Дед рассказывал про свой дом, богато формулируя, особенно когда речь шла о технике и сельском хозяйстве. Видно было, что человек образованный.
— Вы кто про профессии? — спросил Антон.
— Я — изобретатель, — приосанившись, отвечал Степан Трофимович, как видно, любивший этот вопрос. — У меня пятьдесят четыре официальных патента! Электромеханика, электроника, просто механика. Работал в Москве, в НИИ машиностроения, потом на пенсию вышел, сюда переехал, но дела своего не бросаю! Тут все — моих рук дело. Полное самообеспечение — электричество, водоснабжение. У меня мастерская — загляденье. Да я покажу.
Пришлось посмотреть и мастерскую — отдельную постройку, тоже бревенчатую, солидную. Хороша была мастерская — столы, верстаки, батареи инструментов, понятных и непонятных. Круг интересов хозяина был весьма широк: тут были и тиски, и рубанки, и осциллографы, и токарный станок, и пробирки. Недремлющий дизайнерский мозг выдал Антону термин «стимпанк». Он давно мечтал оформить что‑нибудь в этом экстравагантном стиле.
— А вот моя гордость, дело всей жизни. — Дедушка откинул покрывало с чего‑то похожего на напольные весы с колесом. — Это прялка! Я назвал ее «Россия Великая». С гироскопической роторной тягой!
— Я не очень разбираюсь в прялках… Но выглядит впечатляюще.
Деревянная прялка с колесом, тросиками и шестеренками сияла лакированными боками в электрическом свете. Все плоскости ее были разрисованы цветами, конями и звездами, чем делали «Россию Великую» похожей на помесь орудия пыток и палехской шкатулки. Дав Антону полюбоваться, дед выключил свет и повел его обратно в дом.
— И знаешь, какая у меня мечта? Подарить прялку «Россия Великая» Якубовичу на «Поле чудес». Чтобы стояла у него в музее… Конечно, это чистое искусство, механические прялки сейчас никому не нужны. Но для тех, кто понимает… Леонардо да Винчи бы понял. Циолковский бы понял. Ну и Якубович, конечно, поймет, он ведь все понимает…
Антон припомнил усатое лицо Якубовича, который уже почти полвека крутит барабан, и внутренне согласился, что, наверное, после стольких лет на «Поле чудес» он уж действительно все понимает.
Дуня смеялась, когда Антон рассказывал о Москве, объяснял, что такое дизайн интерьеров и почему он в кроссовках. Ей был двадцать один год, и вся она была под стать дому — ловкая, здоровая, с ямочками на щеках. Если ее накрасить, да причесать, думал слегка захмелевший Антон, да приодеть…
От предложения «сходить в баньку» Антон никак не мог отказаться, хотя баню не любил. Во‑первых, давно надо было помыться, во‑вторых, дед с таким энтузиазмом тер ладоши, когда говорил о баньке, так красиво произносил «теплопроводность бруса», что Антон сказал: «Банька — отлично!»
И тут все прошло как в городской фантазии про деревню — березовые веники, хвойное масло, кадушки с ледяной водой. Дуня без церемоний суетилась в предбаннике в мокрой белой сорочке, чем смущала Антона и от этого очень мило смущалась сама.
Последним пунктом программы «русское гостеприимство экстра плюс» значилось распитие наливки после баньки у костра.
Антон, завернутый в плед, уже позабывший, кто он и как он сюда попал, смотрел то на мечущееся пламя костра, то на звезды, совершенно разомлев.
— Ты добрый человек, — задумчиво произнес дедушка. — Хороший. Я это сразу почувствовал.
— Я обычный, — вяло возразил Антон.
— Ты сам себя не знаешь, а я — я все чувствую. Я в глубь вещей могу смотреть.
— Ну, вам виднее. Раз вы говорите — значит, я добрый человек.
— Почему ты думаешь я сюда переехал? Здесь места особые. Еще после войны были секретные исследования, тут энергетическая аномалия, место силы. Тут у человека открываются такие способности, что он и не подозревал. Я когда тут поселился, у меня изобретения прямо поперли, один ресивер мой двухфазный сколько шуму наделал…
Дед замолчал, улетев мыслями куда‑то далеко, в мир ресиверов и энергий.
— В каждой жизни, Антон, должен быть высший смысл. Миссия у нас у каждого. А разглядеть ее только тут и можно.
Антон попытался, пользуясь случаем, разглядеть свою миссию. «Вот делаю я людям дома, а они потом в них живут. — подумал он. — Правда, потом опять ремонт затевают и все переделывают, так что только на фотографиях интерьеры и остаются. Как повар — создал шедевр, его съели и забыли. Вот такая миссия. Хотя больше похоже на обычную работу…» Больше ничего умного в усталую голову не приходило.
— А у вас какая миссия, Степан Трофимович?
— Так я ж и говорю — прялку Якубовичу подарить.
— Как‑то это несерьезно для миссии.
— Это так кажется, если не знать, как мир устроен. Но когда она у него в музее встанет, тогда путь мой на земле можно считать пройденным не зря. Это как замковый камень — сам по себе ничто, но всю конструкцию держит. Вот ты думаешь, у тебя какая миссия?
