– О каких душевных травмах можно говорить, если речь идет о взрослом человеке?
– Ну, подумайте. Возможно, он пережил природный катаклизм, потерял любимого, подвергся насилию или долго жил в страхе.
– Как, например, солдат на войне?
– Да, такая травма вполне может быть у солдат.
– Или у партизан.
Последнюю фразу Харри сказал сам себе, потому что такси с доктором Эуне уже уехало.
– В «Скотсман», – сказал Халворсен.
– Ты собираешься провести семнадцатое мая в пабе «Скотсман»? – Харри сделал недовольное лицо и поставил сумку за вешалкой.
Халворсен пожал плечами:
– А есть другие предложения?
– Ну, если обязательно должен быть паб, выбрал бы что-нибудь поприличнее. Или тоже вариант: попроси начальство, чтобы тебя записали на дежурство. Приличная надбавка за работу в праздник, и никакого похмелья.
– Я над этим подумаю.
Харри плюхнулся в кресло.
– Когда ты его починишь? Оно так ужасно скрипит.
– Его невозможно починить, – проворчал Харри.
– Пардон. Как там с Веной?
– Сейчас. Сначала расскажи, как у тебя?
– Я проверял, есть ли у Эвена Юля алиби. Он утверждает, что в день исчезновения жены был в городе, сидел в кафе на Уллеволсвейен, но не встречал никого из знакомых, кто бы мог подтвердить это. В кафе мне сказали, что у них слишком много посетителей, чтобы запоминать их в лицо.
– Кафе находится через дорогу от «Шрёдера», – заметил Харри.
– И что с того?
– Так, к сведению. А что Вебер?
– У них ничего. Вебер говорит, что если Сигне Юль привезли к крепости в машине, которую видел сторож, то у нее на одежде должны быть волокна ткани с заднего сиденья, либо земля или масло, если ее везли в багажнике. В общем, что-то должно быть.
– В том автомобиле были подстелены мешки для мусора, – сказал Харри.
– Вебер говорит то же самое.
– Помнишь, у нее на платье были сухие травинки?
– А как же. Возможно – из конюшни Мускена. Или откуда-нибудь еще. Таких мест – миллион.
– Это не просто травинки. Это сено.
– Какая разница, что это может быть, Харри? Сено – та же сухая трава. Не стоит ворошить.
– Черт, – буркнул Харри и посмотрел в окно.
– Так что там с Веной?
– Пустое, тоже не стоит ворошить… Халворсен, ты умеешь варить кофе?
– Чего?
– Эллен любила сама варить кофе. Она покупала его где-то здесь, в Грёнланне. Может…
– Нет! – ответил Халворсен. – Я не собираюсь варить для тебя кофе.
– Попробуй. – Харри встал. – Скоро буду. Через пару часиков.
– Это все, что ты хотел мне рассказать о Вене? Не стоит ворошить?
Харри покачал головой:
– Увы, тут тоже тупик. Привыкай.
Что-то изменилось. Харри шел по Грёнланслейру, пытаясь понять, что же именно. Какая-то перемена произошла в людях за тот день, что он был в Вене. Дойдя до Карл-Юханс-гате, Харри наконец понял, что изменилось. Наступило лето. Впервые в этом году Харри чувствовал запах асфальта, цветов в цветочном магазине в Гренсене. А дойдя до Дворцового парка, он почувствовал запах скошенной травы – настолько сильный, что не мог не улыбнуться. Мужчина и девушка в рабочей одежде о чем-то оживленно беседовали, качая головами и глядя на кроны. Девушка сняла куртку и повязала ее вокруг талии, и Харри заметил, что, когда она смотрела вверх, мужчина украдкой поглядывал на ее облегающую футболку.
На Хегдехёугсвейен модные и не слишком модные магазины одежды делали последние отчаянные попытки нарядить горожан к семнадцатому мая. В киосках продавались галстуки и флаги, вдалеке слышались звуки старого егерского марша – шли последние репетиции. Назавтра обещали тепло и ливневые дожди.
Харри взмок, пока наконец дошел до дома Синдре Фёуке.
Фёуке не слишком радовался по поводу Дня Конституции:
– Все это суета: флаги, флаги. Неудивительно, что Гитлер говорил о духовном родстве наших народов. Мы тоже националисты. Только признаться не хотим.
Он взял кофеварку.
– Гюдбранн Юхансен был в лазарете в Вене, – сказал Харри. – В ночь перед тем, как уехать в Норвегию, он убил врача. После его никто не видел.
– Ну вот. – Фёуке громко отхлебнул из чашки. – Так я и знал, что с этим парнем что-то не так.
– А что вы можете рассказать об Эвене Юле?
– Многое. Если нужно.
– Да. Нужно.
Фёуке поднял кустистую бровь.
– Холе, вы уверены, что сейчас идете по верному следу?
– Я вообще ни в чем не уверен.
Фёуке в задумчивости подул на кофе.
– Хорошо. Если это действительно необходимо, хорошо. Наши с Юлем отношения во многом напоминали отношения Гюдбранна Юхансена и Даниеля Гюдесона. Я заменил Эвену отца. Он ведь сирота. (Харри застыл с чашкой в руке.) Немногие это знали – Эвен хорошо умеет притворяться. В его придуманном детстве столько людей, мест, событий и дат, сколько не в состоянии запомнить обычные дети. По официальной версии, он вырос в семье Юлей в семейном доме неподалеку от Грини. На деле же его детство прошло в разных приемных семьях и в детских домах по всей Норвегии, пока его в двенадцатилетнем возрасте не усыновили Юли.
