«Целуются, — думал он. — Я приехал на Холменколлен подсматривать, как женщина, с которой я разговаривал всего пятнадцать минут, целуется со своим любовником».
Потом дверь закрылась, мужчина сел в «ауди», выехал на дорогу и проехал мимо Харри.
На обратном пути Харри думал, как бы себя наказать. Нужно придумать что-нибудь суровое, чтобы впредь было неповадно. Сеанс аэробики в «CATC».
Эпизод 46Драммен, 7 марта 2000 года
Харри никогда не понимал, почему именно Драммену всегда так достается от острословов. Конечно, это не самый красивый город, но чем он хуже других разросшихся норвежских поселков? Харри хотел было остановиться у «Биржи» выпить чашечку кофе, но, посмотрев на часы, подумал, что не успеет.
Эдвард Мускен жил в красном деревянном доме с видом на ипподром. Перед гаражом стоял старенький минивэн «мерседес». Сам Мускен ждал у входа. Он долго изучал удостоверение Харри и наконец произнес:
— Вы шестьдесят пятого года? А выглядите старше, Холе.
— Плохая наследственность.
— Сочувствую.
— Да ладно. Зато я ходил на взрослые фильмы, когда мне было четырнадцать.
По лицу Эдварда Мускена нельзя было определить, понял он шутку или нет. Жестом он пригласил Харри в дом.
— Вы живете один? — спросил Харри на пути в гостиную. Квартира оказалась чистенькой и опрятной, но аккуратно-безликой, каким может быть только жилье мужчины, зацикленного на порядке. Похоже на его собственную квартиру.
— Да. Жена оставила меня после войны.
— Оставила?
— Бросила. Ушла. Уехала.
— Понятно. А дети?
— У меня был сын.
— Был?
Эдвард Мускен остановился и посмотрел на Харри:
— Я выражаюсь неясно, Холе?
Одна его седая бровь поднялась, на высоком чистом лбу появилась глубокая морщина.
— А я такой, — сказал Харри. — Мне все приходится объяснять по десять раз.
— Хорошо. У меня есть сын.
— Спасибо. А чем вы занимались до того, как выйти на пенсию?
— У меня было несколько грузовиков. «Мускен Транспорт». Я продал фирму семь лет назад.
— А дела шли хорошо?
— Вполне. Покупатели не стали менять название.
В гостиной они сели за стол, друг напротив друга. Харри понял, что кофе ему не предложат. Эдвард сидел на диване, скрестив руки на груди, будто желая сказать: «Ничего, переживем».
— Где вы были в ночь на двадцать второе декабря?
Еще по пути сюда Харри решил начать разговор этим вопросом. Разыграть единственный козырь прежде, чем Мускен прозондирует почву и поймет, что других у Харри нет. По крайней мере, посмотреть на его реакцию — может, она что-нибудь и подскажет. Например, есть ли у Мускена что скрывать.
— Меня в чем-то подозревают? — спросил Мускен. На его лице не проявилось ничего, кроме легкого удивления.
— Было бы лучше, если бы вы просто отвечали на вопросы, Мускен.
— Как вам угодно. Я был здесь.
— Как быстро.
— Что вы имеете в виду?
— Вы ответили, даже не задумываясь.
Мускен растянул губы в улыбке, а глаза остались печальными.
— Когда вам стукнет столько, сколько мне, вы будете прекрасно помнить те вечера, в которые вы не сидели дома в одиночестве.
— Синдре Фёуке дал мне список норвежцев, которые проходили с ним обучение в лагере в Зеннхайме. Гюдбранн Юхансен, Халлгрим Дале, вы и сам Фёуке.
— Вы забыли Даниеля Гюдесона.
— Да? А разве он не умер еще до конца войны?
— Умер.
— Так зачем же вы его назвали?
— Потому что он был с нами в Зеннхайме.
— Как я понял со слов Фёуке, в Зеннхайме было больше норвежцев, но только вы четверо пережили войну.
— Верно.
— А почему тогда вы вспомнили именно Гюдесона?
Эдвард Мускен пристально посмотрел на Харри. Потом в потолок.
— Потому что мы были вместе очень долго. Мы думали, он выживет. Да, мы почти верили, что Даниель Гюдесон бессмертен. Он не был обычным человеком.
— Вы слышали, что Халлгрим Дале умер?
Мускен покачал головой.
— Кажется, вас это не слишком удивило?
— Почему это должно было меня удивить? Меня бы сейчас больше удивило, если бы я услышал, что кто-то еще жив.
— А если я скажу вам, что его убили?
— Тогда да, это меняет дело. Зачем вы мне это рассказываете?
— Что вы знаете о Халлгриме Дале?
— Ничего. В последний раз я видел его под Ленинградом. Он получил контузию.
— Вы ехали домой не вместе?
— Я не знаю, как Дале и все остальные добирались назад. Самого меня ранило зимой сорок четвертого, когда в окоп попала граната с русского истребителя.
— С истребителя? Самолета?
Мускен криво улыбнулся и кивнул.
— Когда я очнулся в лазарете, мы уже полным ходом отступали. В конце лета сорок четвертого я оказался в лазарете «Синсен» в Осло. Потом я узнал о капитуляции.
— Значит, после ранения вы не видели остальных?
— Только Синдре. Через три года после войны.
— Когда вы вышли на свободу?
