– Это Холе. Я вам звонил.
Дверь приоткрылась.
– Простите, я…
– Все в порядке, я понимаю.
Сигне Юль открыла дверь полностью, и Харри вошел в прихожую.
– Эвена нет, – виновато улыбнулась она.
– Да, вы говорили по телефону, – сказал Харри. – Я хотел бы поговорить с вами.
– Со мной?
– Если можно, госпожа Юль.
Пожилая женщина повела его в гостиную. Ее волосы, густые и седые, были заплетены в косу и собраны в пучок старомодной заколкой. При виде полнотелой, идущей вперевалочку Сигне Юль Харри подумал о домашнем уюте и вкусной еде.
Когда они вошли в гостиную, Бурре поднял голову.
– Ваш муж пошел куда-то один, без собаки? – спросил Харри.
– Да, он никогда не берет Бурре, когда идет в кафе, – ответила Сигне Юль. – Присаживайтесь.
– Кафе?
– Он что-то зачастил туда в последнее время, – улыбнулась хозяйка. – Он читает там газеты. Говорит, что это лучше, чем все время сидеть дома.
– Ну, в этом что-то есть.
– Это правда. И еще, думаю, там можно немного помечтать.
– О чем помечтать?
– Откуда я знаю? Можно, например, думать, что ты снова молодой, сидишь и пьешь кофе в уличном кафе в Париже или Вене. – Она снова на мгновение виновато улыбнулась. – Ну да хватит об этом. Кстати, хотите кофе?
– Да, спасибо.
Сигне Юль ушла на кухню, а Харри стал изучать картины и фотографии на стенах. Над камином висел портрет мужчины в черной мантии. В прошлый раз Харри не обратил внимания на эту картину. Человек в мантии стоял в немного трагической позе, будто глядя на нечто далекое, невидимое художнику. Харри подошел к картине ближе. На маленькой медной табличке внизу рамы было написано: «Гл. врач Корнелиус Юль. 1885–1959».
– Это дедушка Эвена, – сказала Сигне Юль, входя в комнату с кофейным подносом.
– Ясно. У вас тут много портретов.
– Да. – Хозяйка поставила поднос на стол. – На рисунке рядом – дедушка Эвена по материнской линии, доктор Вернер Шуман. Он был одним из основателей Уллеволской больницы в тысяча восемьсот восемьдесят пятом.
– А это?
– Юнас Шуман. Главный врач Главного государственного госпиталя.
– А ваши родственники?
Сигне Юль с удивлением посмотрела на Харри:
– Простите?
– Где здесь портреты ваших родственников?
– Они… висят не здесь. Хотите сливок?
– Нет, спасибо.
Харри сел.
– Я бы хотел поговорить с вами о войне, – сказал он.
– Уф, не надо, – вырвалось у Сигне Юль.
– Понимаю, но это важно. Так вы согласны?
– Там посмотрим, – ответила она, разливая кофе в две чашки.
– В войну вы были медсестрой…
– Да, фельдшерицей. Предателем родины.
Харри посмотрел на нее. Глаза Сигне Юль спокойно глядели на него.
– Всего нас было человек четыреста. После войны нам всем дали по нескольку лет тюрьмы. Хотя Международный Красный Крест и просил норвежские власти прекратить уголовное преследование. Норвежский Красный Крест принес нам свои извинения только в девяностом. Отец Эвена – вон его портрет – благодаря своим связям добился, чтобы мне сократили срок – в том числе за то, что весной сорок пятого я помогла двум раненым из Сопротивления. И еще за то, что никогда не была членом Национального объединения. Вы хотели спросить еще о чем-то?
Харри сидел, уставившись в чашку. Он вдруг подумал, как спокойно живется в некоторых районах Осло.
– Меня интересует не столько ваша история, госпожа Юль. Вы помните норвежского легионера по имени Гюдбранн Юхансен?
Сигне Юль вздрогнула, и Харри понял, что попал в точку.
– Что именно вы хотите знать? – спросила Сигне Юль, пытаясь не показывать волнения.
– А ваш муж не рассказывал вам?
– Эвен никогда ничего мне не рассказывает.
– Хорошо. Я собираю информацию о тех норвежских легионерах, которые до отправления на фронт обучались в Зеннхайме.
– Зеннхайм, – шепотом повторила Сигне Юль. – Там был Даниель.
– Да, я знаю, что вы были помолвлены с Даниелем Гюдесоном. Мне рассказал об этом Синдре Фёуке.
– Кто это такой?
– Бывший легионер, а потом – участник Сопротивления, знакомый вашего мужа. Именно Фёуке посоветовал мне поговорить о Гюдбранне Юхансене с вами. Сам Фёуке дезертировал и не знает, что произошло с Гюдбранном после этого. Но другой легионер, Эдвард Мускен, рассказал мне о том, что в их окоп попала граната. Мускен не знает, что было дальше, но если Юхансен выжил, разумно предположить, что его отвезли в лазарет.
Сигне Юль чмокнула губами, к ней вразвалку подошел Бурре, и хозяйка провела рукой по его густой жесткой шерсти.
– Да, я помню Гюдбранна Юхансена, – сказала она. – Даниель о нем писал и в письмах из Зеннхайма, и в записках из лазарета. Они были очень разными. Думаю, Гюдбранн Юхансен стал чем-то вроде младшего брата для Даниеля. – Она улыбнулась. – Для Даниеля все вокруг становились «младшими братьями».
– Вам известно, что случилось с Гюдбранном?
