В Якутске хозяйничают большевики. Они грозятся отобрать все прииски, говорят, таков закон их революции,— заметил Донауров.
— Революции рождаются и умирают, золото остается. Кстати, без него немыслимы никакие революции,— Блейд показал на окно.— Вон как бушует Кухтуй, но кончится морской прилив—и река успокоится. Так и с революциями — они лишь приливы-отливы наших страстей. Но вернемся к сладкой теме любви. Любовь —это глупость, которую совершают только вдвоем,— со смехом закончил Дуглас Блейд.
Любовь, по-вашему, глупость? — возмутилась Феона.
— Это не я, это Наполеон сказал... <
Андрей завороженно смотрел на Феону. «Я люблю тебя»,— хотелось ему сказать при всех, и все же, несмотря на свою смелость, он не смел произнести этой фразы. Любовь и сомнение в любви боролись в его сердце одновременно. «А люблю лия по-
настоящему? Может, после стольких лет одиночества просто увлекся? Мог бы увлечься другой, если бы Феона не появилась на пути? Но тогда почему эта тоска, эта радость, это желание видеть ее постоянно?»
Он сожалел, что не может передать ей свои мысли. Значит, у него не такая уж сильная воля. Все вздор — и смелость, и воля, и решительность мужская, когда живешь в состоянии любви и только от нее зависит твое счастье. Даже мечта об этом счастье. Самое тяжелое объяснение в любви— молчание. Хочется говорить, убеждать, даже молиться, а ты стоишь и молчишь.
— Что же вы молчите, Андрей? — спросила Феона,—Неужели согласны с мистером Блейдом?
— Чужой опыт любви ничего не стоит перед нашим собственным. Женщина, которую я полюбил бы, не могла бы походить на какую-то другую,— ответил он.
— Женщина, которую полюбил бы... — повторила Феона,— Она должна быть только сама собой; а что, если будет похожей на Анну Каренину?
— Анна Каренина рождена мечтой великого художника о совершенстве любви так же, как человеческий порыв к небу породил крылья! — воскликнул Андрей.
Феона посмотрела на него широко раскрытыми глазами,— она чувствовала себя сильнее и значительнее в его присутствии.
Донауров ел, пил, тихо пьянея больше от присутствия Фе-оны, чем от вина. Теперь он был влюблен не только в Феону, но и в ее отца, Каролину Ивановну, даже в Тюмтюмова. Ведь влюбленные — поэты своей любви — распространяют ее на весь мир.
Тюмтюмов поднялся с места, держа бокал на отлете. Постучал ножом по бокалу.
— Господа, позвольте тост в честь именинницы! Дорогая наша Каролина Ивановна! Вы — редкая представительница прекрасного пола, показавшая нам не слабость, а силу. Факел цивилизации, зажженный такими женщинами, как вы, не погасят ни морозы, ни метели. За долгую молодость мужественной и очаровательной феи Севера!
Гости шумно выпили, и тотчас же встал один из братьев Сивцовых.
— Мы предлагаем тост за белого человека! Что бы делали мы — дети таежного народа—без просвещенной помощи Каролины Ивановны или мистера Блейда? Пасли бы оленей, жили бы в дымных чумах, ели хлеб с сосновой заболонью. Сейчас же, мы добываем золото, строим радиостанции, тянем телеграфные'линии на тысячи верст,— сказал он.
— Это который Сивцов? Они все на одну колодку,— заинтересовался Донауров.
— Сивцов Третий, его зовут Софроном,— пояснила Феона.
— Позвольте мне ответное слово,—рассмеялась Каролина
Ивановна. — Выпьем за тех, кто сейчас в тайге охраняет наши прииски и, если потребуется, грудью встанет за наше спокой-ствие. За здоровье нашего общего друга Ивана Елагина!..
Донаурову тоже захотелось сказать что-нибудь о первозданной красоте Севера, о прекрасных женщинах, живущих на морозной земле, но голова уже немножко кружилась, и как в легком тумане он видел лида, слышал голос священника:
Люди должны быть прозрачны друг другу духовными помыслами. Если новое общество будет хоть на капельку лучше религии, я почту его лучом надежды человеческой,— говорил отец Поликарп.
— Не меряйте вы людей на церковный аршин, они не достойны ни бога, ни дьявола, их надо драть! Ваши надежды давно стали нашими воспоминаниями! — басил Тюмтюмов.
Феона заиграла на пианино, и Андрею в этой музыке почудились стук копыт, треск рогов, свирепая дробь шаманского бубна. Братья Сивцовы, положив друг другу на плечи руки, начали танец оленьей упряжки. Но вот, будто каюр вскинул хорей, нырнули в глубокий снег нарты, застучали рога, бешеный бег захлестнул братьев. Со звериной яростью плясали Сивцовы, и Андрею стало тревожно от таежного танца их.
В библиотеке началась карточная игра: Блейд, метавший банк, выложил на стол пачку долларов, Тюмтюмов нацедил в хрустальный бокал золотого песка, Каролина Ивановна насыпала стопочку мелких самородков.
— Любите играть в карты? — спросила Феона, следя лихорадочными глазами за банкометом.
Люблю, только избегаю. Опасная игра,— признался'Андрей.
— Опасности создают мужчину. В игре, как и в любви, важнее всего уверенность.
Мы играем только на золото. Если нет, займи у меня,— Каролина Ивановна протянула Феоне горсть самородков.
