— Нас ничто не подгоняет, — сказал он и положил руку на ее колено. На ее лице не отобразилось ничего, но Браннхёуг чувствовал, что внутри она оцепенела.
— Делай что хочешь, — ответила Ракель, пожав плечами.
— Показать тебе сначала письмо?
Браннхёуг кивнул на стол, где лежал коричневый конверт с печатью российского посольства. В коротком письме посол Владимир Александров извещал Ракель Фёуке, что ей не стоит являться в суд по поводу установления родительских прав на Олега Фёуке-Гусева, поскольку дело отложено на неопределенный срок по причине загруженности судов. Добиться этого было нелегко. Пришлось напомнить Александрову о паре услуг, оказанных тому Браннхёугом. И пообещать еще пару услуг из тех, какие главный советник норвежского МИДа вообще-то едва ли мог себе позволить.
— Я надеюсь на вас, — сказала Ракель. — Можно считать это дело законченным?
Когда рука Браннхёуга дотронулась до ее щеки, Ракель только моргнула, Она была обмякшая, как тряпичная кукла.
Браннхёуг, потирая руку, разглядывал ее.
— Ты неглупа, Ракель, — сказал он. — И я исхожу из того, что ты понимаешь, что это все временно, что еще через полгода дело начнется снова. Новая повестка может прийти когда угодно, стоит мне поднять трубку и набрать номер.
Ракель посмотрела на него, и он наконец увидел в ее мертвых глазах признаки жизни.
— Я думаю, что дождусь извинений, — сказал он.
Ее грудь поднялась и опустилась, губы дрожали, в глазах появились слезы.
— Ну? — потребовал он.
— Извини, — едва слышно сказала она.
— Говори громче.
— Извини.
Браннхёуг улыбнулся.
— Так, так, Ракель. — Он отер с ее щеки слезу. — Уже лучше. Просто учись вести себя со мной. Я хочу, чтобы мы были друзьями. Понимаешь, Ракель?
Она кивнула.
— Точно?
Она всхлипнула и снова кивнула.
— Хорошо.
Браннхёуг встал и расстегнул ремень.
Ночь выдалась ледяная, и старик залез в спальный мешок. Он лежал на толстой подстилке из елового лапника, но холод от земли пронизывал тело. Ноги окоченели, и время от времени ему приходилось ворочаться с боку на бок, чтобы не онемело и тело.
Во всех окнах дома по-прежнему горел свет, но вокруг стало так темно, что старик почти ничего не видел в прицел. Но не так уж все безнадежно. Если хозяин сегодня вернется домой, то вернется в машине, а над воротами развернутого к лесу гаража горит лампа. Хотя свету от нее немного, его вполне хватит.
Старик повернулся на спину. Вокруг было тихо. Когда подъедет машина, он услышит. Только бы не уснуть. От этих приступов он совсем обессилел. Но он не заснет. Раньше он никогда не засыпал в карауле. Никогда. Нахлынула ненависть, и от нее словно стало теплее. Это была особая ненависть, не та, которая постоянно горела в нем низким негаснущим пламенем, выжигая ненужные мысли, чтобы те не заслоняли перспективу. Нет, эта ненависть была иной — она пылала так ярко, что старик испугался, вдруг он не сможет совладать с этим чувством. Он знал, что импульсам поддаваться нельзя, нужно действовать хладнокровно.
Он смотрел на звездное небо между еловых стволов. Было тихо. Так тихо и холодно. Он умрет. Они все умрут. Это хорошая мысль, и он ухватился за нее. Потом его глаза закрылись, и он заснул.
Браннхёуг смотрел на хрустальную люстру под потолком. В хрустале отражался свет неоновой рекламы. Так тихо. Так холодно.
— Теперь можешь идти, — сказал Браннхёуг.
Он не посмотрел на Ракель, только услышал, как она отдернула одеяло, почувствовал, что она встала с кровати. Потом услышал, как она надевает одежду. Ракель не проронила ни слова. Ни когда он принялся за нее, ни когда он приказал ей отвечать ему тем же. Браннхёуг видел ее широко раскрытые черные глаза. Черные от страха. От ненависти. От этого Браннхёугу стало так не по себе, что он не…
Сначала он делал вид, что все в порядке, и ждал, когда придет это ощущение. Думал о своих прошлых женщинах, это всегда помогало. Но ощущение не приходило, и наконец он попросил ее оставить попытки. Браннхёуг не мог больше терпеть такое унижение.
Она подчинялась ему, как робот. Просто выполняла свою часть сделки, ни больше ни меньше. Ничего, до истечения срока давности дела о родительских правах — полгода. Времени у него достаточно. Не стоит нервничать, впереди — другие дни, другие ночи.
Браннхёуг начал все сначала. Ему не стоило так много пить, он уже не чувствовал ни ее, ни свои ласки.
Он приказал Ракели пойти в ванную, сделал им обоим коктейль. Теплая вода, мыльная пена. Браннхёуг долго говорил о том, какая Ракель красивая. Она не сказала ни слова. Так тихо. Так холодно. И вода вскоре стала холодной, Браннхёуг вытер Ракель и снова потащил ее в постель. Он чувствовал ее тело — сухое и съежившееся от холода. Она вздрогнула, Браннхёуг понял, что она начала что-то чувствовать. Наконец-то. Его руки скользили по ее телу все ниже и ниже. Потом он снова увидел ее глаза. Большие, черные, мертвые. Она неподвижно смотрела на какую-то точку в потолке. И снова все было испорчено. Браннхёугу захотелось ударить ее, отвесить ей пощечину, чтобы кожа вспыхнула, чтобы в глаза вернулась жизнь.
Он услышал, как Ракель взяла со стола письмо, расстегнула сумку.
— В следующий раз не нужно будет пить так много, — сказал Браннхёуг. — Это и к тебе относится.
Она не ответила.
— На следующей неделе, Ракель. На этом же месте, в это же время. Не забудешь?
— Как я могу забыть, — ответила она.
Послышались шаги, открылась и закрылась дверь. Ракель ушла.
Браннхёуг поднялся, приготовил себе еще один коктейль. Содовая с «Джеймсоном» — единственное приличное… Он осторожно выпил его. Потом снова лег.
Было около полуночи. Браннхёуг закрыл глаза, но сон не шел. Из соседнего номера доносились какие-то звуки — должно быть, смотрели телевизор. Платный канал для взрослых. А может быть, и нет. Стоны вполне натуральные. За окном послышался визг полицейской сирены. Черт! Браннхёуг заворочался. На этой мягкой кровати спина всегда затекает. Ему никогда не нравилось спать здесь, не только из-за кровати. Эта желтая комната всегда была и оставалась гостиничным номером, чужим местом.
Браннхёуг сказал жене, что отправляется на встречу в Ларвике. На ее вопрос, в каком отеле они будут жить, он, как всегда, ответил, что в отеле «Рика». И добавил, что позвонит ей, если будет не слишком поздно. Но ты ведь знаешь, дорогая, что такое эти официальные ужины.
Впрочем, его жене не на что жаловаться, Браннхёуг обеспечил ей такую жизнь, на какую Эльса вряд ли могла надеяться, со своим-то прошлым. Она увидела мир, пожила в роскошных посольских гостиницах с огромным штатом прислуги, побывала в самых красивых городах мира, выучила языки. Ей в своей жизни не пришлось пальцем о палец ударить. Что бы она делала без мужа? Она, человек, никогда в жизни не работавший! Браннхёуг был для нее опорой в жизни, семьей, короче говоря, всем. И его не слишком заботило, что думает Эльса.
Однако в эту минуту Браннхёуг думал о ней. Сейчас ему хотелось быть с ней. Ощущать рядом ее знакомое, теплое тело, ее руку на своей груди.
Браннхёуг снова посмотрел на часы. Можно сказать, что ужин закончился рано, и он решил поехать домой. К тому же она будет рада, она так не любит оставаться ночью одна в их большом доме.
Браннхёуг лежал и слушал звуки из соседней комнаты.
Потом быстро поднялся и начал одеваться.
Старик уже не старик. Он танцует. Играет медленный вальс, она прижалась щекой к его шее. Они танцуют уже долго, они вспотели, ее прикосновения обжигают. Он чувствует, что она улыбается. Ему хочется танцевать и танцевать, пока дом не сгорит дотла, пока не начнется новый день, пока они не откроют глаза и не увидят, что оба теперь в совершенно другом месте.
Она шепчет ему что-то, но музыка играет слишком громко.
— Что? — спрашивает он.
— Просыпайся, — шепчет она ему в самое ухо.
Старик открыл глаза. Несколько раз сморгнул в темноте и услышал, как подъезжает автомобиль. Он перевернулся на живот, тихо вздохнул, с трудом вытащил из-под себя руку. Его разбудил щелчок гаражного замка. Старик увидел, как «вольво» въезжает в гараж, как за машиной смыкается темнота. Правая рука онемела. Через несколько секунд этот человек снова выйдет, при свете фонаря будет запирать гараж, а потом… будет слишком поздно.
Старик отчаянно дернул «молнию» спального мешка, высвободил левую руку. В кровь брызнул адреналин, но сон по-прежнему окутывал сознание мягкой дымкой, скрадывая звуки и делая все вокруг мутным. Дверь гаража захлопнулась.
Теперь обе руки были свободны. Было светло от звезд, старик достал винтовку и стал прицеливаться. Быстрее, быстрее! Он прижался щекой к прикладу, посмотрел в прицел. Ничего не видно. Он сморгнул. Дрожащими пальцами размотал тряпку, которую накрутил на прицел, чтобы линза не обмерзла. Так! Опять щеку — к прикладу. Что теперь? Гараж не в фокусе, вероятно, сбилась настройка. Старик услышал, как щелкнул гаражный замок. Отрегулировав прицел, старик увидел в фокусе мужчину. Высокий, широкоплечий, в черном шерстяном пальто. Он стоял, повернувшись к старику спиной. Старик еще пару раз моргнул. Сон по-прежнему висел перед глазами легким туманом.
Старик хотел, чтобы мужчина повернулся к нему лицом, чтобы не вышло ошибки. Палец нащупал курок. С тем оружием, к которому он привык, было проще, тогда он целился и стрелял не задумываясь, как машина. Старик постарался дышать ровнее. Убить человека несложно. Если у тебя уже есть опыт. Когда в 1863 году началась битва при Геттисберге, две роты новичков, стоя в пятидесяти метрах друг напротив друга, долго стреляли, но ни раненых, ни убитых не было. Не потому что не умели стрелять, а потому, что они стреляли поверх голов. Они попросту не могли переступить грань и убить человека. Но когда один солдат все же сделал это…
Мужчина у гаража повернулся. В прицел казалось, будто он смотрит прямо на старика. Без сомнения, это тот самый человек. Его торс занимал почти все перекрестье прицела. Туман перед глазами стал рассеиваться, старик задержал дыхание и осторожно нажал на курок. Попасть нужно с первого выстрела, потому что вне этой полоски света перед гаражом не было видно решительно ничего. Время замерло. Бернт Браннхёуг был покойником. Теперь сон ушел окончательно.