– А подумать? Что у Ильича написано – подачки от власти, которые не вырваны в борьбе, а дарованы по высочайшему соизволению, могут так же быть забраны назад. И ты считаешь, что если человека без вины посадили, годы гноили на Колыме, а затем сказали, простите, вы не виноваты – то это все, инцидент исчерпан? Что квартира может потерянные годы и здоровье возместить? А тех, кто умер, не дожил – с ними как, тоже реабилитируют?
– Реабилитируют. Вы же знаете, Сергей Степанович, скольким только из нашей группы бумаги прислали. За тех, кого в тридцать седьмом.
– Дурак! Через пятнадцать лет? Прислали – даже не на отца или дядю, а на какого-то дальнего родственника, значит, ближних не осталось уже, куда они делись, ты подумай!
– И к критике стали прислушиваться. Если партийный ошибся – можно указать, и если прав окажешься, тебе лишь спасибо скажут.
– Так даже у тех, кто на самом верху, ума хватило на грабли не наступать, как царь Николашка. Пар выпустить, самых умных и активных заметить и возвысить, на свою сторону привлечь. Предателями сделать – видишь, ты уже задумываешься, почти готов!
– Сергей Степанович, но вы же сами учили: думать и смотреть. А сколько построили, даже тут, во Львове? Взглянешь – и веришь, что и по всей стране так. И Победа – гордость за страну, за народ.
– Так и умный хороший пастух свое стадо лелеет. Вот так и комвласть – ну зачем ей нищета, править ведь лучше в богатой и сильной стране? И уж конечно защищать свое от соседской сволочи вроде Гитлера. Ты чем сомневаться – Ленина открой, вон на полке стоит, и прочти. Чья должна быть власть – рабочих и крестьян. Вот ты бы доучился, на завод пошел – и что, ты бы себя хозяином чувствовал? Или – что партийные скажут, так и будет. Так чья частная собственность выходит – уж точно не твоя! А как прежде, при «магдебургском праве» было, городской торговой верхушки, так и сейчас, диктатура не пролетариата, а верхушки партийной. И во главе – сам знаешь кто.
– Сергей Степанович, так ведь Ленин учил – революционная ситуация нужна. А сейчас – нет ведь ее!
– А ты подумай, кто на борьбу скорее поднимется – тот, кто получает гроши, за каторжную работу четырнадцать часов в день, живет в грязном бараке и знает, что там и помрет? Или тот, кто работает восемь часов, получает за это довольно, чтоб не бедствовать, видит, что цены ежегодно снижают, ждет получения квартиры, уверен, что завтра жить станет лучше и веселей? Но сытая несвобода – все равно несвобода! И чтобы огонь не погас и завтра лучше полыхнуло – надо сейчас поленья в костер подбросить! Без девятьсот пятого года не было бы семнадцатого. Но мы помним сегодня мертвых героев Красной Пресни!
– Хотелось бы до победы дожить. И увидеть тот мир, как в «Красной мечте».
– Я ведь на смерть иду, Гриша. Меня прямо там, в зале, арестуют. И расстреляют, или превратят в лагерную пыль. Но я это сделаю – чтобы когда-нибудь потомки о нас вспомнили.
– А если мы вас прикроем? Соберем всех наших, отобьем!
– Нет. Ты наших всех оповести, – и действуем по плану. Так будет даже лучше. Ведь мой арест – это больший повод к возмущению, чем какие-то стипендии?
Снова Анна Лазарева
Семнадцать ноль-ноль. Возле указанной университетской аудитории (самой большой, что нашли) толпа. Рамочки на дверях, металлоискатель (Валя постарался, организовал), с оружием вход воспрещен! Помещение амфитеатром, в «партере», первых рядах, ответственные товарищи – сам Федоров со свитой. За ними университетские – ректор и прочие «доценты с кандидатами». А задние ряды студентами забиты, даже в проходах стоят. Еще присутствуют корреспондент от «Львовской правды» и товарищи от Радиокомитета со своей аппаратурой – толпа, что в парке собралась, тоже слушать будет, все подключили. А я дрожу вся – вспоминая, что мне Пономаренко сказал:
– Ты уж не подведи, Анка. Под мою ответственность – я за тебя поручился.
Ну да, диспуты у нас уже проводятся по новому курсу, но исключительно за закрытыми дверьми. Слухи, понятно, ходят, и подписку о неразглашении ни с кого не берут – однако широкой огласки в прессе, радио, телевидении нет никогда. И тут, невиданное дело, не с товарищем, предлагающим «лучшее в ущерб хорошему», а с возможным врагом, и не в строго партийной аудитории – да не бывало в СССР такого с Гражданской, и не будет в ином времени до перестройки (которая, я надеюсь, не случится тут никогда). И перед кем мог поручиться член Политбюро и ЦК КПСС, главноответственный за идеологию и пропаганду, начальник Службы партийного контроля? Неужели… Ой мамочки, если не вытяну, то как минимум будет мне то, что Юрка Лючии обещал – со службы вон, в исключительно жены и матери, ну а о худшем и думать боюсь. А если товарищ Сталин и Пантелеймону Кондратьевичу из-за меня выразит недоверие?! Слышала разговоры, что Пономаренко в преемники намечается, – а если переменится, и кто взамен, какой-нибудь Молотов или Микоян? У меня сердце колотится – если проиграю, не только свою карьеру погублю, судьба всего СССР может перемениться!
