приключений он сошелся с аферистами: они совершили несколько краж и ограблений и в конце, концов попались. Ин-дирского осудили на три года каторги. После отбытия наказания он был сослан в Восточную Сибирь на поселение. Местом поселения оказался таежный поселок Баяндай, в котором жила колония политических ссыльных: эсеры, большевики, анархисты. Кто-то подсунул Индирскому книжицу Макиавелли «О государе». Из всех мыслей средневекового философа в ум его запала одна — «цель оправдывает средства». Эта простая, но опасная мысль стала его девизом.
После Февральской революции Индирский решил вернуться в Россию, но добрался только до Тюмени. Там встретился он с особоуполномоченным ВЦИК Яковлевым-Мячиным, которому было поручено перевезти царское семейство из Тобольска в Екатеринбург. На самом же деле Яковлев-Мячин замышлял тайно перебросить царя на Дальний Восток. В кружок заговорщиков Яковлева-Мячина вступил и Индирский, но после неудачи бежал в Иркутск.
Город золотых миражей жил буйно и весело: в ночных клубах звенело золото, лилось шампанское, звучали фривольные песенки, продавались и покупались золотые прииски, красивые женщины, земельные угодья. Индирский привлекал женское внимание той своеобразной красотой, когда широкие плечи, осиная талия, лиловые глаза, душные усы кажутся признаками настоящего мужчины.
Его облюбовала богатая вдова, он стал сорить деньгами по всем злачным местам Иркутска. Сладкая жизнь продолжалась до раскатов Октябрьской грозы, любовница Индирского лишилась своего состояния. Он укатил в Якутск и впал в запустение; опять не хватало счастливого случая — великого устроителя судеб.
В Якутск приходили оборванные старатели с алчным отблеском золотой лихорадки на иссушенных лицах и приносили соблазнительные вести о золоте на Охотском побережье. С партией искателей приключений Индирский отправился в верховья Кухтуя и очутился на прииске Горная артель. Грамотный, ловкий, напористый, он быстро стал помощником Южакова сперва по прииску, потом по партизанскому отряду.
Попытки партизан уничтожить елагинцев не имели успеха. Елагин отбивал недружные атаки, сам наносил ощутимые удары.
На радиостанции каждый день сходились Южаков и Индирский. Щербинин, избранный председателем восстановленного Совета, передал связь Донаурову.
Андрей перехватил радио о намерениях японцев оккупировать русское побережье океана. Японские корабли появились
у берегов Сахалина, Камчатки, видели их неподалеку от Охотска, но ледяные поля мешали приблизиться к городу.
— Море вот-вот очистится ото льда, и ждать нам непрошеных гостей,— предупредил Щербинин.
— Тогда мы между двух огней и окажемся,— заметил Ин-дирский.
— А какой огонь хуже? — спросил Южаков. — У нас и людей мало и боеприпасов кот наплакал. Одна пушка командора Беринга на берегу.
— Помощь можно ждать только из Якутска, но до Якутска больше тысячи верст. Когда придет помощь — одному богу известно. Как там дело с полковником Широким? — спросил Щербинин.
— Все по форме: вопросики, ответики, признание, непризнание вины. Каждого из арестантов хоть сейчас под пулю,— торопливо сказал ИндирскийГ. ■
— Откуда у тебя такой цинизм? Как ты можешь ерничать в таком деле? — возмутился Щербинин.
— Радиограмма из Верхнеудинска,— сказал вошедший До-науров.
Радиограмма сообщала, что создана Дальневосточная республика в пределах Забайкалья и Дальнего Востока и установлена в ней власть демократическая, представляющая все слои населения. Совет Народных Комиссаров РСФСР признал ДВР, отношение к новой республике должно быть самое благожелательное, особенно необходимо воздерживаться от столкновений с японцами.
— Положение хуже губернаторского,— сказал Южаков. —< Одной рукой лупи белых, другой — обнимай их союзников. Я так не умею. Не дипломат.
— Учись дипломатии у японцев. Они мастера на поклонники, на улыбочки,— пошутил Щербинин. — Новая политика требует новых приемов борьбы.
Южаков посмотрел в темное лицо Индирского: было в этом лице что-то, что настораживало его.
Они собрались-уходить и стояли посредине комнаты: Южаков, застегнутый на все пуговицы, и Индирский в распахнутой дохе, от нее исходил душный запах таежного зверя.
>— Чем больше тебя узнаю, Иосиф, тем меньше понимаю: хочешь обижайся, хочешь нет, а с двойным смыслом ты человек,— сказал Южаков.
— Алексей Иванович, нельзя же так! — вмешался в разговор Щербинин.
■— Что нельзя?
•— Бросаться походя политическими обвинениями...
— Я его извиняю, он погорячился, а сгоряча родного отца обидишь,— сказал Индирский.
Он вернулся к себе, не раздеваясь лег на диван, положил под голову руки. «Я не принадлежу к руководителям высшего типа, слишком незначительна история революции на краю океана. Мне не дорваться до высоты, на которой можно стать рядышком с великими мира сего»,— подумал Индирский.
