Гость, ворвавшийся позже других, с мороза раскрасневшись, не мог сдержать возбуждения. Торопливо выкрикнув: «Что я сейчас слышал! Что слышал…» – и, обеспечив себе таким образом всеобщее внимание, он жадно уткнулся в горячий чай. Переведя дыхание, сообщил: «Только что… По автомобильному приемнику… Радио “Свобода”… Потрясающая повесть… “День открытых убийств”… Какой-то Николай Аржак… Невероятно… Невообразимо талантливо… Вся наша жизнь…»
Увлечены были все. Но с одним гостем определенно творилось что-то неладное. Сергей Хмельницкий краснел, бледнел, задыхался и, наконец, вскочил и заорал: «Да ведь это Юлька! Я – я сам – подарил ему этот сюжет. Больше никто и не знал. Больше никто и не мог. Больше некому. Конечно, это Юлька…»
Я не знаю на самом деле, как подробно он это обосновал. Я также не знаю, сколько стукачей присутствовало среди гостей, спустя сколько времени они доложили об этом случае и как подробно. <…> Но я знаю, что чай у Елены Михайловны не простыл, когда Юлию Даниэлю уже доложили, что он выдан с головой.
(Александр Воронель. Право быть услышанным. Континент. 1992. № 71)
То, что друг Воронелей Серёжа Хмельницкий был сексотом (секретным сотрудником органов), выяснилось довольно скоро. Но лежит ли на нем какая-то толика вины за арест Юлика и Андрея – так и осталось за семью печатями. Об этом можно было только гадать, и те, кто гадал, ни к какому определенному выводу так и не пришли.
Юлий отказался встречаться с Серёжей. Мы обсуждали две возможности: или Серёжа искренне и невольно выдал Юлия в этом смертельно опасном деле, или… он сознательно воспользовался ситуацией, изобразив эмоциональный взрыв, чтобы распределить между случайными гостями ответственность за неминуемый арест Юлия, который тогда вскоре должен последовать. Это второе предположение включало, что Серёжа давно и обдуманно следит за Юлием и Андреем. К такому выводу неумолимо толкала логика партизанской войны, <…> Тут и всплыли слухи о том, что произошло пятнадцать лет назад с Ю. Брегелем и В. Кабо. Ведь они тоже были близкими друзьями Серёжи. <…> Мы уже не могли чувствовать себя друзьями (не только с Серёжей, но и между собой), пока не узнаем всю истину об этом мрачном деле.
(Там же)
Всю истину они так и не узнали – ни тогда, ни потом. Но Хмельницкий был ими единодушно осужден и подвергнут остракизму. Заложил ли он Андрея и Юлика? На этот вопрос у них не было ответа. Но им довольно было и того, что он заложил двух других своих друзей – Юрия Брегеля и Володю Кабо, которые – этого он и сам не отрицал – по его вине оттрубили в сталинских лагерях свою «пятерку».
Мы разыскали Брегеля и Кабо. Мы узнали эту печальную истину прежде, чем она превратилась во всеобщее достояние. Мы опередили события не намного. Брегель и Кабо сами пошли навстречу общественности. Они задумали небывалый в советском обществе поступок и мужественно осуществили его. Воспользовавшись буквой закона, позволяющей любому человеку свободно высказаться о личности диссертанта во время его зашиты, Ю. Брегель в апреле 1964 г. на защите Хмельницкого публично зачитал заявление от своего и В. Кабо имени, вскрывающее роковые подробности дела. Он объяснил при этом, что не хочет никоим образом повлиять на голосование о присуждении ученой степени С. Хмельницкому, а только вынужден воспользоваться этой трибуной за отсутствием в советском обществе всякой другой. <…>
Сережа диссертацию защитил. <…> Но он столкнулся с молчаливым бойкотом на всех уровнях. <…>
Широко известному благодаря западной прессе процессу Синявского и Даниэля, организованному властями, предшествовал общественный, так сказать домашний, процесс Хмельницкого, организованный его собственным дружеским кругом и известный далеко не так широко. Этот круг подверг С. Хмельницкого остракизму, оказавшемуся, однако, не менее эффективным, чем возможное осуждение властей, и соперничавшему в сознании современников с репрессиями КГБ. Срок приговора к тому же оказался более длительным, чем сроки, которыми располагала советская власть. Это произошло в мае 1964 г. И сегодня еще нельзя сказать, что эта история кончилась.
Факт состоял в том, что, уже будучи опозорен и заклеймен, он собрал нас всех не для того, чтобы покаяться, а для того, чтобы оправдаться. <…> Нам было мучительно стыдно слушать его (тоже вымученный) лепет, но он ни разу не обратился к нам как к друзьям. Он воспринимал нас как преследователей. <…>
Юлий совершенно извелся. Он сам не мог понять, приближает ли собственную (и Андрея Синявского) гибель или защищается. Напрасно ли мучит Сергея (потому что я чувствовал, что он что-то знал о Серёже и раньше) или восстанавливает попранную справедливость. Что мне кажется ясным, мы все убедились после этого судилища, что за Юлием и Андреем он не следил и к их делу был действительно непричастен. <…>
Сергей остался без работы, без друзей в Москве, которая превратилась для него в пустыню. В результате его оправданий все друзья получили дополнительную уверенность не только в правоте заявления Брегеля, но и в том, что сам Сергей этой правоты не сознает, не раскаивается и, следовательно, заслуживает своей участи. В кругах, непосредственно с Сергеем не знакомых, он превратился чуть ли не в пугало. Людям вообще легче объединяться на основе чувств отрицательных.