Две кафедры – одна для Линника, вторая для меня, причем кое-какие секретные приборы из двадцать первого века задействованы (если упрощенно, то у меня будет «помощь зала», незаметные подсказки от всего нашего дружного коллектива – особенно я на Юру, Валю и Лючию надеюсь). И конечно, я могу одним нажатием кнопки микрофон у оппонента отключить (хорошо было Соловьеву, когда тот, кто против, обязан проиграть – поскольку игра идет в одни ворота). Так как правило первое – нас много, а противник один. А второе – мы не истину ищем, а главную цель имеем, чтобы оппонент раскрылся и вывернул наружу всю свою гнилую душу, забыв, что он в прямом эфире (тут и доверительность играет, и мнимая беспристрастность, даже дружественность, «чего стесняться, все свои, все понимают», ну и, конечно, психологизм ведущего). Ой, справлюсь ли?
– Прорвемся, Ань! – сказал Юрка. – Как в Киеве тогда. Ты, главное, уверенней будь. Ведь за тобой знание того, что еще будет, и как могло бы быть, и, уж прости, некоторая свобода от идейных шор, взгляд сверху. А он просто выперся, вообразив, – ну и получит по полной!
И добавил, мою кафедру осмотрев:
– Дырок в полу нет – все чисто.
Я удивилась – это тут при чем? Юрка пояснил:
– Если бы я за ту сторону играл, то придумал бы, как тебя дискредитировать, просто и эффектно. Тебе Лючия про римский аттракцион рассказывала? Так и тут, дыру в полу просверлить, шланг подвести и дуть – чтобы у тебя юбка на голову взлетала в самый ответственный момент, вот был бы вид!
– Ничего, мы женщины советские, приличные, – я поняла, что он прикалывается, мое напряжение снимает, и ведь в самом деле отпустило! – а не какие-то там Мерилин.
– А завтра кто-то может и додуматься, – серьезно говорит Юрка, – имей в виду, когда в следующий раз будешь выступать.
Я одета как на доклад к Пономаренко – закрытое платье цвета морской волны, белый воротничок, длинный рукав, тонкая талия, пышная юбка-миди. Лючия, Маша, другие девушки из киногруппы в платьях того же модного фасона – и пусть после попробуют здешние блюстители дресс-кода (как это будет называться) цепляться к тем, кто захочет на нас быть похожими! А кроме того, шелковый шарфик на моей шее и клипса на ухе скрывают, соответственно, ларингофон и крохотный динамик, тонкие проводки под платьем выведены и в прорезь в боковом шве юбки, через которую я пистолет достаю, к разъему подсоединю уже на кафедре, чтобы залу не было видно – мы похожую схему еще на московском процессе над бандеровцами опробовали, я с Юркой, у кого второй комплект аппаратуры, могу общаться незаметно и приказы ему отдавать. Вот он еще раз мне улыбнулся, чтобы подбодрить, и на свое место пошел, к своей итальянке. Рядом с ним Валя Скунс, в первом ряду, от моей кафедры в пяти шагах, возле него Маша – лишь я одна, без своего Адмирала. Ничего – кинодела наши практически завершены, вот раздавлю сейчас этого гада Линника, и возвращаемся в Москву, где меня мои дети ждут и мой Адмирал (надеюсь, его в командировку не услали?). Пономаренко ведь обещал нам в компенсацию за сорванный черноморский круиз две недели отпуска вместе в санатории – обязательно ему напомню! В Ленинграде в это время еще бабье лето может быть, когда вдвоем гулять приятно по набережным и мостам. Но это когда с победой вернемся! Настроение теперь боевое – и где этот Линник? Не мог сбежать, наши бы не допустили, силком бы доставили!
Ну вот он и явился – в форме и со всеми регалиями. Петлицы вместе с погонами нацепил – в этой реальности, когда в сорок третьем вводили погоны, то на боевом обмундировании прежние знаки оставили, с пилами, кубарями, шпалами: не видны погоны под бронником, разгрузкой или танковым комбезом. На парадке золотые погоны положены, но на повседневном у фронтовиков считалось шиком петлицы пришивать; ну а вместе, и то и другое, в уставе не запрещалось, но было под конец войны, особенно у спецуры, к этому пренебрежение: «Тыловой, а под бывалого фронтовика косит»; однако старший политрук Линник в июле сорок третьего комиссован был по ранению, и дальше пошел по гражданке – Харьков, Киев (уже после тех памятных событий в сорок шестом, так что с Кириченко не пересекся), а в пятидесятом в порядке кадрового усиления во Львов попал. Однако интересная тут система: служил человек в горкоме партии, нареканий не имея, – а его вызывают и говорят, теперь в науку пойдешь, преподавателем в университет, партия велела, коммунист ответил: «Есть». Может, тогда у тебя мозги окончательно и свернулись, не от умысла, а от дурного старания – решил, что раз тебя на науку поставили, то ты и думать должен сам, а не просто линию партии излагать? Вот уж по Гоголю – иной раз, чем слишком много ума, так лучше, его бы вовсе не было!
Оглядывается, удивленно и даже с недовольством. А ты чего ждал – что тебе наедине предложат перед микрофоном зачитать? Нет уж, Сергей Степанович, все проходить будет в форме диспута!
– Вот сюда станьте, вы готовы?