— Полтора миллиарда миров живет на земле. Но, Игнатий Парфенович, многие из этих живых миров мечтают лишь о том, как схватить за горло себе подобных,— уже сердито произнес Азин. — Вот эти самые миры — мои непримиримые враги. Вы преподносите мне какую-то жалкую толстовщину, а я не могу не сопротивляться злу. Сейчас напряжение социальных страстей достигло всех мыслимых пределов. Вопрос — мы буржуев, буржуи нас — висит как топор над вами, надо мной, над красными, над белыми! В гражданской войне невозможно с холодным любопытством ждать, кто победит. В такой войне трус становится предателем, дезертир губит героя, паникер уничтожает одержанную победу. Вот почему я расстреливаю трусов и дезертиров. Струшу я — и меня к стенке! Именем Революции к стенке труса по фамилии Азин!..
Темнота за окном казалась непроницаемой. На площади у костров грелись красноармейцы — общий говор проникал в избу, как отдаленный шум дождя. Ночь жила ожиданием новых опасных событий.
— Эти красноармейцы скоро будут штурмовать Казань. Сколько живых миров исчезнет во имя революции и народа? Вы об этом подумали, Игнатий Парфенович? — показал на окно Азин.
Огненный шар ударил в церковную колокольню: воздушная волна вышибла стекло из окна, осколок раскроил скулу
Шурмина. Азин еще видел, как церковный крест, перевертываясь и ударяя по куполу, падал на землю, и тотчас услышал отчаянную стрекотню пулеметов. Он прыгнул в разбитое окно, перемахнул через палисадник на улицу.
Чехи нанесли неожиданный удар по частям Мильке, прикрывающим с левого фланга позиции Северихина и Дериглазо-ва. Не выдержав натиска, Мильке приказал отступать; отступление превратилось в бегство. Мильке показалось, что чехи обошли его, и он погнал связных к Азину.
Азин бросил на помощь Мильке батальон Северихина, конницу Турчина, добровольцев Дериглазова. Чехи были отброшены уже с околицы деревни и опять залегли в окопах. Азину удалось захватить два броневика, несколько полевых орудий. Но этот успех не принес радости: Азин не знал, как поступить с Мильке.
— Шурмин, пиши командарму-два: отряды, бывшие под командованием Мильке, проявили себя небоеспособными в силу неразумной распорядительности самого Мильке. Он оказался трусом и паникером... Написал?
Шурмин неодобрительно хмыкнул.
— Чего ты хмыкаешь? Не нравится резкость? Зачеркни труса и паникера. Пиши. Сегодня ночью во имя интересов дела принял под свое командование все отряды, оперирующие на Арском фронте. Отправляй телеграмму и не хмыкай. Мильке не подчиняется мне? Ну и что из этого? Я прогнал труса с командного поста. Вот и все!
25
‘— Азин теперь не только враг России, он мой личный враг,— сказал Долгушин, когда генерал Рычков сообщил о расстреле его матери.
Генерал глубоко и скорбно вздохнул, всеми складками лица выражая горестное сочувствие ротмистру.
— Я понимаю тебя, голубчик. Всей душой разделяю твое несчастье, но собери свои силы. Подтянись. Помни, что мы обложены с трех сторон и Казань под угрозой. А сдать город большевикам немыслимо, это вызовет самые гибельные последствия для белого движения. Но у нас еще есть силы. Командные высоты над Казанью в руках Каппеля, а Волгу еще, слава богу, охраняет адмирал Старк. Вот только против Азина, кроме тебя, голубчик, некого поставить. Хочу по-дружески тебя предупредить: Азин смелый и ловкий авантюрист,— генерал доверительно взял под локоть Долгушина.
— Я уже сказал, Азин — мой личный враг. Я накормлю его снарядами и пулями, я еще...
— Не сомневаюсь, голубчик. — Генерал остановился на краю ковра, разглядывая носки своих шевровых сапог. Недо-
уменно спросил то ли себя, то ли Долгушина:—И откуда у красных появляются Азины? Ведь талантлив, подлец! Как он со своими оборванцами разделал чехов под Высокой Горой!
— Азин, должно быть, из наших. Их сейчас много у красных. Докатилось русское офицерство — измена для него стала гражданской доблестью,— злая гримаса передернула красивое лицо Долгушина.
— Надо объявить награду за голову Азина,— предложил Рычкав. — Если у нас есть предатели, то и красные имеют своих.
— Сколько же стоит голова Азина?
— Десять тысяч рублей. Плачу золотом, а не «керенками». Отпечатай и развесь афишки. Да, ты ведь не знаешь, что Борис Викторович нас покидает.
— Как так покидает?
— Сегодня Савинков уезжает в Уфу на совещание самарского, сибирского и уральского правительств. Англичане желают, чтобы самарское и уральское правительства уступили власть сибирскому...
— Правительств развелось как мухоморов после дождя,— сквозь зубы сказал Долгушин. — По крепкой руке истосковалась Россия. Нельзя жить в мутной политической атмосфере.
— Общество мечтает о диктатуре, не хватает только диктатора, как по-твоему, а? — Рычков взял папиросу, сломал ее нервно, швырнул в корзину, потянулся за новой.
В кабинет вошел Борис Савинков: после рейда на Свияжск Долгушин еще не видел его.
— Прощайте, Вениамин Вениаминович, и вы прощайте, Сергей Петрович! Мой отъезд в Уфу похож на бегство в самые трудные для вас минуты. Не правда ли?
