Он распустил мятежных якутов и тунгусов и с небольшой группой офицеров вернулся в Охотск; вместе с ним возвратился Индирский.
Был конец мая, сырой снег сменялся дождем, потом снова мела метелица; Ракитин сидел дома, испытывая мучительный зуд беспокойства и тревожных предчувствий; время от времени, заложив руки за спину, ходил по кабинету, равнодушно поглядывая на площадь.
На площади среди нечистот рылись собаки, ворон ковылял по церковной паперти, «братья-солдаты» топтались у закрытых
дверей торговой фактории. Ракитин представил расстояние, разделяющее Охотск и Москву, и поежился от бескрайности лесов, сопок, болот. Никогда, пожалуй, не увидит он ни Москвы, ни Петрограда, не пройдется по Невскому проспекту, не посидит в опере. Прошлое провалилось в какую-то пропасть, будущее темнее полярной ночи, вся жизнь теперь похожа на лесную трону, заросшую травой забвения.
Из-за церкви вынеслась собачья упряжка, подлетела к резному крыльцу штаба, с нарт спрыгнула Дунька, собаки замкнули ее в рычащее кольцо. Растолкав собак, раскачивая в руке связку куропаток, Дунька вбежала на ступеньки крыльца. Следом появилась вторая упряжка, с капитаном Энгельгардтом на нартах, и тоже повернула к штабу.
— Вот и все мои трофеи, стреляю еще плохо. А ты снова пьешь, Ракитин,— сказала Дунька с укоризной, кладя на стол белых птиц.
— Стрелять не умеешь, красные появятся, что станешь делать, Дуняша? —спросил генерал.
— К тому времени научусь палить не хуже Энгельгардта. Он с полсотни шагов из нагана картуз пробивает. Почему такой скучный, Ракитин? -
Вошел Энгельгардт с охапкой мехов, свалил их в угол.
— У кого конфисковал меха?
— У охотников Кухтуйского стойбища, б’ат-гене’ал. — Энгельгардт приподнял и встряхнул льющийся, серебристого цвета, мех. — П'елестная лисица...
— Не бунтовали якуты?
— За ножи хватались, да я успокоил. Сказал, п’иедем, за-бе ем не только пушнину, но и мясо и муку. Пост’ащал, они и обмякли. Отдали пушнину, я им поименные квитанции накатал. Пусть бе’ут вместо денег.
— Дунечка, ступай в спальню. Мы с капитаном поговорим о мужских делах,— попросил Ракитин.
Дунька фыркнула и, на ходу расстегивая дошку, вертлявой походкой вышла.
— Пепеляев прислал нарочного с письмом. Требует, чтобы мы срочно собрали сто пятьдесят тысяч рублей золотом и готовились к отъезду в Китай. Только где взять такую сумму: туземцы уже обобраны, склады торговых фирм опустели. Если в июне не придет пароход, то голод ликвидирует и нас с вами, брат-капитан...
— Я не ждал ничего от этого п’есловутого похода. С одной тысячей самых отпаянных голов не завоюешь Якутии. Что мы нашли в том же Охотске? Голово’езов Елагина? У них всех-то мечтаний — золотишко да ка’тишки. Низменные ст’асти — опасная за аза, они обожгли и наших солдат. Вот стоят у факто’ии и ждут водки. Не выдай им по стопочке — факто’ию снесут, нас пе’едушат...
— Только бы дождаться судна. Японского, китайского, канадского, я с удовольствием покину область вечной ме’злоты.
Раздался осторожный стук в дверь, Энгельгардт открыл.
— Важная радиограмма, господин генерал. Из Токио сообщают, что в Охотск идет торговая шхуна,— - с порога заговорил Козин.
— Слава богу, слава богу! Прекрасная новость, а то уже надоело сидеть у моря, ждать погоды.
— У меня мурашки по телу от мысли, что вы покинете Охотск, господин генерал.
— Я, Козин, не господин, а брат. Не нарушай демократических правил нашей дружины. — Ракитин снял салфетку, прикрывающую на столе бутылку спирта. — За славную новость следует выпить.
— Покорно благодарю, брат-генерал.
ц — Последний спирт допиваем. Все стало последним: вино, воина, успех. И этот злосчастный поход на Якутск обернулся последним. Теперь дай бог ноги унести из Охотска.
— Печальные, худые дела, — согласился Козин.
— Хуже некуда. Следи за эфиром, Козин, сообщай мне новости незамедлительно.
— Есть сообщать, брат-генерал, но уж больно трудно ловить японские станции.
— А ты старайся, я в долгу не останусь.
После ухода радиста Энгельгардт грустно выругался:
Взял бы за шиво от этого б’ата, он бы у меня ве’телся волчком.
— А Козин ножки протянет, что тогда скажут наши братья по дружине?
— Вы изменяетесь к худшему, б’ат-гене’ал, вы становитесь гуманистом.
Сто пятьдесят тысяч .золотых рублей! Здорово придется поработать за такую сумму.
— Будем ст’ичь якутских овечек.
— Да, но как бы только не вышло по той пословице: пошли по шерсть — возвратились стрижеными.
За тонкой переборкой зазвенела гитара, послышался голос Дуньки:
Я отчаянной родилась ' И собой не дорожу,
Я гуляла, я молилась,
Я ходила по ножу... ,
— Бесшабашная бабенка, — нежно улыбнулся Ракитин.