Блейд сдал. Феона заглянула в карты, передала Донаурову, сказала за него:
— Ва-банк, мистер Блейд,
— Принято!
— Три дамы и две семерки, мистер Блейд,
— Бито! Делайте новые ставки.
— Снова ва-банк, мистер Блейд,
-— Принято!
— Три туза и джокер, — объявила Феона, бросая на стол карты и придвигая к себе доллары и золото.
— Везет тебе, девочка,— сказала Каролина Ивановна.
Феона вернула долг, посоветовала категорически:
— Если хотите выиграть в покер — бейте по банку. Когда-нибудь да сорвете, а мы больше не играем. Мы пойдем гулять..,
Феона и Андрей вышли из дома на берег Кухтуя. В белой ночи двигалась бугристая полоса, словно какой-то неслыханной силы паровоз выбрасывал клубы пара,— Кухтуй оделся в испарения перед рассветом. На сизом от безлунного свечения небе выпукло стояли сопки, в реке таял тот же безлунный свет. Из тайги выбежало стадо оленей; увидев людей, животные шарахнулись в сторону.
— Это олени Элляя,— решил Андрей. — А почему олени не пасутся около воды? Элляй говорит, боятся своих отражений в воде. Так ли это? Может быть, ерунда? Страх животного перед собственным отражением — досужая выДумка Элляя.
— Ему стоит поверить, Элляй знает, что говорит. Дитя природы!— твердо ответила Феона. — Гляньте, какое облако повисло над прибрежной сопкой! Просто парус, утащит сопку в море...
Донаурову тут же показалось — сопка тянется за облаком и плывет по воздуху, и то, что Феона это подметила раньше, доставило ему удовольствие.
«Сейчас скажу, как люблю ее», — он взял под локоть Феону, но она освободила руку.
— Вы все еще больны золотой лихорадкой и знаете, что такое сладкая тяжесть золота?
— Сладкая тяжесть золота легче безответной любви,— выпалил Андрей.
— Это объяснение в любви?
— Господи, да как же иначе понимать! — Он опять поймал ее руку.
— Подождите, Андрей. Мне дорого ваше признание, но если я шутила о позолоченной раме для любви, то сейчас говорю серьезно — не признаю рая в шалаше.
— Что же мне делать? Сперва разбогатеть, потом надеяться?
Феона посмотрела на него. Он стушевался под ее проверяющим взглядом, из памяти испарились все красивые слова о любви, он был счастлив без слов. Все, что бы ни делала в эти минуты Феона — ее улыбка, движение бровей, поворот головы, звук голоса,— казалось ему совершенством.
Они подошли к маленькой пристани: среди кунгасов и омѳ-рочек покачивался на привязи быстроходный катер Дугласа Блейда. Американец по-дружески разрешал Донаурову пользоваться катером в любое время.
— Я бы хотела прокатиться по взморью,— сказала Феона.
Андрей завел мотор, и катер рванулся вперед: от ходкого
лёта засвистел в ушах ветер, брызги били в лицо, побережье начало разворачиваться сопками, черными от тайги. Феона сидела рядом, ее волосы касались щеки Андрея, легкое прикосновение их возбуждало.
— Как славно! Дух захватывает от Такого полета! — Феона прижалась к Андрею и сказала, словно совершила открытие: —>
А ведь мы живем на краю океана, в том самом месте, где землепроходцы приходили на свидание с историей. От одного этого я чувствую себя более значительной...
Катер с мокрым шорохом причалил к песчаной косе, Феона спрыгнула на берег, зашагала к кустам стланика. Андрей последовал за нею, думая об одном и том же: «Не нужно слов о любви, пора совершать поступки».
Темная пустыня моря мерцала, тайга была глубокой и призрачной, деревья лежали на земле, словно спящие звери, природа утратила свою дневную трезвость. Феона тоже приобрела какие-то неправдоподобные очертания и как бы светилась русыми волосами, расширившимися зрачками, белыми руками, прижатыми к груди.
Андрей приблизился к Феоне, дрожа от желания обнять ее и страшась ее возмущения. Взял за ладони, она качнулась навстречу, Андрей под пальцами почувствовал ее нервное напряжение.
— Феона! Милая моя Феона,— пробормотал он, целуя ее в губы.
Они вернулись в Охотск в третьем часу; проводив Феону домой, Андрей еще побродил у моря и все повторял:
— Боже мой! Как хорошо!
Он пришел домой, лег на кровать в ночном мраке — как часть его — невидимо, неслышно. Мечталось о том, что когда-нибудь н-апишет поэму о черном мраке.
«Моя мысль пробилась бы сквозь черную толщу, населяя ее всем, что дорого сердцу. Но без мощной мысли и покоряющих слов невозможно преодолеть мрака. Странно, что давно умершие великие поэты мешают нашему брату творить, мы живем среди их произведений, как в зеркальных комнатах. Я еще не успел и строки написать о Феоне, а уже сравниваю ее со смуглой леди сонетов...»
Он объединял любовь к девушке со своей любовью к природе. Дитя бурных времен, он хотел жить естественно и просто, но ничего не получалось из его стремления, возможно, потому, что хотелось быть чуточку выше природы.
Постепенно им овладела печаль, и тогда он ощутил пустоту своей прежней жизни,— все было в ней скверным: и петербургская богема, и дешевые кабаки, и таежные скитания. Он снова захотел, но уже не мог представить лицо Феоны, зато совершенно отчетливо ус