— Я не желаю возвращаться обратно,—пробормотал Донауров.
— Такое я называю предательством, а предателей расстреливаю. Не надо завязывать парламентеру глаза, пусть видит, сколько у нас солдат и пулеметов, и сообщит Строду. Авось они образумятся,— сердито ответил Пепеляев.
Андерс привел Донаурова в свою землянку, угостил спиртом, накормил жареной олениной. И говорил без передышки,
перескакивая с одной темы на другую, путаясь и тяжело вспоминая.
— Прошло всего-навсего пять лет, а что сталось с Россией, с нами что? Можно ли было вообразить нашу встречу в якутской тайге, на какой-то Лисьеи Поляне? Неисповедимы пути твои, господи! Из Петрограда сюда? В волчьи заросли, в медвежьи берлоги, на край океана? Помнишь нашу последнюю встречу у меня на квартире? Кажется, это было сто лет назад...
Андерс говорил и видел Невский проспект, дворцы, театры, магазины, Донауров ел и видел те же, теперь недосягаемые, проспекты и здания столицы.
Андрей распрощался с Андерсом и вернулся на Лисью Поляну.
Строд сидел у печки, кутаясь в оленью малицу и грея озябшие руки. Было больно говорить и больно дышать, но сознание ответственности за бедственное положение отряда превозмогало боль и тоску.
Жаль, что генерал не принял тебя за перебежчика, но ты все равно должен уйти в Охотск. Ты просто обязан уйти.— Строд откинулся от печки, прислонился к заиндевелой стенке юрты.
Андрей проследил за тонкими солнечными лучиками, проникшими в пулевые отверстия в кожаном верхе. Лучики, словно бледные линии, разрезали темный воздух.
Необходимо известить Байкалова о нашем положении,— сказал он.
Напиши письмо, пошлем Джергэ. Одна смерть помешает ему добраться до Якутска,— согласился Строд.
Глубокой ночью, прикрываясь туманом, Джергэ выбрался на якутский тракт. От его быстроты, выносливости и мужества зависела теперь судьба Лисьей Поляны.
Темнота постепенно белела, стыли в караулах часовые, стонали раненые. Строд, полулежа на узкой скамье, слушал их стоны и все напряженнее ожидал новой атаки.
— Почему тихо? —удивился Андрей. — Может, Пепеляев снял осаду и двинулся на Якутск? Зачем ему тратить на нас дорогое время?
Господи, хоть бы скорей они начинали! — простонал кто-то из раненых.— Лучше смерть, чем ужас без конца...
Строд хотел возразить, но передумал,— бывают положения, когда слова не имеют цены, он только приподнялся на локтях и своим движением разбудил Дмитриева. Тот повел ладонью по волосам:
„ Даже башка к юрте примерзла! Сегодня пепеляевцы из таиги и носа не высунут.
А ты все же проверь караулы,— посоветовал Строд.
Дмитриев оделся и вышел во двор, за ним выскочил Дона-уров. Морозный туман скрывал не только окопьц но и тайгу. Дмитриев вздохнул и, словно обожженный, сплюнул; слюна звякнула ледышкой у его ног.
Морозную тишину разорвал сухой, неприятный звук выстрела, потом еще и еще, и вот из тумана появились человеческие фигуры. Снежная пелена, утрамбованная прежними атаками, стала плотной, и офицеры шли в полный рост. Чем увереннее и безогляднее шли они, тем сосредоточеннее становились красноармейцы.
Дмитриев и Донауров следили за приближающимися пепе-ляевцами: теперь уже нечем остановить их — остался только небольшой резерв, спрятанный в загоне для скота. Юрта с ранеными и загон находились в центре обороны, жалкие укрытия обстреливались с трех сторон. Пули прошивали оленьи шкуры юрты, сплетенные из краснотала стенки загона, убивая и калеча бойцов.
Держась обеими руками за грудь, Строд вышел из юрты, когда дружинники уже были у окопов. Увидев командира, красноармейцы бросились в атаку, под неожиданным их ударом пепеляевцы отступили.