С. Хмельницкий уехал в Душанбе, оставив у московской интеллигенции приятное чувство, что порок наказывается при жизни, а добродетель торжествует. <…>
Итак, мы вычеркнули Сергея из нашей жизни. <…> Но он неожиданно возник на страницах романа А. Синявского «Спокойной ночи». Конечно, мы узнали его <…> И вот он сам прислал нам рукопись «Из чрева китова», которая, хотя и носит литературный характер, является человеческим документом. Мы не чувствуем себя вправе его игнорировать.
(Александр Воронель. Право быть услышанным. Континент. 1992. № 71)
Всё это Воронель написал, объясняя, почему он решил опубликовать в своем журнале ответ Сергея Хмельницкого Андрею.
Не рискну утверждать, что, если бы он этого не сделал, Хмельницкий не нашел бы какого-нибудь другого издания, в котором – раньше или позже – опубликовал бы этот свой ответ. Может быть, и нашел бы. Но менее всего можно было ожидать, что его опубликует тот самый Шурик Воронель, который, сидя рядом со мной в своем «москвиче», испепелял гордо шагающего по тротуару Сергея ненавидящим взглядом.
Тем не менее сделал это именно он. И сделал на свой страх и риск, воспользовавшись (как я потом узнал) отсутствием двух членов редколлегии возглавляемого им журнала, которые, будь они поставлены им в известность, совершить этот демонстративный акт ни за что ему бы не позволили.
Совершая его, он, конечно, предвидел – не мог не предвидеть, – что за это его осудят и навсегда от него отвернутся ближайшие друзья. И все-таки он на это пошел.
Зачем? Почему?
Неужели только потому, что для его нравственного самочувствия важно было утвердить ту истину, что и самый нераскаянный грешник имеет, как это было сказано в заголовке его предисловия к той публикации, право быть услышанным ?
Я готов был бы в это поверить,
если бы Сергей Хмельницкий в том своем ответе Андрею защищался, объяснялся, оправдывался, исповедовался, каялся.
Но он не оборонялся. Он – нападал.
Хотя какие-то нотки самоосуждения там у него были:
С чувством законной гордости должен признать, что я не ангел. У меня скверный характер, и к окружающим меня людям, среди них и очень близким, я часто отношусь несправедливо и плохо. На моей совести много грехов, среди них по крайней мере один – неискупимый. В разные годы жизни я совершил немало нелепостей и глупостей – вспоминая о некоторых сейчас, испытываю стыд, доводящий до судорог. Должен с прискорбием сознаться, что именно я познакомил когда-то А. Д. с Ю. Даниэлем (что вышло последнему боком) и с его нынешней супругой Майкой (ныне Марьей) Розановой-Кругликовой. Словом, я признаю, что число моих недостатков и слабостей, возможно, превышает среднестатистическое количество этого добра на одну человеческую душу.
(Сергей Хмельницкий. Из чрева китова // 22, 1986, № 48)
Была даже и попытка повиниться, покаяться. Но – как-то поспешно, скороговоркой, словно он понимал, что эту тему ему не обойти, но стремясь как можно скорее от нее отделаться и перейти наконец к главному:
За этот грех я расплачивался, расплачиваюсь и буду, конечно, расплачиваться до конца моих дней. Будь я в том году постарше, поопытней да поумнее, – меня, возможно, не так парализовала бы угроза неминуемой гибели: к несчастью, тогда я еще не знал, что смерть – не самое страшное в жизни. Теперь вот знаю – давно уже, – да изменить ничего не могу. <…>
Я купил свободу и, может быть, жизнь ценой свободы двух моих товарищей, ни в чем, конечно, не повинных. Очень, слишком, недопустимо сильно мне хотелось тогда жить.
А Кабо и Бретель были арестованы, один за другим, в 1949 году и приговорены к десяти годам каждый. На свободу они вышли только через пять лет, в счастливое раннехрущевское время. Но гораздо раньше их освобождения меня настигла репутация предателя-стукача: следователи, видать, не утаивали от подследственных моего имени. И заслуженная расплата начала настигать меня быстро и неминуемо. Она окончательно настигла меня, когда Кабо и Брегель вернулись в Москву. Вот тогда-то я в полную меру пожал плоды моего подлого малодушия и трусости. И хватит об этом. Теперь прошу внимания!
(Сергей Хмельницкий. Из чрева китова // 22, 1986, № 48)
Для чего же он просит внимания?
Что движет им? Желание спасти хоть какие-то жалкие остатки своей поруганной репутации?
Да, отчасти и это тоже.
Но это – так, между прочим. Главное же для него тут – другое: