Рядом какой-то мальчишка на санках возит. Легче, конечно, но много ли на санки положишь? Нагрузил четыре комочка да ещё один по дороге потерял.
– Эй ты! – закричал Вовка. – Стой!
Мальчишка остановился.
– Чего теряешь? – Мы подошли к нему вплотную.- Убирать ещё за тобой?
Мальчишка поправил сползавшую на лоб огромную ушанку и уставился на нас.
В больших его глазах мелькнуло что-то знакомое. Где-то я их видел. Раньше. До войны ещё. И нос тоже видел – тонюсенький-тонюсенький!…
Вовка тоже, наверное, видел. Потому что замолчал. Вспомнить старается. Нос морщит – значит, думает о чём-то важном.
И вообще странно: если он тут копает, значит, и живёт где-то рядом. Должны мы его знать! Или он всю зиму на улицу не выходил? Или из разбомблённых домов переехал?… Но тогда почему же глаза знакомые?
А мальчишка бросил вдруг свою верёвку, захлопал рукавицами да как закричит девчоночьим голосом:
– Мальчики, это вы?! Не уехали! Как хорошо-то!
Мы совсем растерялись.
А мальчишка прыгает перед нами, смеётся, в ладоши хлопает здоровенными рукавицами.
– Не узнали? – спрашивает. И завязки на ушанке распутывает. – Я же с вами в одной школе училась. Вы из седьмого "б", правда?
– Правда.
А она из какого? Я на Вовку смотрю, Вовка – на меня.
– Да Лика, Лика я! – тараторит она. – Лика Ерёмина! Пончик! Вспомнили? Из седьмого "а". Вы ещё, помните, – ткнула в меня пальцем, – в "Форуме" от мальчишек со Среднего меня спасали! Помните?… Я ещё убежала тогда.
Теперь Вовка смотрел только на меня.
Лика Ерёмина?… Да, вроде бы, была такая. Толстая. Пончик. С тонюсеньким носом.
Я снова посмотрел на неё. На пончик не похожа, а нос точно – её. И как с мальчишками в "Форуме" подрался, тоже вспомнил.
Был у нас такой неписаный закон: не давать своих в обиду. Даже если это девчонка. В школе всякое бывало: и за косы дёргали, и ножки в коридоре подставляли, в учебниках страницы склеивали… Но на улице!… Тут уж если к нашим девчонкам кто-нибудь приставал – заступались немедленно, не раздумывая. Из твоего ли класса, из другого – всё равно своя.
Из-за чего она тогда подралась, я и не знал. Вижу, к нашей девчонке пристают, ну и полез. Схватил одного за шиворот. Переключил их на себя. Девчонки этот приём тоже знали: растаяла.
В школе, правда, меня нашла.
– Тебе здорово попало? – спрашивает.
Глупый вопрос. На него же ответить нельзя.
А теперь вон где встретились.
– Что же вы молчите? – растерялась она вдруг.
Пришлось выкручиваться.
– Я не знал, как тебя зовут, – оправдываюсь.
– Лика! Лика! – опять затараторила она.
– А это мой друг Вовка, – говорю.
Вовка смутился. Кивнул как-то неуверенно.
– Сам фанерину дотянешь? – спрашивает. – Я домой на минутку. – И удрал.
Лика подхватила мою верёвку.
– Давай, – говорит, – вместе. Ого! Тяжёлая.
Поползли. С Вовкой мы молчком таскали, а с этой!…
– Помнишь Анну Семёновну? Умерла она. И я дома всю зиму просидела. Дистрофия была. А Николая Егоровича помнишь? На фронте. И физичка наша – молодая такая, помнишь? Тоже на фронте. Связисткой. Честное слово. А ты совсем не изменился. Даже не вырос.
Здравствуйте, я ваша тётя! Обрадовала, называется…
– Мой папа тоже на фронте, – тараторит.-А мама на фабрике Урицкого. Они там мины делают. Что, не веришь? Думаешь, на Урицкого – так одни папиросы? Вот и нет! Ну и нагрузили же вы! Не стащить. А ты по алгебре чего-нибудь помнишь? Я всё забыла. Ой, как хорошо, что мы встретились! Где этот Вовка?
Вовка пришёл. Принёс молоток и гвозди.
– Кладите фанеру на санки, – говорит. Сам на Лику смотрит: санки-то её. А та рада-радёхонька!
– Ой, как здорово! – подпрыгивает. – Быстро, легко и много сразу! Мальчики, вы будете таскать, а я нагружать. Ладно?
– Ладно, – колотит молотком Вовка.
Таскали эту гору мы целых пять дней. Внизу снег оказался не таким каменным. Лика сыпала нам его прямо лопатой. Сама копала и сама сыпала. И дядя Никифор сыпал, и другие. Всем хотелось поскорее убрать эту нудную длинную зиму. Убрать – и забыть про холод, про голод, про эпидемию. Все старались. Копали молча, грузили молча, возили молча. Одна только Лика не умела молчать. Всё время чего-нибудь кричала, и даже складно:
Ура! Ура!
Поехала гора!
В Неву ей пора!
Копателям – ура!
Нас она звала "тачанкой-ростовчанкой". Чапаевской. Только кто из нас был кем, кто Чапаевым, а кто Петькой, оставалось неясным.
Гора действительно помаленьку переезжала в Неву. Оставалось уже совсем чуть-чуть.
Не знаю, чья первая лопата звякнула о мостовую, но это была музыка!
А потом Лика сделала открытие.
– Смотрите! Смотрите, что я нашла! – закричала она.
Мы подошли. Дядя Никифор уже расширял лопатой дырку, пробитую Ликой.