— Тебя ранило? — спросил Строд.
Дмитриев не ответил.
— Позови командира взвода Адамского.
— Он убит...
— Тогда начальника пулеметной команды.
— И он убит...
— Где фельдшер?
— Убит...
— Если мы продержимся дня два-три, то это хорошо, но если... — Строд не досказал своей мысли.
— В тайге, но без дров, кругом снег, а мы без воды, нет хлеба, и нечем перевязать раненых,— уныло ответил Дмитриев.
— Чего же ты хочешь? — подозрительно спросил Строд.
— Умереть, как солдат...
— Избавь меня от глупых слов, следи за действиями Пепеляева и предупреждай их. Помни: предупрежден — значит вооружен. Генерал обязательно что-нибудь выкинет, не удалось взять в лоб, попробует хитростью. Ночью придется делать вы-лазки за снегом.
— За глоток воды мы платим кровью...
Дмитриев и Донауров зорко следили за каждым подозрительным движением белых. Иногда из юрты выходил Строд и, пошатываясь, вглядывался в звездную темноту.
С таежной опушки донесся хриплый голос:
— Эй, краснюки!
— Что нужно? — откликнулся Донауров.
— Подожди... Пусть говорят,— остановил его Строд.
9
Из Охотска генерал Ракитин подходит, у него дальнобойное орудие есть. Пальнем из пушечки —от вас мокрого места не останется.
Неустанно, неусыпно с рассвета до сумерек пепеляевцы пулеметными очередями били по окопам красных, в ледяных валах появились большие бреши, разрушались все прикрытия. Иногда они прекращали стрельбу и орали:
Вылупим из окопов! Доконаем голубчиков!..
— ели не заложим бреши в окопах, то конец нам,— прошептал Дмитриев. . 1
В его голосе была такая безнадежность, что Строд откинул оленью шкуру со входа, оглядел Лисью Поляну. В сером свете зимнего дня черные трупы, красный снег, разрушенные окопы вызывали тоскливое чувство обреченности.
Ночью соберем убитых и сложим баррикаду перед окопами. Баррикаду из своих, из чужих,— сказал Строд неверным нетвердым голосом. — Построим такую баррикаду, и пусть меня обвиняют в надругательстве над мертвыми. Пусть обвиняют!
1 ранаты и патроны сложить в юрте, насыпать на них порох, когда пепеляевцы сделают первый орудийный выстрел, выкинем белый флаг, потом вместе с ними взлетим на воздух...
1 У них нет пушки,— возразил Дмитриев.
Орудия могут оказаться у генерала Ракитина.
Джергэ уже дошел до Якутска. Если Байкалов поспешит, то еще выручит нас.
•В юрту просунулся Донауров:
— К нам парламентер.
Строд сел на скамью: не хотелось, чтобы противник увидел его совершенно обессиленным. Парламентер — русоволосый и голубоглазый офицер —отдал честь Строду, заговорил со значительным выражением лица:
Генерал возвращает письмо ваше, посланное командующему вооруженными силами Якутии. Мы перехватили вашего посланца охотника Джергэ на якутском тракте. К письму генерал приложил свой приказ, который сегодня зачитан перед всей дружиной. Генерал снова предъявляет ультиматум — капитулировать завтра в полдень...
Строд не мог скрыть нервного дрожания пальцев, разрывая злосчастный пакет. Вынул свое письмо Байкалову, пробежал приказ^ Пепеляева: «Необходимо разбить противника в кратчайший срок»—и кинул на угли камелька. Письмо и приказ занялись синими огоньками и растаяли, и Строд спросил:
— Что вы сделали с охотником Джергэ?
1 Поступили по закону военного времени...
— Расстреляли?
Повесили. Мы расстреливаем только военных,-^- с особым щегольством ответил парламентер, и глаза его налились ледяным блеском. — Что же передать генералу?
Я пришлю ответ со своим парламентером. — Строд показал на Донаурова.— Вот с ним...