– Откуда вам это известно, если вы говорите, что он всегда притворялся?
– Это интересная история. Как-то ночью мы с Юлем стояли в карауле у нашего штаба в лесу, к северу от Харестуа. В то время мы еще не были близкими друзьями, и я очень удивился, когда он ни с того ни с сего начал рассказывать, как плохо с ним обращались в детстве и как никто не хотел брать его к себе, а один эпизод вообще нельзя было слушать без слез. Некоторых людей, у которых он был, надо… – Фёуке поежился. – Давайте прогуляемся, – предложил он. – Я слыхал, сегодня на улице просто замечательная погода.
Они пошли вдоль Вибес-гате к Стенспаркену.
– Не знаю почему, но той ночью Эвен Юль казался совсем другим человеком, – сказал Фёуке. – Это было странно. Но страннее всего то, что на следующий день он притворялся, будто ничего не произошло. Будто он забыл, о чем мы с ним разговаривали.
– Вы говорите, что тогда еще не были с ним близкими друзьями. Но вы рассказывали ему о том, что видели на Восточном фронте?
– Да, конечно. Знаете, что мы делали в лесу? Убегали от немцев, потом подкрадывались к немцам, а в основном ждали. И рассказывали друг другу всякие байки.
– Вы часто рассказывали о Даниеле Гюдесоне?
Фёуке внимательно посмотрел на Харри:
– Значит, вы пришли к выводу, что Эвен Юль решил, что он Даниель Гюдесон?
– Пока это только предположение, – ответил Харри.
– Да, я часто рассказывал о Даниеле, – сказал Фёуке. – Даниель Гюдесон был вроде человека-легенды. Эдакий свободный, сильный и удачливый – такого нечасто встретишь. Эвену нравились истории о нем, он просил меня рассказывать их по нескольку раз. Особенно ту, про русского, которого Даниель похоронил.
– Эвен знал, что Даниель бывал в Зеннхайме?
– Конечно. Эвен помнил все о Даниеле, до мелочей. Иногда, когда я сам забывал их, он мне подсказывал. Ну да, было похоже, что Эвену нравилось считать себя кем-то вроде Даниеля. Хотя я не могу представить себе двух более непохожих людей. Однажды Эвен, изрядно выпив, велел нам звать его Урией, совсем как Даниеля. И, если хотите знать, по-моему, он неслучайно положил глаз на Сигне Алсакер, когда увидел ее в суде.
– Что?
– Когда он узнал, что будут судить невесту Даниеля Гюдесона, он решил во что бы то ни стало прийти в суд. Он просидел в зале целый день – только чтоб увидеть ее. Будто решил во что бы то ни стало заполучить ее.
– Потому что она была девушкой Даниеля?
– Думаете, это важно? – Фёуке быстро зашагал в гору, Харри едва поспевал за ним.
– Очень.
– Не знаю, стоит ли мне это говорить, но лично мне кажется, что Эвен Юль больше любил миф о Даниеле Гюдесоне, чем о Сигне Юль. Уверен, восхищение Даниелем Гюдесоном стало основной причиной, почему он не вернулся после войны к медицине, а стал изучать историю. Конечно, он специализировался на истории оккупации и «Норвежского легиона».
Они дошли до вершины холма, и Харри отер пот со лба. А Фёуке почти не задыхался.
– Эвен Юль так быстро сделал себе имя в историографии, потому что как боец Сопротивления оказался идеальным инструментом для переписывания военной истории Норвегии. В новой истории должно как можно меньше говориться о реальных масштабах коллаборационизма и как можно больше – о таком мелком явлении, как движение Сопротивления. Например, в книге Юля потоплению «Блюхера»[53] посвящено пять страниц, но нигде не говорится о том, что после войны за сотрудничество с немцами были осуждены почти сто тысяч норвежцев. И ведь это работает – люди до сих верят, что народ якобы сплотился тогда перед лицом нацизма.
– Вы об этом хотите написать, Фёуке?
– Я просто хочу рассказать правду. Эвен знал: то, что он пишет, если не ложь, то, по крайней мере, искажение правды. Он говорил, что это во имя цели сплочения нации. Единственное, что ему не удалось представить в желаемом героическом свете, – это бегство короля. Эвен был не единственным среди сопротивленцев, кто в сороковом почувствовал себя обманутым, но ни в Сопротивлении, ни среди квислинговцев я никогда не встречал человека, который бы так яростно осуждал это бегство. Надо помнить, что всю жизнь Эвена предавали те, кого он любил, на кого надеялся. Думаю, в глубине души он ненавидел всех и каждого, кто тогда уехал в Лондон. На самом деле.
Они присели на скамейку, внизу был виден Фагерборг: церковь, крыши домов – а вдалеке лазурью блестел Осло-фьорд.
– Красиво, – сказал Фёуке. – Так красиво, что иногда кажется, за это и впрямь не жалко умереть.
Харри пытался связать все воедино, но ему не хватало одной маленькой детали.
– До войны Эвен начал изучать медицину в Германии. Вам известно, где именно?
– Нет, – ответил Фёуке.
– Может, он говорил, кем хотел стать?
– Да, он говорил, что мечтает пойти по стопам своего отчима и его отца.