Внизу под последними сантиметрами снега поблёскивал рельс. Обыкновенный трамвайный рельс. Даже не заржавевший.
– Ура! – кричала Лика. – Я трамвай нашла!
Дядя Никифор воткнул лопату:
– Теперь дело за небольшим. Только вагоны поставить – и кати!
– Надо ещё билеты отпечатать, – подсказал я.
– Кому билеты, нам? – удивилась Лика. – Нас вообще без билетов катать должны. Мы рельсы откопали. Нам в вагонах специальные места отведут.
– На "колбасе", – подсказал Вовка.
Все вокруг засмеялись и вновь застучали лопатами. Теперь уже по булыжной мостовой, по камешкам, по рельсам!
А 15 апреля трамваи действительно пошли. Первой об этом узнала Лика.
Она прилетела к нам во двор:
– Мальчики, трамваи пошли! По Восьмой линии "семёрка" ходит. Поехали кататься?
Вовка покопался в карманах, нашёл пятнадцать копеек. Я тоже нашёл.
– У меня на всех есть! – сияла, как солнышко, Лика.- Вот – сорок пять копеек. Как раз на три билета.
А потом она бежала чуть впереди нас до самой остановки и, всё так же подпрыгивая, напевала:
Трамваи пошли! Мы поехали!
Трамваи пошли! Мы поехали!
И мы поехали.
Не обижайте акацию
Вот какую услышал я однажды сказку.
В том месте, где привольные кубанские степи начинают холмиться первыми отрогами Кавказских гор, жил-был крестьянин. Построил он себе дом. Хороший дом: с черепичной крышей, с резным крылечком. Вот только стоял он в чистом поле, всем ветрам открыт. Ни кустика вокруг, ни деревца.
Поехал тогда крестьянин в лес. За деревьями. Вернулся – каких только ни привёз! Тополь, ясень, молодой дубок выкопал, иву плакучую. И ещё акацию. Просто так захватил, случайно. Ковырнул лопатой – и в арбу.
Стал сажать деревья вокруг дома. Все посадил, а акация не даётся! Только её в руки возьмёшь – колется. За рубашку цепляется. Царапается. И дерево не дерево – прутик всего!… А с шипами!
– Да пропади ты пропадом! – рассердился крестьянин. – Тоже мне – роза выискалась! Злючка-колючка! – Взял и выкинул акацию в сторону.
Что ей делать? Назад в лес идти? Далеко. Да и жарко. Солнце нещадно палит. По дороге засохнуть можно…
Взяла она да и пустила корни прямо там, где упала. Зацепилась за землю. Выпрямилась.
Посмотрел на неё крестьянин – рукой махнул. Пускай, мол. За садом не жалко. Разрастётся погуще, так ещё надёжнее всякого забора будет.
Так с тех пор и привыкли сажать акацию вдоль заборов. Пускай, мол, дома охраняет, злючка-колючка.
Дослушал я сказку до конца, и стало мне за акацию обидно. Ну какая же она злючка-колючка?! Вовсе нет. Я ведь акацию тоже знаю. Она у нас в Ленинграде растёт. Правда, немножко не такая. На юге она белыми гроздьями цветёт, а у нас маленькими жёлтыми цветочками. По весне как высыплют они на кусты – словно цыплята на зелёную лужайку выбежали. Красиво! Я даже специально смотреть на этих "цыплят" езжу. В город Пушкин. Или в Петродворец, в Гатчину. Акации у нас много. Везде её весёлые цветы семафорят: "Внимание! Внимание! Мы уже распустились!"
И только на Большом проспекте Васильевского острова акации не цветут. До войны цвели, а с весны сорок второго года – всё. Не цветут больше.
Раньше эти кусты были высокими. Стеной стояли вдоль всего проспекта. Идёшь – словно в саду гуляешь.
Посадили их тут сто лет назад. Когда ещё ни асфальта, ни машин не было. Телеги по булыжнику грохотали. Пыль столбом! Вот акация и защищала дома от пыли. И каждый год цвела.
До той самой весны. Тысяча девятьсот сорок второго года.
Зима тогда была – всем зимам зима! Холоднющая! И ещё называют её "голодной".
Фашистам в наш город ворваться не удалось. А вот голод – тоже враг не менее лютый – вошёл. Выстроил длинные очереди у булочных. Пробрался в холодные, нетопленые квартиры.
Фашисты смотрели на город в подзорные трубы и ухмылялись. "Теперь-то, – думали, – эти русские сдадутся! От танков они в окопы закопались, от бомб в убежища укрылись, а уж от голода никуда не спрячешься! Везде он достанет".
Только не вышло. Просчитались фашисты. Не удалось им сломить ленинградцев. Выстояли они голодную зиму.
А весною сошёл снег. Травка из-под земли проклюнулась. Сначала просто травка как травка. Потом за нею разные полезные и вкусные растения появились: лебеда, крапива. Кушайте, поправляйтесь!
На самом большом нашем гастрономе – Елисеевском магазине- даже рецепты вывешивали: что можно из крапивы приготовить, в какие блюда идёт лебеда…
Дядя Никифор тоже к воротам, к солнышку выполз. Сидит на круглой тумбе, щурится.
А ребята – с лопатами. Давай все газоны на Большом проспекте перекапывать! Грядки делать.
Лопаты тяжеленные! Два раза копнёшь – и устал. И есть хочется.
А на акациях такие весёлые жёлтые "цыплята" сидят! Кто-то сорвал одного – и в рот. Вкуснотища! Лучше всяких конфет.
Второй подбежал. Третий. Взрослые начали подходить.
А ей не жалко – всех угощает. И ребят, и взрослых. Все ведь – свои. Вместе голодную зиму зимовали. Вместе отстояли Ленинград.