Внимание, внимание!
На нас идёт Германия…
Вот только Дэвико говорить ещё не умел. Но стрелял не менее громко.
А когда по улице проходили солдаты, ребята пристраивались к шеренге со своими винтовками и тоже пели:
Белоруссия родная, Украина золотая,
Наше счастье молодое
Мы стальными штыками оградим…
Когда мама глядела на солдат, её глаза наполнялись слезами, что Саньку казалось непонятным. Впрочем, эти песни наводили и на него тоску.
Ударила зима, повалил снег, и сразу исчезли белеющие за неразберихой ветвей горы. Сад сделался теснее и уютнее. Но вот проглянуло солнце, и небо оказалось таким же ярким, что и летом, и всё вокруг наполнилось шорохом капели. А солдаты всё шли и шли и пели:
Стоим на страже всегда-всегда,
А если скажет страна труда,
Прицелом точным врага в упор, Дальневосточная!
Даёшь отпор. Краснознамённая!
Смелее в бой, смелее в бой…
Взрослые по вечерам рассматривали карту, разложенную на столе под лампой, и рисовали чёрные стрелы. Санёк пытался предложить свои услуги в изображении стрел, но его осаживали:
— Не мешай!
Однажды мама показала ему и его друзьям Васо и Дэвико карту и сказала:
— Вот это красное — мы, Россия. А это коричневое — Германия, чтоб ей пусто было!
— Ура! Мы больше! — обрадовался Санёк. — Мы победим!
— Да, победим, — согласилась она, впрочем, без особой уверенности в голосе.
— Наверное, Германия глупая, — сказал рассудительный Васо. — Почему напала на нас?
Санёк был уверен, что фашисты не люди, а маленькие, коричневые и злые существа. Питаются камышом.
ВОЗДУШНАЯ ТРЕВОГА
По радио сообщили, что под Москвой наши войска перебили хребет фашистскому зверю. Санёк обрадовался — скоро домой. Однако зверь не спешил убираться в своё логово, а как выяснилось позже, двинул на Кавказ.
Однажды Санёк услышал разговор мамы с тётей Софико. Мама хотела выбираться в Москву на поезде, а хозяйка отговаривала: фашисты бомбят эшелоны. Несколько поездов с женщинами и детьми попали прямо к фашистам.
— Что они сделали с детьми? — спросил Санёк, представив себя среди захваченных.
— Нэ знаю, — ответила тётя Софико. — Может, съели?
Санёк было заревел, да сдержался — время военное, не до слёз. Главное — не попадаться в плен.
Ночью он услышал жуткий вой.
— Что это? — Санёк очень перепугался.
— Воздушная тревога, — ответила мама. — Собирайся! Пойдём в бомбоубежище.
Санёк догадался, что надо поскорее спрятаться, чтоб не слышать этого жуткого завывания.
Небо прочертили лучи прожекторов, и вдруг все они кинулись на гул мотора. Возник ослепительно белый самолёт, да тут же и растворился во тьме.
— Упустили, — сказала мама.
— Наш самолёт, — возразил ей старый грузин, который тоже шёл к убежищу. — Чужой бы кидал бомбы. Куда пошли? Вон яма!
Он показал на дверь, устроенную прямо в пологом склоне холмика. За дверью шла наклонная лестница, слабо освещаемая лампой «летучая мышь», а дальше, на нарах, сидели женщины, старики и дети. В убежище воя сирены не было слышно, и Санёк успокоился.
Впрочем, зарыдал грудной ребёнок в шапочке с настоящей солдатской звездой.
Снаружи забухало, и из щелей между брёвен на потолке посыпалась земля, по стенам, забранным досками, закачались тени, оттого что дёрнулась лампа.
Ребёнок со звездой опять закатился не своим голосом.
— Что это? — спросил Санёк, поглядывая с неодобрением на крикуна — звезду позорит.
— Не обращай внимания, наши зенитки стреляют — сшибают фашистов.
«Это хорошо, — подумал Санёк. — Пусть побольше сшибают. Тогда домой поедем».
Потом он заснул.
Почти каждую ночь принималась выть сирена, наводя на людей страх. Санёк был уверен, что прячутся единственно ради того, чтоб не слышать воя. Теперь у мамы всегда был наготове чемоданчик с документами, золотым медальончиком и вышивками. Она очень хорошо вышивала. До войны отец приносил ей парашютные стропы, она их распускала на нитки и красила в маленькой кастрюльке. И этим разноцветным шёлком вышивала целые картины. Она очень дорожила своими работами. Да у неё, пожалуй, больше ничего и не было, кроме вышивок и медальончика с фотографиями сына и мужа.
Однажды завыло днём. Мама схватила чемоданчик и сказала Саньку:
— Воздушная тревога!
И вот они шли по знакомой дороге с тётей Софико, Васо и Дэвико, и вдруг Санёк увидел двух больших мальчиков, которые крутили ручку машины. И из машины раздавался вой сирены. Санёк никак не мог понять, куда смотрят взрослые. Надо было отогнать мальчишек от машины — тогда наступит тишина и можно возвращаться домой — играть в войну или рисовать.
— Мама, гляди! — обратил он внимание матери на мальчишек, создающих воздушную тревогу. Но та будто и не видела ничего особенного в творимом безобразии.
Санёк думал, что стоит только оставить машину в покое, и тотчас же объявят отбой.