— Да. Мы случайно встретились в ресторане.
— Как вы относитесь к тому, что он тогда дезертировал?
Мускен пожал плечами:
— Ну, у него были свои причины. Во всяком случае, он перешел на ту сторону, когда исход всей заварушки еще не был ясен. Не то что большинство норвежцев.
— Что вы имеете в виду?
— В войну у нас ходила пословица: «Кто выбирает не спеша, выбирает правильно». Конечно, в начале сорок третьего на нашем участке фронта приходилось отступать, но мы не знали, насколько плохо общее положение. Поэтому никто не вправе называть Синдре «флюгером». Не то что других — те всю войну свою задницу берегли по тылам, а как войне конец, так позаписывались в Сопротивление. Мы называли их, как мормонов, — «святые последних дней». Некоторые из них сегодня с удовольствием разглагольствуют о героическом вкладе норвежцев в правое дело.
— Вы имеете в виду кого-то конкретного?
— Всегда придет в голову кто-нибудь, кто раззолотил себе ореол героя задним числом. Но это не так важно.
— А Гюдбранн Юхансен, вы его помните?
— Разумеется. В конце концов, он спас мне жизнь. Он…
Мускен прикусил губу. Как будто сболтнул лишнего, подумал Харри.
— Что же с ним случилось?
— С Гюдбранном? Насколько я помню… Та граната… в окопе были Гюдбранн, Халлгрим Дале и я, когда она покатилась по льду и отскочила от шлема Дале. Помню только, что Гюдбранн был к ней ближе всего, когда она взорвалась. А когда я вышел из комы, никто ничего не мог мне рассказать ни о Гюдбранне, ни о Дале.
— Что вы хотите сказать? Что они исчезли?
Мускен посмотрел в окно.
— Это произошло в тот же день, когда русские начали полномасштабное наступление, — начался, мягко говоря, хаос. Когда я очнулся, тот окоп, в котором мы были, уже давно был в руках русских, а наш полк отступил. Если Гюдбранн выжил, он бы, наверное, оказался в лазарете полка «Нурланн» на участке «Север». То же самое с Дале, если его ранило. Думаю, меня тоже должны были перевести туда, но я оказался в другом месте.
— Гюдбранн Юхансен не значится в национальном идентификационном регистре.
Мускен пожал плечами:
— Значит, его убило той гранатой. Так я и думал.
— И вы никогда не пытались найти его?
Мускен покачал головой.
Харри искал глазами хоть какой-нибудь косвенный признак того, что у Мускена дома водился кофе: кофейник, кофейная чашка. На камине в золотой рамке он увидел фотографию женщины.
— Вы сожалеете о том, что произошло с вами и другими квислинговцами после войны?
— Если вы о наказании — нет. Я смотрю на вещи трезво. Нас судили, потому что такова была политическая необходимость. Я проиграл войну. И не жалуюсь.
Вдруг Эдвард Мускен засмеялся — трескучим смехом, похожем на крик сороки. Харри не понял, над чем. Потом Мускен снова посерьезнел.
— Клеймо предателя — вот что меня мучило. Но я утешал себя тем, что мы — те, кто был там, — мы ведь защищали свою страну, рискуя жизнью.
— Ваши тогдашние политические взгляды…
— Придерживаюсь я их сейчас или нет?
Харри кивнул, Мускен сухо улыбнулся:
— На этот вопрос легко ответить, господин следователь. Нет. Я ошибался. Все очень просто.
— Потом вы не пытались связаться с неонацистами?
— Боже меня упаси! Нет, конечно! Кажется, несколько лет назад они собирались в Хокксунне, в тот раз кто-то из этих идиотов позвонил и спросил меня, не хочу ли я прийти и рассказать о войне. Кажется, они называли себя «Blood and Honour». Что-то в этом роде.
Мускен склонился над столом. На его углу, строго выровненная по краю, лежала аккуратная стопка журналов.
— А что именно на этот раз нужно СБП? Вычислить очередных неонацистов? Если так, то вы пришли не по адресу.
Харри не знал, что можно рассказывать Мускену, а что нет. Но того вполне устроил лаконичный ответ:
— Честно говоря, я не совсем знаю, что нам нужно.
— Узнаю старую добрую СБП!
Он снова рассмеялся своим сорочьим смехом, громким и неприятным.
Позже Харри решил, что именно этим издевательским смехом плюс тем, что ему не предложили кофе, и был предопределен его следующий вопрос:
— Каково, по-вашему, было расти вашим детям, зная, что их отец был нацистом? Может быть, именно поэтому Эдвард Мускен-младший попал в тюрьму за наркотики?
И в тот же момент, увидев в глазах старика боль и злобу, Харри пожалел о сказанном. Можно было бы узнать все и не нанося удара ниже пояса.
— Весь этот суд был фарсом! — прошипел Мускен. — Адвокат, которого дали моему сыну, был внуком того судьи, который судил меня после войны. Они хотят отыграться на моих детях, только чтобы скрыть собственный позор за то, что они делали в войну. Я…
Вдруг он замолчал. Харри ждал продолжения, но ничего не последовало. Внезапно, совершенно неожиданно, он почувствовал, как ему скрутило живот. На какое-то время в комнате не было слышно ни звука. Хотелось чего-нибудь выпить.
— Это был «святой последних дней»? — спросил Харри.