— Любопытствую, любопытствую! — Отец Поликарп взял заскорузлыми пальцами лист, прочел вслух: — «Груды костей и пепла, дым пожаров, море рабочей и крестьянской крови — вот та дорога, по которой прошли в Сибирь объединенная буржуазия и ее наемники...» Это кто к кому обращается?
— Рабочие Сибири к рабочим Америки...
— Дойдет ли слово сие до простого американца?
— С американской радиостанцией на Аляске у нас связь.
— Связь-то связью, а передают ли там такие воззвания?
— Этого я не знаю. Вот вам еще одна радиограмма. Уполномоченный Совнаркома по иностранным делам Сибири сообщает из Иркутска, чтобы мы воздержались от всяких столкновений с японцами, и подтверждает: у Москвы к временным буферным образованиям на Востоке отношения доброжелательные.
— Создана какая-то Дальневосточная республика — не красная, не белая, окрещена почему-то буферной. В составе ее правительства коммунисты, эсеры, меньшевики, частную собственность и свободу торговли признают, а парламентский строй не допускают. Словом, по-моему, эта ДВР ни рыба ни мясо, ни кафтан ни ряса,— пошутил отец Прликарп.
— Илья Петрович разъяснение «буфера» даже в словаре Брокгауза искал,— заметил Андрей.
— И что же, нашел?
— У Брокгауза «буфер» — пружинящее устройство между вагонами. О буферных же государствах — ни звука.
— Буферная республика—государство, расположенное между территориями или сферами влияния крупных держав,— пояснил отец Поликарп. — Охотское побережье входит в состав ДВР?
— Если нас предупреждают о доброжелательном отношении к буферным образованиям, то мы не отошли к ДВР.
— А если отошли?
— Зачем гадать на кофейной гуще?
— Туманны ныне политические горизонты. Ой-ей как туманны!
Над Побережьем даже в исходе мая знобило от студеного неба, но уже сочным синим светом налились наледи, звездисто взблескивает галька. Колдуют белые ночи.
Андрей никак не мог привыкнуть к белым ночам Севера. С обостренной наблюдательностью поэта он видел спящий свет на камнях, выпуклые сопки на горизонте, лужи, переполненные белесым сиянием, голые, но уже с набухшими почками лиственницы.
Белые ночи очаровывали и манили к морю, само море было затянуто паутиной блеклых красок, у причалов подрагивали кунгасы, вместе с волнами раскачивались и опускались сонные чайки.
«Мой дух устремляется в неведомые дали, белыми же ночами особенно»,— подумал Андрей, возвращаясь домой.
Феона ожидала его.
— А я тебя жду, а тебя все нет и нет. Мне теперь страшно одной, особенно ночью.
— Что ты, Феона! Не нужно бояться.
— Я за тебя боюсь. Что я без тебя?.. Былинка на ветру...— Она потерлась щекой о его плечо, отбросила мешавший локон.
...Они лежали, прижимаясь друг к другу: Феона, томная и ослабевшая, Андрей, продолжавший думать о своей юной жене с поэтической приподнятостью. Вдруг он рассмеялся.
— Ты это чего? — спросила она.
— Нашел забавное сравнение.
— Кого и с чем?
— Тебя с цветком. Ведь наш брат смотрит на женщину как на живой цветок: что ни день, то новая окраска. Если женщина умеет постоянно являться новой, ей можно не тревожиться за семейное счастье...
— Где же я найду столько новых красок?
— Тебе не стоит волноваться, моя зеленоглазая. Ты неисчерпаема...
Феона уперлась подбородком в перекрещенные руки и посмотрела на Андрея немигающе: ее глаза походили на лесные омуты, бог знает, что таится на дне таких омутов!
— Если ты заведешь любовницу, я отошью ее, как это делала Каролина Ивановна,— неожиданно сказала Феона. — Когда муж стал ей изменять, Каролина Ивановна наняла парня и научила, как отбить у него любовницу...
— Женское коварство беспредельно,— пошутил Андрей,— но мелковато. Вы всегда в мелочах, как гусыни в перьях...
Любовь Феоны была как белые ночи Севера — нежной и беспокойной. В этой любви были и непрестанная изменчивость настроения, и романтическое отношение к жизни, и трагическое восприятие событий. Феона казалась Андрею то девчонкой-под-ростком, то опытной женщиной, то неприступной девушкой и как бы подтверждала мысль о женщине-цветке.
-— У тебя сильное сердце,— сказала она, приложив ухо к груди Андрея. — А сильное сердце — смелое сердце.
— Смелость моего сердца зависит от твоей любви.
На Донаурова обрушилась радиолавина запоздалых новостей. Андрей перехватывал их из Москвы, Владивостока, Токио, Вашингтона, и, хотя эти сообщения не адресовались Охотску, они имели к нему отношение.
Из угрожающих, умоляющих, панических радиограмм Андрей воссоздавал пока еще пунктирную картину военных и политических событий на Дальнем Востоке.
