– Сын мой, а разве прежде я не обещал вам, что Дрогобыч будет отдан вам на разграбление на три дня? И стыдитесь – если вы решили, что слово, данное прежде добрым католикам, весит меньше, чем обещанное схизматикам.
– Отче, а как нам отличать истинных католиков от православных еретиков?
– А убивайте всех, дети мои, Бог на том свете сам узнает своих и откроет пред ними врата рая. Я же дарую отпущение грехов всякому, участвовавшему в сем богоугодном деле.
Может быть, и антиисторично – зачем панам сжигать дотла формально польский же город? Такое было позже, в эпоху Руины, когда между католиками и православными шла война на истребление – не было тогда еще никаких «украинцев», рубеж пролегал по вере, если ты православный, то русский, если католик – то поляк. И не было уверенности, что, захватив чужой город, ты его удержишь, а удержав, получишь с него налоги, экономика тогда уже была сильно разорена войной – а оттого проще было все сжечь, всех перебить. И точно так же было в «цивилизованной» Европе – в Польше при шведском «потопе», в Германии в Тридцатилетнюю войну. Когда считается, что в германских землях было истреблено три четверти населения.
Стоп, снято! Следующий дубль.
Ну, а в перерыве я разговариваю с «массовкой» – большей частью студентами. Спрашиваю, кто знал Ганну Полищук. Про смерть которой уже все знают – если не только участников тех «именин» на допрос в милицию вызывали. А я намекаю, что не верю в естественность ее гибели – и даже, что не только думаю, но и знаю что-то. И лояльность собеседника (или собеседницы) меня особенно не заботит – удастся нам получить еще кого-то в свидетели, хорошо, и если действительные виновники встревожатся и себя проявят, тоже хорошо. Замечаю, что Юрий и кто-то из ребят всегда в пределах видимости (и, конечно, вооружены). И у меня браунинг припрятан, в обычном месте под юбкой.
– Да дрянь она была, Ганка, – отвечает наконец мне одна из девушек, – ей бы все замуж, дом, дети, любовь-морковь! Совершенно не боец, если завтра война, если завтра в поход! Энгельса, про происхождение семьи, и вовсе не читала, можете представить? А в тот последний день еще и вырядилась как фифа, показав свое мещанское мурло!
Делаю в памяти заметку – значит, ты на той последней встрече была? И как Анна меня учила, не спугнуть, разговор поддержать. Надеюсь, ты меня в «обывательстве» не подозреваешь? А ведь я ничего плохого не вижу, что мужа любить, детей и в доме достаток. И это я посоветовала Ганне красивее одеться в тот день – искренне стало обидно, что девушка себя уродует какими-то немодными старыми тряпками.
– Ну, вы же у нас героиня, товарищ Смоленцева. Воевали и в кино снимаетесь – вы заслужили, вам можно. Вот только, на вас глядя, и всякие другие решают, что им тоже разрешено. И лепят упаковку вокруг пустоты. А отчего вы говорите, что Ганна не могла сама? Если все видели и слышали, как она с обиды на советскую власть такие слова говорила, мне повторить страшно!
Что ж, отойдем – покажу тебе кое-что. Моя привилегия – что мне отдельное место на площадке выделено, под гардероб, для переодевания и личных вещей. Из сумки достаю документ, разворачиваю – читай.
– Ну, дрянь! Сука! Гадина продажная! Товарищ Смоленцева, и вы верите этой мерзкой клевете? Когда двенадцать человек подтвердить могут, что все не так? Это ведь просто донос, как в тридцать седьмом, на честных людей, чтобы свое гнилое нутро спрятать!
Для доноса приписка необычна: «Я заявляю, что не собираюсь совершить самоубийство, равно как и уезжать в неизвестном направлении, не оставив адреса». А для страховки тому, кто боится, напротив, подходит. И с чего бы даже доносчице опасаться честных советских людей, которые, в отличие от преступников, не должны совершать самосуд?
– Товарищ Смоленцева, так вы что, верите?! Ведь все говорят…
– Вы знаете, что я в Италии партизанкой-гарибальдийкой была? И с подпольем дело имела. Потому мне кажется странным, что Ганна Полищук, все ж не полная дура, стала бы говорить столь наказуемые вещи в присутствии тех, в чьем молчании не могла быть уверена. Зато могу поверить в тайный кружок, который предательницу приговорил замолчать навеки. Нет, я не знаю, как на самом деле было – я разобраться хочу. Понять, что это было, самоубийство, или все-таки убили ее?
Говорю – а сама думаю, набросится ли эта на меня сейчас? Не может у нее быть моей тренировки, и кое-что у меня тут припрятано, лишь руку протянуть. И ребята снаружи наготове – малейший шум услышат, ворвутся. После чего трясли бы эту тварь, открыто проявившую себя как враг, уже по полной и без церемоний. Так что попытайся меня убить, облегчи нам работу!
– Товарищ Смоленцева, а печатал это кто и когда?
Умная, сообразила. У нас в канцелярии машинка стоит (именно на ней Валя Скунс сей документ и напечатал). А Ганна ведь вроде секретарши, как раз с машинкой работать умеет.
– В подлинности документа (Боже, прости мне грех лжи – после у отца Серхио исповедуюсь) у меня сомнений нет – у меня на глазах составлялось (а вот это чистая правда). Ты поверь, я искренне разобраться хочу.
– Товарищ Смоленцева, я и не знаю, что вам ответить! Это… это просто гнусная клевета! Как она может утверждать, что мы против товарища Сталина и советской власти – да кто она такая? А товарищ Линник воевал, на фронте кровь пролил, орден имеет!