Хотя его постоянно угнетало сознание собственной второсортности, завистливая надежда жила в сердце. Он был убежден, что в жизни преуспевают лишь те, кто не признает никаких моральных препон. «Морально все, что помогает продвижению по лестнице успеха. Маленький человек неожиданно может стать у кормила власти, потому что неожиданность — самая мощная прислужница замысла. Надо только приспосабливаться к обстоятельствам и не быть чересчур прямолинейным, политика не терпит прямых линий, откровенных поступков. Я должен как можно больше желать, ибо желание — мать мысли и действия. Ненависть — тоже только желание убрать все лишнее с пути, а зависть — великолепное желание управиться со своими соперниками»,— рассуждал Индирский, перенося свои личные убеждения на всех людей.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Донауров стоял перед Феоной, страшась заглянуть в ее глаза... Он только что сообщил о приговоре трибунала —расстрелять полковника Широкого, Никифора Тюмтюмова, Ивана и Софрона Сивцовых, Каролину Буш. Одного Бореньку Соловьева приговорили к пяти годам тюрьмы.
Феону ошеломил приговор трибунала. Андрей пожалел, что сказал о нем, и на цыпочках вышел из спальни, Феона села на кушетку, уронила на колени обессилевшие руки.
— Боже мой! Партизаны освободили меня, Андрея, Дугласа Блейда. Так, думала я, они освободят и других.
Феона понимала только одно: безоблачная жизнь кончилась. Теперь, если в Охотск придет отряд Елагина, то учинит расправу над партизанами. Мысль о возможности победы елагинцев вызывала страх; сердцем Феона сочувствовала любому страданию. Она всегда испытывала жгучую жалость не только к попавшим в беду людям, но и к больным животным, и к раненым птицам, переживала несчастье других, как собственное, и сочувствие ее было искренним.
«Я жила одной любовью, и счастье любви заменяло смысл самой жизни. Я и сейчас думаю: счастье любви—это чудо, икра-сота его в том, что не знаешь, из чего же оно состоит. Из поступков ли, из слов ли любимого, из твоего ли желания уступать ему во всем?..»
Предчувствие непонятной, неотвратимой опасности сплеснуло ее сердце. Она накинула на плечи шубку, выглянула на улицу. В сумерках стены храма Преображения казались высечен-
ными из алебастра, колокольный звон мягко струился над Побережьем.
Феона вошла в переполненный храм. Темные лики скорбно взирали на молящихся, потрескивали свечи, синий дым ладана покачивался в воздухе. Феона не узнала отца: в серебряной ризе с золотыми крестиками, он почудился ей совершенно иным, новым и как бы чужим, и только голос, грудной, глубокий, был родным и любимым.
Она сперва прислушалась к голосу, не разбирая слов, пока не поняла смысл молитвы: отец Поликарп провозглашал многие лета председателю Совета Щербинину. Это было неожиданно и смешно. Феона прикрыла ладонью рот, чтобы не улыбнуться. Прихожане истово крестились, повторяя слова молитвы, и не удивлялись.
Вечером Феона спросила отца:
— Почему ты стал молиться за.безбожника?
— Народ во здравие Ильи Петровича молебен заказал, якуты с тунгусами особливо просили, я многие лета и провозгласил,— ответил отец Поликарп.
— За какие такие добродетели?
— За новые цены на пушнину. Что поделаешь: поп — слуга господен. — Отец Поликарп в раздумье поласкал свою бороду.— Меха бы надо проверить да в амбаре заодно прибрать. Займись-ка этим, Феона!
Прилив взломал припай, береговой ветер угнал льды, мир сразу стал необъятным, веселым и синим, блеск моря и неба сливался с сиреневой дымкой сопок.
На берегу не суетились люди, как в пору рунного хода сельди, но напряженное ожидание чувствовалось во всем. Наступили самые золотые дни, а нынче наверняка упустишь дорогие мгновения рунного хода. Заботы рыбаков не волновали Донау-рова. Он шагал по сырому песку, подставлял лицо соленым брызгам, испытывая радость от хорошего майского дня.
Феона перебирала в амбаре связки песцовых и беличьих шкурок. При виде Андрея ее глаза просияли, но она не позволила ему приблизиться.
— Я воняю рыбьим жиром. — Она отступала в угол и взмахивала- руками, отгоняя Андрея.
-— Зачем тут хранится Мамонтова кость? — спросил Андрей, с трудом приподнимая трехаршинный бивень.
— Подарили... Нам.иногда живых мамонтов дарят...
Феона хотя и шутила о живых мамонтах, но таежные жители действительно щедро одаривали священнослужителей. Охотский храм Преображения был единственным на тысячи верст Побережья, а отец Поликарп — особенно чтимым священником: его знание народных нужд, посильная помощь ценились охотскими жителями. Отца Поликарпа одаривали не только мамон-
товой костью и пушниной, но и оленями; животные становились священными, содержались у даривших, и приплод от них считался собственностью церкви.
Отец Поликарп из храма, Андрей с радиостанции пришли на обед одновременно.
— Сказывают, передаешь какие-то воззвания в Америку и Японию. Это что, манифесты собственного сочинения? — спросил отец Поликарп.
— Воззвания Москвы да еще иркутского ревкома я принял и передал. Если любопытствуете, то, пожалуйста, вот! — Андрей выложил на стол листок.