Тут я маленькое отступление сделаю. По УК–44 рецидивист определяется по повторению преступлений, перечисленных в списке, или же по суммарному сроку предыдущих отсидок. И волшебное число тридцать – то есть имел ты прежде, к примеру, восемь и двенадцать, и сейчас еще десять – все, считается закоренелым и неисправимым, то есть вышак. И это, на мой взгляд, правильно, что бы ни говорили про «исправительную функцию советской системы наказания», поскольку абсолютно не верю в исправление и раскаяние «вора в законе» или бандитского авторитета. Но у этого Кувалды по сумме и двадцати лет не набегает. А назначать «шестерке» Янову больше, чем главарю – такого и прокурор не поймет. Ладно, сучоныш, но уж я позабочусь, чтобы ты в лагерь по позорной статье пошел – будет тебе там весело, надолго запомнишь! И это будет по справедливости – если моя Маша погибла, то такая тварь, как Янов, тем более права жить не имеет. Жаль, не умею я, как Юрка Смоленцев, ударить – дело простое, а чтоб так, чтобы инвалидность с гарантией, и в то же время не сразу, это у меня не выйдет. Кстати, интересно, сучонка Пьетро из римского отеля, что нас гестаповцам пытался сдать, постигла божья кара?
– Постигла, сын мой. Поскольку я был свидетелем того случая, то после узнавал о судьбе этого грешника. Он сейчас живет, но прикован к постели. Но все же скажу, при искреннем уважении к синьору Смоленцеву и вам, – не слишком ли легко вы берете на себя функцию Божьей кары?
Вот ведь выражаются святоши! Если по-русски, то, разобравшись с гестаповцами, Юрка Смоленцев этого сучонка убивать не стал, сделал ему именно такую кару – вроде и незаметно, но позвонки сместились, и при физнагрузке чуть больше обычной – ущемление спинного мозга, и привет Франклину Рузвельту с его коляской. А то и полностью паралич, это как повезет. Странно, что Фаньер пока еще злобствует – или писаке ничего поднимать и двигать не надо тяжелее карандаша? Ну, если он до пенсии доживет в здравии, поверю, что бог его простил. А я никого прощать не намерен – отчего Маша, милый и добрый человек, никому зла не желавшая, так глупо погибла, а всякая мразь небо коптит и кислород потребляет?
– Покайтесь, сын мой, – говорит святой отец, – в нашей традиции – проявлять милосердие. В христианских странах по случаю праздника объявляют амнистию даже закоренелым преступникам. А у язычников, напротив, принято отмечать торжество кровью убитых врагов. Вы христианин или язычник, в глубине своей души, по своей сути?
Да идите вы… в церковь, святой отец! Если нет бога, нет рая и ада – то нет и греха. Впрочем, это и к лучшему – не хочу быть рабом, даже божьим. Жизнь наша одна, и в наших руках, – и прожить ее хочется так, чтобы тебе было хорошо, а врагам мучительно больно. Ну, а после – в бесконечно далеком уже будущем мне книжка попалась, Мухин, «Не надейся – не умрешь», где автор вполне логично и на научной основе описывает посмертное переселение душ, но не всяких, а, насколько я понял, достаточно развитых («высокоструктурированных», как он называет), и в особенности – умерших не просто так, а за идею, ради великой цели. Меня убьют – проверю, правда или нет.
От боя до боя не долго,
Не коротко, лишь бы не вспять.
А что нам терять, кроме долга?
Нам нечего больше терять.
И пусть на пространствах державы
Весь фронт наш – незримая пядь,
А что нам терять, кроме славы?
Нам нечего больше терять.
Пилотки и волосы серы,
Но выбилась белая прядь.
А что нам терять, кроме веры?
Нам нечего больше терять.
Звезда из некрашеной жести
Восходит над нами опять.
А что нам терять, кроме чести?
Нам нечего больше терять.
В короткую песню не верьте,
Нам вечная песня под стать.
Ведь что нам терять, кроме смерти?
Нам нечего больше терять.
– Вот вы сами и ответили на свой вопрос, – говорит святой отец, – оставим спор о том, есть ли рай и ад в потустороннем мире, все мы это узнаем в конце своего земного пути. Но и рай, и ад существуют и здесь на земле – в той мере, в какой люди пытаются их воплотить. И долг воина за святую веру в том, чтобы ада было меньше. Эту песню вы сочинили, сын мой? Прежде я не слышал ее никогда.
Нет, не я. Промолчу о том, что автор, Виктор Верстаков, у нас побывавший и в Афгане и в Чечне, здесь, наверное, не родился еще (не помню, какого он года – кажется, как раз с начала пятидесятых). И не для меня сейчас ваше милосердие и всепрощение – убивать хочу, тех, кто виноват. У того же автора, или другого, не помню уже, есть песня, где про вашего бога слова: «Ты из отбросов от зверья насоздавал людей». Это такие, как Аня или Маша, могут считать, что все по умолчанию хорошие – о ком не известно, что мразь. Ну, а для меня сейчас наоборот. И идите вы все, с вашей верой!
– Не богохульствуй, сын мой. Ибо сказано – не Богу нужно наше доброе отношение к нему, а нам самим. Ибо тот, кто поступает иначе, сам впускает в себя беса.
