– Так, что тут – оружие, пистолет «тула-коровин» с полной обоймой. Удостоверение внештатного сотрудника МГБ, поддельное, уже статья. Билеты комсомольские, студенческие, рабочий пропуск. Граждане Карасев Степан, тридцать третьего года, и Потоцкая Любовь, тридцать пятого. Леший, свяжись с милицией, пусть пробьют информацию – есть ли такие среди уголовных со стажем.
– Мы не воры, – выкрикнул Степа, – а комсомольцы! Посмотреть захотелось, как советская буржуазия живет! Ай! Не бейте!
– Да это еще не битие, – был ответ, – вот в лагере хлебнешь. Ничего, лет через десять вернешься другим человеком. Из комсомола, ясно, вон, о партии и думать забудь, о высшем образовании тоже – назначат тебе место жительства где-нибудь в Тюменской области или в степях Казахстана, без права выезда дальше райцентра, будешь так всю оставшуюся жизнь. Юр, я правильно УК вспоминаю, это им положено?
– Не положено! – крикнула Люба. – По закону, это статья… Тут даже «со взломом» нету, а значит, не больше трех лет. И без высылки и поражения в правах, на первый случай.
Она слегка повернула голову, скосила взгляд. В номере кроме них было шестеро. Сама Лючия, ее муж-герой, еще двое в штатском, но с военной выправкой, и что странно, две женщины, выряженные как фифы. И еще кого-то послали в милицию позвонить.
– Гражданка Потоцкая – студентка юрфака, – сказала одна из женщин, – но кое-чего не понимает. Валь, ты ей как практик разъясни. Только не пугай девочку, а то она вообразила себя подпольщицей в лапах гестапо.
– С радостью, Анна Петровна, – ответил тот, кого назвали Валентином. – Значит, так, граждане воры, влезли вы не к кому-то, а к самой Лючии Смоленцевой, которая в данный момент в кино снимается по государственному заказу – то есть она тут вроде как при исполнении, а не частное лицо, что уже есть обстоятельство отягощающее. Во-вторых, напомните мне, гражданка Потоцкая, как в УК определяется «бандитизм» – большая сплоченность, когда на дело вместе идут, наличие оружия хотя бы у одного и осведомленность о том прочих. Товарищ Сталин указал, что при коммунизме преступности быть не должно, а организованной особенно – и оттого суды сейчас весьма склонны лепить бандитизм в любом случае, когда злодеев больше одного и у кого-то даже паршивый ножичек в кармане обнаружен, ну а по этой статье положена минимум десятка со всем прилагаемым. А у вас ствол – из чего следует в-третьих, самое для вас паршивое: вы можете доказать, что замышляли всего лишь кражу, а не покушение на убийство? При том что, согласно советскому закону, покушение наказывается равнозначно как совершенное преступление, «если в незавершенности деяния нет заслуги обвиняемого».
– Степ, ты не бойся, – сказала Люба, – ничего они с нами не сделают. По закону, презумпция невиновности…
– Двойка, – ответил Валентин, – в реальной практике сейчас презумпция – это лишь касаемо самого факта совершения преступления. А когда сей факт доказан, вас с поличным поймали, то уже вам надо доказывать, что вы не замышляли наиболее тяжкого из возможных намерений. Иначе бы любой бандит, кто на темной улице, «жизнь или кошелек», мог бы сказать: «А я убивать вовсе не собирался – и потому не разбой, а грабеж, более легкая статья». Товарищ Смоленцева имеет приговор от ОУН-УПА, и дело наверняка на контроле будет, мне даже страшно представить, с какого верха – так что прокурор вполне может квалифицировать не только покушение и бандитизм, но еще и «по политическим мотивам», а это уже «четвертной».
Степа вдруг срывается с места, оттолкнувшись от стены руками, и бросается к окну. Мимо Лючии – разве сможет хрупкая и невысокая женщина остановить рослого парня? Но мягкий «протягивающий» блок левой и одновременно удар правой в лоб, основанием ладони, – голова Степы откидывается назад, не успевает за ногами, и смачный звук падения на спину, разве что ковер чуть смягчил. Тот, кого назвали Валентином, тут же оказался рядом, больно вздернул Степу за руку вверх – ай, локоть вывихнешь! И резко, без замаха врезал под дых, так что Степа согнулся вдвое. И еще спрашивает, участливо лыбясь:
– Больно? Потерпи, пройдет, вдохни глубоко, еще раз. А представь, как лежала бы твоя тушка на асфальте после полета с четвертого этажа. Вся изрезанная стеклом, пока бы ты двойную раму вынес.
– Хочу умереть комсомольцем! А-а-а! Руку сломаешь!
– Комсомольцы ворами не бывают. А ты, сука, еще и меня оскорбил, обозвав буржуазией. Что ты, тридцать третьего года рождения, сделал для страны и народа, чтобы мне, на фронте две Звезды Героя получившему, такое говорить? И напомни, у Маркса сказано, буржуй тот, и только тот, кто частную собственность имеет – не просто имущество, а капитал, который крутится в обороте и прибыль дает. И какой капитал у меня, или вот у товарища Смоленцевой? А коль завидно тебе, так сделай для СССР то же, что и мы, и уж поверь, Родина тебя не забудет! Ну а раз ты сам выбрал другое – то не обижайся, что лучшие годы проведешь за решеткой. В компании с самой гнусной мразью – ты ведь знаешь, что тем, для кого Родина не пустое, дозволено было свою вину на фронте искупить, так что сейчас за колючкой кайлом машут лишь самые гниды, кто думал, а может, при фашистах будет не хуже, ну еще предатели – бывшие власовцы, полицаи, бандеровцы. Теперь они для тебя будут «свои».