— Тиг’ица! Сошелся бы с Дунькой, если бы не ждала меня невеста,— соврал Энгельгардт. — У нас, у Энгельга’дтов, фамильный девиз: «Честь до’оже жизни»...
742
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
Ледяные поля лежали вокруг «Ставрополя», в белесой искрящейся мгле маячил силуэт «Индигирки», и ничего больше не было на горизонте. Степан Вострецов надел дымчатые очки, слепящее сияние снега смягчилось. С минуту молчал, не спуская глаз с беспредельной ледяной пустыни, потом спросил вахтенного штурмана:
-— Что нового?
— Все по-старому.
•— Уже хорошая новость, что нет новостей. Я читал в лоции, будто Охотское море в мае освобождается ото льдов. Май на исходе, а мы в ледяной ловушке.
— Такой скверной ледовой обстановки давно не помню, хотя и плаваю здесь много лет,— согласился штурман.
— Где мы сейчас?
— На траверзе Аяна...
— Во Владивостоке меня предупреждали: Пепеляев-де квартирует в Аяне, но когда это было? Не сидит же генерал сложа руки...
Штурман только пожал плечами. Вострецов достал трубку, покрутил в пальцах, но не закурил. Постоял в раздумье, предупредил штурмана:
— Я буду в каюте. Кому нужен, пусть приходит туда.
В каюте, заваленной оружием, теплой одеждой, Вострецов лег на диван, раскрыл путеводитель «Охотско-Камчатский край», хотелось представить места, куда забросила судьба.
«Охотск основали русские землепроходцы, когда в целеустремленном своем движении вышли на Тихий океан»,— прочитал он и отложил книгу. Не читалось. Сейчас, когда экспедиция находилась на траверзе Аяна, овладевали воспоминания и, как всегда, мелочи заслоняли существенное. Вострецов вспоминал, слушая, как содрогается от ударов льдин корпус «Ставрополя», как стучит собственное сердце. Вспомнил разговор с Иеронимом Уборевичем:
«Это уж самый последний поход, Вострецов. Впрочем, в жизни не бывает ни последних залпов, ни последних походов, жизнь — это вечный бой, сказал поэт. Мне просто некого, кроме тебя, послать в поход за последним тигром русской контрреволюции. На тебя же надеюсь, как на самого себя, ведь вместе штурмовали Спасск, вместе освобождали Приморье от Дите-рихса. Так кому же, как не тебе, отправляться в Охотск и Аян? — говорил Уборевич. — Цель экспедиции держи в строжайшем секрете, надо свалиться на Пепеляева как снег на голову. Всех, сдавшихся добровольно, офицер ли, солдат ли, щади, но золото, но пушнину забери».
Поход начался при хорошей погоде: голубело небо, сияли волны. В проливе Лаперуза с интересом поглядывал Вострецов
на японский остров Хоккайдо и черные обрывы южной оконечности Сахалина. В душе он побаивался, как бы японцы не задержали экспедицию. Обогнув южную часть Сахалина, корабли взяли курс на север и вскоре встретили льды. Охотское море обрушилось на экспедицию снежными бурями, начались поломки, задержки. В корпусе «Индигирки» появилась течь, авралы следовали за авралами. Прошло ровно тридцать дней с начала плавания, а Охотск по-прежнему был недосягаем.
На иллюминаторе справа налево передвигался клубок снежинок, глухо терся лед о корпус «Ставрополя», но Вострецов не слышал грозного шуршания льдов за бортом. Он все вспоминал о недавних боях, память отсеивала ненужные наслоения, и важные события становились еще значительнее, на них проявлялся отблеск истории, само время приобретало историчность.
Видел Вострецов дымные поля сражений, небо в седых шарах снарядных дымов, кого-то преследовал, сам убегал от погони, лежал в липкой осенней грязи, крался зверем по темным лесным тропинкам. Нескончаемой чередой проходили красные и белые, генералы и солдаты, министры и комиссары, помещики и мужики.
Приход комиссара Пшеничного оборвал его воспоминания. Комиссар был русоволос, светлоглаз, с тонкими чертами лица.
— Не время ли поднимать андреевский флаг? — спросил он.
— До Охотска еще триста миль. '
Нас могут преждевременно заметить пепеляевцы, а царский флаг введет их в. заблуждение.
Флаг поднимем завтра. Что ты все торопишься? — недовольно сказал Вострецов.
Летящий камень мохом не обрастает,— ответил пословицей комиссар, он страх как любил народные пословицы, афоризмы, сказывался его юный возраст.
— Написал я приказ о высадке десанта. Прочти, может, добавишь что? — напирая на «р», попросил Вострецов.
__ «На нас возложена задача — очищение Охотско-Аянского района. Охотск должен быть наш. Категорически запрещаю расстреливать сдавшихся мятежников»,— прочел комиссар и сказал:—Мне нечего добавить к приказу. Сила птицы — в крылш ях, слава солдата — в победе.
— Каждый из нас должен выполнить свой долг,— хмурясь, сказал Вострецов.
— Долг кончается там, где начинается невозможность. Был такой герой Гамлет, он обладал повышенным сознанием долга, но не имел воли для его исполнения. Слышал про Гамлета?
Степан Вострецов не слыхал о принце Датском.
— Тебе еще нет и сорока, Вострецов, надо учиться, и тогда прочтешь не только о Гамлете. Так вот, если Гамлет — сознание долга при отсутствии воли, то у нас избыток ее,— встряхнул комиссар пепельными рассыпающимися волосами.
Наступает время боя. В который раз наступает оно для меня? — вздохнул Вострецов.