И что дальше, святой отец? В ад попаду, если он есть, – так хуже от того будет прежде всего чертям. Хотя вот будет смех, если я там увижу всех, кого сам туда отправил – фрицев, американцев, китайцев. Уж точно скажу, что среди убиенных мной никто не был рая достоин. Так что не нужно мне сейчас ваше милосердие и прощение грехов. Хотя черт с вами, готов всех врагов посмертно простить – тех, с кем сейчас бог разбирается, куда их дальше, в райские сады или на сковородку. Когда всех плохих людей изведем под корень – тогда и настанет эра милосердия. А пока – верили мы, что война кончится и будет всеобщее счастье. И где это – в Европе, сербы и хорваты девять лет друга режут, и не устали. В Греции «наши» все еще ловят «не наших». Поляки, обиженные, что по итогам войны им ничего не обломилось, терроризируют укробандеровское меньшинство (отвечающее им полной взаимностью). В святой Палестине у евреев с арабами черт-те что творится. В Китае до последнего китайца готовы воевать, пока что все стабилизировалось по бассейну реки Янцзы, так что воюет в основном авиация (наше с америкосами взаимное испытание ВВС и ПВО), а также спецура (своих сбитых вытаскивать, чужих хватать), – знаю, что Шварц с Рябым из наших «воронежцев» там, ну а мне туда нельзя, после того, что три года назад было, «полковник Куницын» в охотничьих списках американцев как красная дичь. В Индокитае такое, что как бы Вьетнамская война в этой версии истории не началась раньше на одиннадцать лет и с немного другим раскладом – вот мне бы туда, инструктором с правами играющего тренера – американцев убивать. Хотя и французы тоже сойдут. А убьют меня или покалечат – никто жалеть не станет. В шкафах еще вещи Марии висят, некоторые она даже надеть не успела ни разу. Что с ними теперь делать, не знаю – выбрасывать рука не поднимется. И плевать уже мне на все – даже интересно, есть ли что-то там, после всего, когда убьют?
Рота уходит на небо,
Строем, один за другим.
Бог здесь давно уже не был —
Он ведь на всех нас один[46].
– Вы просто устали, сын мой, – говорит святой отец, – но пройдет время, и ваши душевные раны заживут. А до того – будьте все же осторожны. Чтобы необратимо не согрешить.
Сказал и отошел, махнул на грешника рукой. Ребята слушают, выпивают понемногу, закусывают. А наши дамы на тот край стола сместились, с жаром обсуждают – нет, не модные тряпки, в коих я полный профан, а недавно просмотренный коллективно фильм «В шесть часов вечера после войны». Тамарочка Корнеева что-то с жаром доказывает. И на меня поглядывает, будто важно ей, как я оценю.
– …а как же иначе, девочки? Как же можно любимого человека предать, бросить? Даже если он без ноги или без руки с войны вернулся, Родину защищая! Иначе же – саму себя нельзя уважать!
– Стоп, Тамара, раз уж так, то позвольте и мне слово вставить. Тут важно, как вы сказали, любимого человека. А если нет такого? Что наша советская мораль говорит: любовь – это высшее развитие дружбы, общих интересов, духовной близости, что там еще перечисляется, не помню уже. А если как Скарлет (вы ведь все «Унесенные ветром» смотрели), в первый раз замуж за какого-то офицерика – ах, душка, молодой, красивый, мундир, усы, сабля, медали, отчего не? Вот только, как оказалось, кроме мундира с медалями она ничего в нем и не видела, и когда он погиб, а ей траур год носить, ну вы помните, как там было на балу? А вот представьте, Тамара, вот вышли бы вы за меня замуж – при том что меня, как человека, вы совсем не знаете, ну вот он я по анкете, Кунцевич В. Г., со всем иконостасом на груди, а что у меня за душой? И убили бы меня завтра при исполнении интернационального долга – и вы бы обо мне так же горевали, как, к примеру, по своему отцу или матери? Или бы поплакали, да вышли за другого – жизнь-то продолжается!
– Да как же так, Валентин Георгиевич! Вы же дважды Герой, значит, уже не можете быть плохим человеком! А родителей у меня нет, отец на Днепре погиб, мать и меньшой брат в оккупации сгинули. Нет у меня родных никого.
– Ну, прости, если обидел, задел ненароком. Что же до моих Звезд – так дали мне их за то, что я сотню фрицев в бою перебил и в поимке Гитлера поучаствовал, что лишь от моих профессиональных умений зависело, а убивать меня научили очень хорошо. А о моих душевных качествах это ничего не говорит, а может, у меня характер тяжелый, и жить со мной трудно. Потому не верю я совершенно в любовь с первого взгляда. Сначала знакомство, дружба, общее дело, узнать друг друга со всех сторон – понять, что именно это твоя вторая половинка. Как понять – ну, Тамарочка, если вы это спрашиваете, значит, вы точно это еще не ощутили. Не спутаете ни с чем!
– Валентин Георгиевич, а я спросить хотела. Мне девчата сказали, что вы меня до санитарной машины на руках несли, как я сознание потеряла. Правда, было так?