– Слушай, что кричишь – я же сказала, разобраться хочу. Просто потому, что мне Ганну жалко. И я не знаю пока, кто виновен – а потому этот документ никому пока не передала. Если хочешь мне помочь, то приведи тех, кто правду рассказать может. А я послушаю и решу, договорились?
Тот же день, вечером, разговор наедине
– Сергей Степанович, так что делать? Ганка, стерва, всех нас заложила! И эта актриса явно ей верит!
– Спокойно, не суетись. Пока официального хода делу не дали. Если она «разобраться» хочет, значит, сама не уверена. А улика у нее одна – не будет ее, не будет и дела.
– Так вы хотите… Она же наш, советский человек!
– Правило помните? Можно и должно жертвовать жизнью одного ради общего великого дела. Но тут нельзя – все же знаменитость, расследование будет всерьез. Да и муж ее геройский постоянно рядом. А вот если это письмо вдруг затеряется? Если, как говорите, она письмо из сумочки достала, не зная заранее, что случай будет показать – значит, там его постоянно носит.
Лючия Смоленцева
Меня ограбили. Прямо на площади, возле дверей отеля. На виду у постового милиционера – и более того, в присутствии моего мужа, Анны, Валентина, Марии и еще троих ребят из киногруппы.
Как обычно, мы вышли в девять, машины нас уже ждали, чтобы отвезти на место съемок. Я иду рядом с Юрием, слева от него, сумочку в своей левой руке держу. Анна, Валя и Маша уже садятся в ЗиМ, что нам выделил Федоров, Дед и Тюлень как бы нечаянно у подъезда задержались – как и по тактике положено, чтобы охраняемый объект и телохранителей одной очередью или гранатой положить было нельзя. И тут выскакивает из-за угла мальчик на велосипеде (в самом деле подросток, или просто щуплый такой, я не разобрала), кепка низко надвинута на глаза. Мимо нас проезжая, вдруг выхватывает у меня сумочку и жмет на педали. Я даже ахнуть не успела! И люди на улице – стрелять нельзя. А он за поворот, и пропал. И лишь тогда милиционер засвистел запоздало.
– Что ж вы тут у себя преступность развели? – говорит Анна федоровскому порученцу и подбежавшему милицейскому патрулю. – Товарищ Кармалюк, вы уж обеспечьте, чтоб с этим безобразием разобрались. Товарищ Смоленцева свое заявление после составит, чтоб все как положено было оформлено. А пока что, простите, работа прежде всего – Люся, там ведь только твои личные вещи были? Тогда поехали – съемки ждут.
На публику сыграли. А в машине, без посторонних (шофер не в счет, при поднятой перегородке он нас не слышит) я со злорадством представляю, что будет с тем (или теми), кто мою сумочку откроет неаккуратно. Сколько вчера ребята возились, ее готовя. И то, что произойдет, как раз с моей стороны для Сергея Степановича и прочей компании будет выглядеть естественно – мы же киногруппа, у нас всякое декорационно-гримерное имущество быть должно. Предполагалось, что сумку у меня из гримерки и украдут – ну, а заговорщики здесь, выходит, сами додумались до того, что у нас в Риме уже творят иные антиобщественные элементы на мотороллерах?
Валя предлагал туда светошумовую гранату зарядить. Но если в полуметре от глаз, то на всю жизнь слепота вероятна – Анна сказала, зачем несознательных ребят калечить? Потому положили мы в сумку баллон с несмываемой краской (Юрий говорил, тоже из будущего идея), смыть можно, но надо знать, чем – и уж точно не водой и мылом, и даже не бензином, керосином и спиртом. А еще это пахнет премерзко, и если в глаза попадет, необратимого вреда не будет, но неприятнейшие ощущения обеспечены. Милицию сориентируют искать личностей со следами «крови» на одежде и теле – надеюсь, заговорщики не станут зачищать концы совсем уж радикальным способом, как Ганну? Впрочем, если даже так, – этих мне нисколько не жаль.
И ждем, какой следующий ход от наших карбонариев будет, выходите из тени. Несговорчивая я и упрямая, разобраться пытаюсь, не впутывая ГБ и защищаясь штучками эффектными, но совершенно не в стиле любой конторы. Кроме «инквизиции», конечно, – но пока что не знают во Львове наши методы, не работали мы пока здесь.
Но это все будет после. А пока – съемок никто не отменял. Стою на стене, у меня в руках винтовка СВТ с оптикой, а внизу армия врагов. Переодетая массовка – а я стараюсь себя в том веке пятнадцатом представить. Чего я больше всего на свете боюсь, до ужаса – если вдруг окажется, что случится что-то по-настоящему опасное и у меня смелости не хватит, как тогда после в глаза буду смотреть моему рыцарю, Анне и их товарищам, кто меня за равную себе считает, или девчонкам из нашей школы, кто на меня равняется, искренне верит, что я как Софи Лорен в том фильме, где она меня играет и немцев убивает сотнями, как мух. Потому хочу себя испытать, чтобы уверенной быть – с парашютом прыгала, теперь мечтаю в аэроклуб, хотя бы на По-2 научиться летать, вот представляю, что Юрий ответит, когда мы в Москву вернемся и я ему об этом желании скажу. А пока что только кино мне и остается, роли героинь на себя примерять. И то, «Иван-тюльпан» как водевиль был, не всерьез – ну где вы в жизни партизан верхом на медведях ви