– Как вы и сказали, его отвезли к нам в лазарет. Это было как раз перед тем, как их участок фронта перешел в руки русских. Отступление шло полным ходом. К нам на фронт не могли привозить медикаменты – по всем дорогам машины сплошным потоком двигались на запад. Юхансен был тяжело ранен, в том числе было осколочное ранение в бедро, прямо над коленом. У него началась гангрена стопы, и мы опасались, что ее придется ампутировать. Так что мы не стали дальше дожидаться подвоза медикаментов, а отправили его с основным потоком на запад. Последнее, что мне запомнилось, – как его везут в грузовике и его обросшее щетиной лицо выглядывает из-под одеяла. Грузовик буксовал по весенней грязи и только через час доехал до ближайшего поворота и скрылся из виду.
Бурре положил голову хозяйке на колени и смотрел на нее печальными глазами.
– И больше вы его не видели и ничего о нем не слышали?
Сигне Юль медленно поднесла фарфоровую чашку к губам, отпила немного и снова поставила чашку на стол. Ее рука дрожала – еле заметно.
– Несколько месяцев спустя я получила от него открытку, – ответила она. – Он писал, что у него остались кое-какие вещи Даниеля, в том числе русская форменная шапка, – что-то вроде трофея. Странно немножко – но на войне такое не редкость.
– Эта открытка, она у вас…
Сигне Юль покачала головой.
– Вы помните обратный адрес?
– Нет. Помню только, что, прочитав его, я подумала о чем-то зеленом и деревенском и решила, что у Гюдбранна все хорошо.
Харри встал.
– А как этот Фёуке обо мне узнал? – спросила Сигне Юль.
– Ну-у… – Харри даже не знал, как об этом рассказать, но хозяйка опередила его.
– Все легионеры слышали обо мне. – Она улыбнулась, но ее глаза были грустными. – О женщине, которая продала душу дьяволу, чтобы ей скостили срок. Они ведь так думают?
– Не знаю, – сказал Харри. Он почувствовал, что пора уходить. Подумать только, они в каких-то двух кварталах от шумного Рингвейена, а тихо, как на берегу горного озера!
– Знаете, я так его больше и не увидела, – сказала Сигне Юль. – Даниеля. После того, как он умер.
Она сосредоточилась на какой-то точке перед собой.
– Военный медик передал мне его поздравление с Новым годом, а через три дня я увидела Даниеля в списке погибших. Я в это не поверила, отказывалась верить, пока не увижу его труп. И меня привезли к братской могиле на участке «Север», где сжигали мертвецов. Я спустилась в могилу и стала искать его. Я шла от одного обгорелого трупа к другому и заглядывала в их пустые черные глазницы. Но Даниеля среди них не было. Мне сказали, что я навряд ли смогла бы его узнать, но я ответила, что они ошибаются. Тогда мне сказали, что его, наверное, положили в одну из тех могил, которые уже засыпали землей. Не знаю, но я его так и не увидела.
Она вздрогнула, Харри откашлялся:
– Спасибо за кофе, госпожа Юль.
Она проводила его до двери. Одеваясь в прихожей, Харри пытался найти хоть в каком-нибудь из портретов на стене черты Сигне Юль, но тщетно.
– Эвену нужно про это знать? – спросила она, открывая Харри дверь.
Харри с удивлением посмотрел на нее.
– Я имею в виду – про то, о чем мы с вами говорили? – поспешила объяснить хозяйка. – О войне и… Даниеле.
– Ну-у… Если вам этого не хочется, то не стоит.
– Но он заметит, что вы приходили. Давайте просто скажем, что вы подождали его, а потом пошли по своим делам?
В ее взгляде читалась мольба. И что-то еще.
Что именно, Харри понял, только когда выехал на Рингвейен, открыл окно привычному оглушающему реву автомобилей, и недавняя тишина тут же улетучилась из памяти. Страх. В глазах Сигне Юль был страх. Она чего-то боится.
Эпизод 70Особняк Браннхёуга, Нурберг, 9 мая 2000 года
Бернт Браннхёуг постучал ножом по краю хрустального бокала, отодвинул стул и, поднеся к губам салфетку, откашлялся. Он еле заметно ухмылялся, заранее предвкушая каждый пассаж своей речи, обращенной к гостям: начальнику полиции округа Осло Анне Стёрксен с супругом и Курту Мейрику с супругой.
– Дорогие друзья и коллеги!
Краем глаза он видел, как его жена натужно улыбается гостям, будто желая сказать: «Сожалею, что вам приходится это выслушивать, но я ничем не могу вам помочь».
Этим вечером Браннхёуг говорил о дружбе и солидарности. О том, как важно силам добра быть верными долгу и противостоять той посредственности, безответственности и некомпетентности на высшем уровне, которые при демократической форме государственного устройства неизбежны. Ведь бесполезно ожидать, что все эти избранные голосованием домохозяйки и крестьяне поймут всю сложность устройства того механизма, которым их поставили управлять.
– Величайшее достижение демократии – она сама, – сказал Браннхёуг. Данную формулировку он у кого-то беззастенчиво спер, теперь выдавал за свою. – Но это не означает, что у демократии нет своих издержек. Когда каменщик становится министром финансов…
Время от времени он поглядывал, слушает ли его начальник полиции, потом рассказывал какую-нибудь забавную историю о демократизации в одной из бывших африканских колоний, где когда-то был послом. Браннхёуг машинально пересказывал то, что уже не раз произносил в других компаниях, – а сейчас мысли его, как и в последние несколько недель, занимала Ракель Фёуке.