С волнением записывал он сообщения об уходе американцев с Дальнего Востока. Интервенты — помощники верховного правителя России — после его казни и, разгрома его армий спешили покинуть Сибирь. Только Япония не желала уходить, наоборот, она усилила численность своих войск, помогая белым генералам и атаманам: под Читой японцы сражались плечо в плечо с атаманом Семеновым, весной двадцатого года захватили Владивосток. Члены Военного совета НРА Сергей Лазо, Алексей Луцкий, Всеволод Сибирцев были арестованы. Японцы передали их казачьему есаулу Валерьяну Бочкареву. По его приказу Лазо, Луцкого и Сибирцева живыми бросили в паровозную топку.
— Есаул Бочкарев, есаул Бочкарев!.. — повторял Андрей фамилию неизвестного уссурийского казака.— Не хотел бы я встретиться с тобой на лесной тропе...
С пачкой радиограмм он отправился к Щербинину, тот проводил заседание Совета. Что делать, если в Охотск придут японцы? Этот вопрос вызывал разногласия среди партизан.
Алексей Южаков настаивал на обороне города — ему казалось постыдным уйти в тайгу без боя.
Щербинин требовал уклоняться от столкновения с японцами и напоминал, что в Булгине сидит Елагин и ждет японцев.
— Елагин ликвидирует нас с помощью интервентов. Уж лучше уйдем в тайгу и сохраним свои силы. Предлагаю, не теряя времени, послать нарочного в Якутск за помощью,— говорил Щербинин.
Андрей показал ему радиограммы.
— Только безумец может совершать такие злодеяния, но все равно отныне фамилия сжигателя живых людей войдет в анналы нашей революции. Обшаривай небо, Андрей, перехватывай все, что сумеешь. О появлении японцев нам необходимо знать как можно подробнее. Ты справляешься с работой?
— Где там! Иногда засыпаю за рацией...
— Рекомендую в помощники Василия Козина — я его радиол делу немножко учил.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Индирский предпочитал работать по ночам.
— Ночью легче допрашивать! Страху у арестованного больше, всякая ерунда ловушкой чудится, кожей начинает чувствовать опасность,— говорил он, выпуская изо рта красивые колечки табачного дыма.
Дуглас Блейд слушал, почтительно улыбаясь, роговые очкш плотно прикрывали его студеные глаза. Блейд умел слушать собеседника и, хотя Индирский все еще не ответил на его странное и очень рискованное предложение, был сосредоточенно внимателен.
* В ночном допросе есть страх и тайна, а поздний час обостряет ненависть,— согласился Блейд. — Так я жду ответа—
— То, что вы предложили, называется изменой. — Индирский выбил о край стола трубку. — Что мне мешает арестовать вас, не понимаю?
— Измена большевикам еще не измена Отечеству. Я произнес Отечество с большой буквы, ибо за ним вижу Россию, а мое предложение на пользу Русской империи,— сказал Блейд.
— Русская империя давно стала нашим воспоминанием. Так что же вам надо, мистер Блейд? — спросил Индирский.
— Господину Елагину и его людям надо быть в курсе всех дел в Охотске. О появлении японских военных кораблей, о планах Совета мы надеемся иметь самые свежие сведения. Ведь с приходом японцев елагинцы пустят в ход длинные ножи. В списке приговоренных к ножу вы второе лицо...
— Еще бы, воображаю! Но беда обостряет ум, ловкость побеждает судьбу, говорит пословица. — И Индирский сразу, как само собой разумеющееся, спросил: — Чем гарантирует безопасность моей жизни Елагин?
— Вы убрали с его дороги опасных конкурентов. Сейчас на Побережье остались две силы международной коммерции: Иван Елагин и Олаф Свенсон...
— Мне сохранят жизнь, если переметнусь на вашу сторону, но только жизнь — мало,— сказал Индирский небрежно, словно о постороннем и незначительном факте.
— Вы хотите золота?
— Смешной вопрос!
— У вас больше пуда артельного золота, того самого, что конфисковали у Донаурова. У отца Поликарпа есть семьсот песцовых шкурок. Замечательные шкурки, с голубоватым отливом, шерсть как пух.
— Откуда вы знаете о поповской пушнине?
— Поп сам показывал мне песцов. Если и есть у него что-то путное, то это дочь и пушнина. »
— Верно! Феона выше всех похвал, но около нее Донауров. Впрочем, его можно и под замок...
— А кто станет перехватывать радио?
— О радио не подумал. Ну что ж, для начала получайте! — Индирский подал американцу копии последних радиограмм. — Пусть господин Елагин готовится к приходу японцев, уж им-то он обрадуется. Скажите ему, что сегодня уйдет в Якутск с важным письмом наш посланец: Щербинин и Южаков просят отряд против Елагина. Думаю, посланца можно перехватить на переправе через Кухтуй.
— О'кей! Есть еще одна маленькая просьбица.
— Если по силам, пожалуйста...
— Один мой знакомец сидит в вашем подвале...
— Боренька Соловьев, царицын освободитель?
— Он самый. Очень милый, очень приятный человек. Устройте ему побег.
— С какой такой радости? И что мне за прок от побега царицына прихвостня, сукина сына, бриллиантового вора?
— После скажете большое спасибо за идею. — Блейд так вкрадчиво улыбался, что Индирский отвалился от стола, и глаза его засветились рысьей желтизной.
— Ну что ж, пусть будет по-вашему.
— Человек часто не знает своей судьбы и кружится-кру-жится, пока найдет путь к самому себе. Но вы из тех, кто умеет брать за горло судьбу.