Парламентер ушел. В юрте повисла тяжелая тишина, прерываемая стонами раненых'. Особенно мучительно стонал пожилой боец, как-то странно ухая. Его уханье надрывало душу всем. Хозяйка юрты — молоденькая якутка — вылезла из своего угла, зачерпнув кружку воды, подала раненому.
Боец отказался.
— * Пей! Ты же просил воды,— требовательно сказала якутка.
Он ухает от боли,— возразил санитар, знающий по-якутски, и, повернувшись к Отроду, пояснил: — По-якутски «уу» значит «вода», вот хозяйка и дала ему напиться. Боец скоро умрет, я вынесу его от раненых, смерть удручающе действует на людей.
Дверь приоткрылась, свежий воздух обдал леденящим дыханием. Невидимый из-за белого облака пара человек сказал простуженным басом:
— Окоченел я, братья! Позвольте согреть душу,— попросил бородатый богатырь в сером, из солдатского сукна, френче с погонами фельдфебеля, но без полушубка и шапки.
’ Садитесь к камельку. Что с вами? — спросил Строд.
— Под пули угодил, кровью истекаю, ну, да теперь уже все равно. Жил — мотался на чужбине, а подыхать приполз в медвежью берлогу,— фельдфебель закашлялся.
— Перевяжите его,—приказал Строд.— Ваша фамилия?
‘— Вяткин, Федор Панкратыч...
Андрей и санитар сняли с Вяткина френч: плечо и грудь были пробиты пулями. Санитар перевязал раны. Тепло камелька и кружка горячего чаю взбодрили фельдфебеля, собравшись с мыслями, он нервно заговорил:
— А для чего все это, господа товарищи? Омск—Иркутск-^ Харбин для чего? Сколько тысяч верст по России протопали, и России у нас нет, и сами пропадаем на какой-то Лисьей Поляне. Да, господа, бывают положения, из которых нельзя выйти с честью. Старик, старик! — схватил он за руку санитара.—• Сколько я таких на тот свет отправил, подумать страшно, а ты мне раны перевязываешь...
— Успокойся, разбередишь раны, хуже станет,—санитар положил ладонь на плечо Вяткина.
Мертвому худо не бывает! Исповедаться хочу перед смертью. Может, подвернется случай, будете в Ижевске, поклонитесь моему городу. Я ведь оттуда, мастер оружейного завода. Жена там,^ дети, свой дом, а я в тайге издыхаю. Словно гроза за грозой, накатились на меня две революции и выдули из родного гнезда, первая, Февральская, непонятными словами захлестнула: братство, равенство, война до победного конца. Не успел уяснить, для кого Февральская, на Руси большевики
появились. Свою, Октябрьскую, совершили. Только у нас в Ижевске большевики недолго продержались, скинули их эсеры, іут, на беду мою, Колчак власть захватил, из ижёвцев Особую дивизию создал, полковник Юрьев ею командовал, артист, ловкач, не приведи бог! Он таким, как я, окончательно затемнил сознание, и дрались мы, будто бешеные, и лютовали от Камы до Ьаикала. Когда бежишь, огрызаешься да снова бежишь, не Замечаешь, как лютым становишься. Вот так и бежали, пока не очутились в Харбине, где столпились дворяне, купцы, попы, царские офицеры да сановники, а среди них и я — вятский мужик, ижевский мастеровой. Что делать, чем жить, не знал, а тоска по дому стала такая хоть вой! Два с лишним года проболтался в Харбине, а прошлым летом встретил на улице полковника Андерса. Он с ходу новостями ошарашил: по' всей Сибири, сказал, восстания против большевиков. Сибиряки, сказал, к Пепеляеву за помощью приехали, генерал собирает добровольцев и зовет всех, особенно ижевцев, в новый поход. «Я иду! Лучше со славой погибнуть на родине, чем по-муравьиному существовать на чужбине. Иду и зову тебя»,—уговаривал Андерс, соловьем подлец, разливался...