– Мы не воры! – крикнул Степа, снова приставленный к стене. – Мы комсомольцы, сознательные. «Молодая ленинская гвардия», за истинный коммунизм!
– Не смей, молчи! – крикнула Люба. – Мы же клятву давали своих не выдавать!
– Клятву давали? – сказала та, которую назвали Анной Петровной. – Так своих выдавать врагу нельзя. Значит, мы для вас враги? И еще «Молодой гвардией» назвались, это в честь героев Краснодона, о которых Фадеев написал?
Степа кивнул. Анна взглянула на одного из парней, приказала – представься.
– Сергей Тюленев, – ответил тот. – Да, тот самый. После освобождения Краснодона в декабре сорок второго пошел добровольцем в морскую пехоту – Днепр, Висла, Одер, затем Зееловские высоты, Гамбург и Киль, до Копенгагена мы не дошли, немцы капитулировали раньше. И еще Курильский десант сорок пятого – в совокупности за все Герой и три Славы. Мы были той, настоящей «Молодой гвардией» – а вы кто? Теперь еще и нас врагами считаете, вы за ленинские идеалы – а мы тогда были за что?
– Мы против коммунистической бюрократии! – выпалила Люба. – За то, чтобы было как при Ильиче. Чтобы всех выбирали, и никаких привилегий.
– Молоды вы, чтоб то время помнить, – усмехнулась Анна, – вот у меня отец – член РКП с 1919 года. Я в двадцать втором родилась, помню чуть больше вашего. Валь, я думаю, с этими молодыми людьми можно в нормальной обстановке разговаривать. То есть разрешить им опустить руки и отойти от стенки.
Сесть Степану и Любе не предложили. Они стояли как революционеры на суде – в том фильме, где Желябова и Перовскую в конце вешать везут.
– И что нам с вами делать? – спросила Анна Петровна. – Или сейчас вызываем милицию, и будет все как наш товарищ сказал: и суд, и срок от десятки до двадцати пяти, и последующее поражение в правах. Или вы нам все рассказываете, а мы решим. Валь, ну жалко ребят, может быть, они просто по глупости влезли в это дело?
– Они человека убили, – резко сказала Лючия. – Если не сами, так причастны. Ганна нашим, советским человеком была – и не верю я, что она сама. Такие, как эти, ее в петлю и сунули! Пусть теперь ответят, по справедливости и закону!
– Мы не виноваты! – выкрикнула Люба. – Я там не была, но мне Маруська Брыль рассказывала. Что там Ганке сказали, что коллективно сообщат куда надо, что ее Игорек против партии и товарища Сталина что-то ужасное замышлял и сама она была его сообщницей и всех подбивала в свою банду вступить. Если она сама не решится, не заставит никого на себя грех брать. Я не знаю – но вроде Маруська не врала. Она смеялась еще, вот что любовь-морковь с людьми делает.
– Не заставит никого грех брать? – зло спросила Лючия. – То есть девушке сказали: или сама повесься, или мы тебе поможем, да еще и клеветой обольем? А она, по малодушию, послушала. За вашу «идею»!
– Сергей Степанович говорил, надо не колеблясь жизнь за идею отдавать, – выпалил Степа, – струсишь, так все равно убьют, только без пользы для дела.
– Сергей Степанович Линник, заведующий кафедрой марксизма-ленинизма в университете? – спросила Анна – Знаем мы про его кружок «Юный марксист» и чему он учит. И это он вам приказы отдает, как глава «Молодой ленинской гвардии»?
– Нет, вы что? Сергей Степанович нам только политграмоту разъясняет. Что Ленин писал, и Маркс с Энгельсом. А в «Молодой гвардии» нам Марат Лазаренко говорит, что делать, а он комсорг факультета! А Сергей Степанович про «Молодую гвардию», возможно, и не знает – по крайней мере, он никогда нам про нее не говорил, ни в кружке, ни на занятиях.
– Дурак ваш Сергей Степанович, – сказал Юрий Смоленцев, – по уму надо, чтобы те, с другой стороны, за свою идею жизнь отдавали. А самому погибать – лишь когда иного пути выполнить боевую задачу нет. И какая необходимость была девушку убивать, ради какой цели?
– Да не знаю я! – выкрикнула Люба. – Не было нас там. Говорю же, что лишь от Маруськи слышала. Те, кто тогда собирались, это у Сергея Степановича вроде актив, самые доверенные.
– А те, кто к вокзалу ходил? Там же из восьмерых пятеро даже не университетские. И тот же Горьковский – сержант ГБ, а не студент.
– Так к Сергею Степановичу многие ходят из народных дружин. Которые на заводах, по учреждениям и даже по жилтовариществам собирались, когда тут с бандеровцами была война. И сейчас еще на улицах за порядком следят. У молодежи во всем Львове это считается вроде как почетным – если ты в дружине, за тобой сила и закон.
– Люберы местного розлива, – произнес Валентин (этих слов Степан и Люба не поняли), – и вам, значит, было приказано сюда прийти и что найти?
– Марат сказал, Ганна клеветническое письмо написала, где нас всех грязью поливает, – ответил Степан, – и отдала актрисе, Смоленцевой, ну а та в Москве самому товарищу Сталину покажет. И чтобы наше честно