Иногда от отца из Туркмении приходили письма, сложенные треугольничком. Он писал, что выполняет приказы командования и скоро возвратится. Тогда можно будет ехать домой.
ПЕРЕЛЁТ В БАКУ
Прошла зима. Почти каждую ночь приходилось прятаться в бомбоубежище.
Наконец вернулся Степан Григорьевич, похудевший и загорелый до черноты.
— Здесь хорошо, а дома лучше, — сказал он. — Будем помаленьку выбираться в Москву.
— Это опасно, — сказала мама, — кругом бои.
— Сейчас не поймёшь, где опаснее. И города бомбят, и железные дороги.
— Но сюда фашист не доберётся.
— Кто знает! Собирайтесь.
— Нищему собраться — только подпоясаться, — пошутила мама и взяла свой чемоданчик с вышивками.
— На чём поедем? — спросил Санёк.
— На самолёте, — ответил отец. — Вот и покатаешься заодно.
На аэродром Степана Григорьевича с семейством повёз старый авиационный мерин Дукат, старинный Саньков знакомец. Очень ленивый. Его, бывало, заставят подтянуть бочку с водой — самолёт помыть, а он сделает два шага да и заснёт, губы развесит. Санёк со своим приятелем Ванюшкой, сыном механика Петровича, развлекались тем, что набирали мелких камешков и накладывали их сонному Дукату за нижнюю губу. А тот, не замечая подвоха, продолжал дремать. Но вдруг открывал глаза и фыркал — выплёвывал камешки. И при этом глядел на шалунов неодобрительно. Санёк с Ванюшкой умирали со смеху и ждали, когда тот снова заснёт. И опять за своё.
Петрович иногда ругал мальчишек:
— Брысь, бесенята! Чего над стариком смеётесь? Сами будете стариками.
Городок, залитый предутренним синим светом, ещё спал. Ни одна собака не взбрехнула на громыхание брички по булыжной мостовой. Белели стволы тополей вдоль дороги, а за ними громоздились льдистые горы, тронутые по вершинам лучами невидимого пока солнца. Войны будто и не было.
Дукат на этот раз бежал довольно весело и задремал по дороге всего два раза.
Подъехали прямо к самолёту, у которого уже находился механик Петрович и собаки — Жулька и Дутик.
Заметив Дуката, собаки затявкали, показывая, что охраняют авиационную технику. Мерин даже не глянул в их сторону и, по своему обыкновению, тотчас же заснул. Он прекрасно понимал, что бдительные аэродромные часовые лают единственно из подхалимажа.
В то время на аэродромах бывало предостаточно всякой живности — состарившиеся лошади, коты-помоечники и приблудные собаки. Причём собаки, оправдывая хлеб насущный, безошибочно отличали своих и исправно облаивали чужаков.
— Эх, Степан Григорьевич, — сказал механик. — В мирное время я ни за какие коврижки не выпустил бы твой самолёт в рейс.
Отец потрепал механика по плечу.
— Как-нибудь доползём по холодку. Не беспокойся, Петрович.
— Мотор на твоём ероплане старый, как… ну, как Дукат. А нового у меня нет. Нельзя лететь на таком моторе — подведёт в любую минуту. И сесть негде — кругом горы.
— Ничего. Дукат не подведёт. — Отец положил руку на холку мерина.
— А если подведёт?
— Сейчас и исправные машины сбивают. Ничего. Как говорится: «Бог не выдаст, свинья не съест».
Мама забралась в заднюю кабину.
Отец попрощался с Петровичем:
— Ну, не поминай лихом!
Санёк попрощался с Петровичем, собаками и Дукатом.
Отец посадил Санька маме на колени и сказал:
— А теперь я вас пристегну привязным ремнём. На всякий случай.
— Зачем? — спросила мама. — Не вывалимся.
— Так спокойнее, — возразил Степан Григорьевич.
— Могут напасть?
— Пусть только попробуют! — засмеялся отец. — Удеру.
— На тихоходе и удерёшь?
— Удерём. Оврагами, кустами, между гор. Не беспокойся.
— Правильно фашисты называют У-2 «рус фанэр», — сказала мама.
— Прошу не оскорблять самолёт — он может обидеться. Да, мы — русская фанера, и нас можно поджечь с одной нули, но сперва попробуйте догнать и попасть.
— Где наш пулемёт? — встрял Санёк. Рядом с отцом он чувствовал себя героем.
Степан Григорьевич дал ему отвёртку и сказал:
— Вот! Как увидишь фашиста — стреляй. Патронов не жалей. Поехали!
Он шагнул с земли на ступеньку, потом на другую и, упершись руками в борта, легко перебросил своё тело в кабину. Надел шлем с очками. Про эти очки взрослые говорили: «По последней моде — бабочкой».
— Эй, Петрович! — крикнул он. — Выключено!
— Понятно, — отозвался тот и принялся проворачивать воздушный винт, что, наверное, было нелегко — лопасти держала сила, называемая компрессией. Вот провернул раз, другой, третий.
По отцову затылку было видно, что он тоже что-то делает в кабине.
— Контакт! — крикнул Петрович и дёрнул лопасть.
— От винта! — ответил отец, а механик и без того отбежал в сторону, чтоб его не ударило по голове.
Пропеллер завертелся. Отец обернулся — в очках его не враз и узнаешь — и махнул рукой: поехали, мол. И Санёк махнул и показал отвёртку.