— Что вы, Борис Викторович,— покачал головой Рычков.—■ Вы наше знамя, а пока сохраняется знамя, полк не погибает.
— Едва ли можно спасти Казань,— без колебаний ответил Савинков. — Да и стоит ли спасать этот проклятый город? Если Казань падет, Вениамин Вениаминович, перебирайтесь в Екатеринбург или Омск. Взамен уральского и сибирского правительств мы создадим нечто новое и' жизнеспособное. Левые эсеры уже не годятся для борьбы с Лениным. — Савинков посмотрел в окно на шумящие вершины тополей. — Еще раз, генерал, прощайте! Проводите меня на пароход, ротмистр,— попросил он Долгушина.
Автомобиль с трудом пробирался сквозь толпы, забившие главную улицу. Паникующие обыватели вызывали в Савинкове и злорадство, и гадливость, и какую-то болезненную тоску. Он сидел прямой, окаменевший, с презрительно поджатыми губами.
Монахи волокли за оглобли лакированную пролетку, нагруженную иконами, ризами, крестами. Дама в розовом упала на четвереньки и мелко крестилась, вскидывая грузный зад.
Дама в голубом размахивала саквояжем крокодиловой кожи, рассеивая по улице жемчужные бусы. Мордастый маклер нес на вытянутых руках бюст Льва Толстого, старуха прижимала к плоской груди граммофонную трубу.
Дребезг стеклянных осколков привлек внимание Савинкова и Долгушина. Маклер расшиб бюстом витрину ювелирного магазина: люди хватали браслеты из поддельного золота, ожерелья из перламутра. Краснобородый мулла, вывалив из корзины куски многоцветного мыла, сгребал часы, брошки, кольца.
— В банях обнажены уродства телесные, в тюрьмах — душевные, в толпе — самые воровские,— сказал Савинков.
— Теперь самое прекрасное время грабить и красть,— согласился Долгушин. — Воры обеспечивают свое будущее.
— Вот еще мерзкое слово! Чем грозит мне будущее мое? Впрочем, не хочу я знать будущего, но страшусь забыть прошлое,— меланхолически заключил Савинков.
А толпы бегущих, обтекая автомобиль, спешили к Волге, на пароходы адмирала Старка.
Под защиту адмиральских орудий торопились царские сенаторы, дорогие проститутки, суконные, меховые, мыльные фабриканты, международные аферисты.
На адмирала Старка надеялись буржуазные националисты, оперные артисты, либеральные профессора.
Под крылом адмирала мечтали укрыться и члены Союза защиты родины и свободы, и члены Союза георгиевского креста, и участники Военной лиги.
Помещики и прасолы, епископы и монахи, переодетые в татарские азямы и мужицкие зипуны, бежали к адмиралу Старку.
Звериный страх перед красными гнал этих разношерстных людей к белой флотилии: каждый стремился как можно скорее покинуть несчастный город.
Автомобиль прорвался сквозь живые запруды и заспешил к пристани мимо горящих нефтяных баков и хлебных складов.
Адмирал Старк тоскливо приветствовал Савинкова. Рука адмирала была вялой-' и сырой, бледное, словно запорошенное снегом лицо запущено, на впалой груди мотался бинокль, кортик глухо позвякивал на бедре. Адмирал провел Савинкова и Долгушина в салон.
— Через часа полтора, Борис Викторович, можете отправляться. Я посылаю с вами быстрый пароход: за двое суток дойдете до Уфы. А пока милости прошу,— адмирал снял салфетку с бутылок и закусок и уже без всякой связи с только что сказанным произнес: — Что за страшные времена наступили.
— Распалась связь времен, адмирал,— с вымученной улыбкой сказал Савинков. — Да, вот именно, распалась связь времен, и все стало неладно в государстве Российском. — Савинков выпил рюмку «Голубой ленты», пососал ломтик засахаренного лимона.
— Одно вино еще и борется с эрозией времени,—пошутил Долгушин.
— Французский коньяк и русская водочка — плохие союзники,— вздохнул адмирал. — Не ожидал я от большевиков такой прыти. Как они ухитрились перегнать с Балтики миноносцы на Волгу — уму непостижимо. — Зубы Старка завистливо ляцк-нули, морщинистый кадык заходил под воротником кителя.
— А надо бы ожидать, адмирал, надо бы,— жестко заметил Савинков.
Старк пропустил мимо ушей насмешливое замечание; он мог бы отплатить Савинкову его же монетой неудачным рейдом на Свияжск, но промолчал.
— Большевики! И откуда они появились на русской земле? — горячо спросил он, но тут же убежденно добавил:
И все же, и все же русский народ не с ними.
— Эту песню я уже певал! Вы повторяете мою песенку сейчас, когда красные орудия бьют по Казани, а миноносцы топят ваши пароходы. Чуда не произойдет, адмирал. Не будет чуда! Налейте-ка еще. — Савинков нервно рассмеялся, обнажив плотные, великолепные зубы. Постучал пальцами по звонкому хрусталю рюмки. — Белая идея погибает от нашего безволия, легкомыслия и бездарности.
— Я так не думаю, Борис Викторович,— вяло возразил Старк. — Генералы Краснов, Алексеев, Голицын да еще кое-кто умеют действовать.
— Одно и то же, адмирал! Наших генералов объединяет то же ложное представление о большевиках как о временных захватчиках власти. Болтать и надеяться, что Ленин продержится еще день, ну два, ну от силы неделю, смешно! К сожалению, адмирал, и я думал — русский народ не пойдет за большевиками. Но сознаюсь в том, что моя борьба с большевиками пока не дает результатов.