какая-то повестка в российский суд. Но тогда Ракель была всего лишь переводчиком, и Браннхёуг передал это дело дальше по инстанции, не обратив внимания на ее имя. Как только Мейрик сказал, что переписка о родительских правах между российскими и норвежскими структурами все еще продолжается, Браннхёуг быстро свернул разговор и набрал номер юридического отдела.
Позвонив Ракели в следующий раз, Браннхёуг пригласил ее на ужин, теперь уже безо всякого предлога. Получив вежливый, но твердый отказ и на этот раз, Браннхёуг зачитал адресованное ей письмо, подписанное главой юридического отдела. В письме говорилось, что Министерство иностранных дел спустя столь долгое время, «принимая во внимание человеческие чувства русских родственников Олега», решило дать ход делу о родительских правах. Это означало, что Ракели и Олегу надо явиться в российский суд, где будет вынесено окончательное решение.
Спустя четыре дня Ракель позвонила Браннхёугу и попросила его встретиться с ней по личному делу. Тот ответил, что в ближайшие дни очень занят, и спросил, не может ли Ракель пару недель подождать. Но она своим вежливым профессиональным тоном, за которым едва угадывалось волнение, настояла на том, что им нужно встретиться так скоро, как только возможно, и Браннхёуг после некоторого раздумья сказал, что единственно возможный вариант – бар в отеле «Континенталь» в пятницу в шесть вечера. Там Браннхёуг заказал им обоим джин с тоником, а Ракель тем временем излагала ему свою проблему, при этом в ее манере сквозило, как показалось Браннхёугу, настоящее, почти звериное материнское отчаяние. Он важно кивал, изо всех сил пытался изобразить глазами сострадание и, улучив момент, по-отечески взял ее руку в свою. Ракель вздрогнула, но он как бы не заметил, и сказал ей, что, к сожалению, не может менять решения начальников отделов, но, разумеется, сделает все от него зависящее, чтобы предотвратить рассмотрение ее дела в российском суде. И подчеркнул, что, принимая во внимание политический вес родственников ее бывшего супруга, полностью разделяет ее опасения, что решение суда может быть вынесено не в ее пользу. Браннхёуг как завороженный смотрел в ее карие, влажные от слез глаза и вдруг подумал, что в жизни не видел ничего красивее. Но, когда он предложил продолжить вечер ужином в ресторане, Ракель отказалась. Остаток вечера, скучный и нудный, Браннхёуг провел в гостиничном номере за стаканом виски и кабельным телевидением.
На следующее утро Браннхёуг позвонил российскому послу и сказал, что в МИДе по поводу дела о родительских правах на Олега Фёуке-Гусева появились внутренние разногласия, и попросил его изложить в письме, какого решения по данному делу требует русская сторона. Посол в первый раз слышал об этом разбирательстве, но, разумеется, пообещал выполнить просьбу главного советника, в том числе прислать соответствующий запрос. Через неделю пришло письмо, в котором российская сторона заявляла, что Ракель и Олег должны явиться в российский суд. Браннхёуг тут же отправил одну копию начальнику юридического отдела, а другую – Ракели Фёуке. На этот раз она позвонила на следующий же день. Выслушав ее, Браннхёуг ответил, что всякое его вмешательство в это дело будет идти вразрез с его дипломатической работой и что говорить об этом по телефону – неблагоразумно и неосмотрительно.