— Не знаю, — признался Антон. — Я просто живу, работаю…
— Хочешь узнать?
— Конечно хочу.
— Но это большое знание, и оно меняет человека. Да и не за один раз оно приходит, нужно несколько раз.
— Несколько раз чего?
— А это самое важное. Земля тут, я тебе говорил, особая. И все, что на ней ни произрастает, тоже особое. Но главное здесь знаешь что?
— Что?
— Грибы! Я долго тут по лесам ходил, изучал. Маленькие такие, черные невзрачные грибочки. Но если с ними подружиться, они тебя пропустят туда, где все ответы есть.
«Вот те раз, — подумал Антон, — а дед‑то наркоман. То‑то я смотрю, он какой‑то странный. Прялка, Якубович… Кто бы мог подумать! А еще говорят, наркомания молодеет…»
— Вот они, мои помощники, — ласково произнес дед, доставая из‑за пазухи сверток. — Ты готов, Антон, войти туда?
— Чего‑то я устал, Степан Трофимович, я пропущу.
— Ну смотри, когда будешь готов, сам почувствуешь. А я схожу, посмотрю, что там нового.
С этими словами он закинул в рот щепотку каких‑то ошметков из свертка и стал жевать с закрытыми глазами.
— Пойду я, пожалуй, — сказал Антон, вставая, — спать хочется.
— Я тоже скоро лягу, — пробормотал дедушка. — Ты очень добрый человек, Антон, ты сам этого не знаешь…
В голове шумело, и, едва добравшись до комнаты, которую ему отвели, Антон повалился на кровать и отключился. Последней его мыслью было «я — добрый человек».
17
Следующее утро тоже застало Аслана в отчаянной попытке расслабиться. Для этой цели он вызвал Юру и поехал к настоящему мужскому психотерапевту — Борису Александровичу Харченко по кличке Боря Психолог.
Как и многие его коллеги, Борис Александрович увлекся психологией, чтобы разобраться в себе. Так же как и у многих его коллег, психология была не первой его профессией. Но в отличие от подавляющего большинства коллег Борис Александрович пришел в психологию не из гуманитарной или технической сферы, а из тюрьмы. В тюрьме он провел полтора года в ожидании приговора по сфабрикованному делу о якобы нанесенных телесных повреждениях средней тяжести предпринимателю Козлову Н. И. Потерпевший имел связи в милиции. Бригада «Новогиреевских», членом которой работал тогда Борис Александрович, тоже имела связи в милиции. Дело развивалось неспешно, как шахматная партия по переписке. Стороны делали ходы, на доске возникали и пропадали фигуры адвокатов, милицейских чинов, криминальных авторитетов. Результатом стала ничья — дело закрыли, но подозреваемый Харченко Б. А. все же провел в следственном изоляторе порядочно времени, что и являлось изначальной целью мстительного предпринимателя Козлова Н. И.
В изоляторе было скучно и почему‑то нервно. Раньше Боре Самосвалу (именно так в то время звали Бориса Александровича) как‑то не приходилось нервничать, и от скуки он принялся себя анализировать. С непривычки быстро зайдя в тупик, он совсем уже было решил бросить это бесперспективное занятие, но наткнулся в тюремной библиотеке на брошюру «Эндогенный стресс — выход есть!» американского психолога Кауфмана. С интересом узнав из брошюры, что у всех его неопознанных и безымянных томлений есть названия вроде «тревожно‑фобические состояния» или «дисфория», Боря продолжил самообразование. За полтора года он перечитал всех популярных авторов‑психологов от Адлера до Ярошевского и вышел на свободу другим человеком.
Без отрыва от преступной деятельности он закончил вечернее отделение психфака МГУ, заработал новую кличку и стал потихоньку обрастать клиентурой. Криминальная среда оказалась неиссякаемым источником неврастеников, биполярников и депрессивных. Пацаны и психотерапевты до появления Бориса Александровича обитали в непересекающихся пространствах, и консультации стали приносить существенный доход. Он ушел из бригады и открыл кабинет — вначале в Текстильщиках, а потом переехал на Таганку. Сходить побакланить с Борей Психологом считалось не зазорным и даже модным. Он не проводил психотерапевтических бесед, он «решал вопросы».
Аслану сразу понравился кабинет — прокуренный тесный подвал без окон, тренажер‑бабочка, стойка с гантелями, плита, кухонный стол с парой стульев, тележка с напитками, на бетонных стенах плакаты с культуристами. Настоящая мужская берлога, настраивающая на задушевный разговор. Боря Психолог, в подтверждение своей бывшей кликухи Самосвал, был лыс и могуч. Татуировки выдавали в нем уважаемого человека, а майка и спортивные штаны приглашали к неформальному общению. Очки намекали на то, что общение будет еще и вдумчивым.
— О, кого я вижу, — радостно воскликнул Боря, возясь у плиты с чайником, — сам Асланчик Бешеный! Почет и уважение!
Он вытер ладони полотенцем и сильно пожал Аслану руку.
— Чайку?
— Нет, чайку не надо, — сказал Аслан, оглядываясь. — Хорошо тут у тебя, уютно.
— По пятьдесят?
— Это можно.
Аслан уселся на стул, Боря поставил на стол два стакана, бутылку «Столичной», деловито разлил.
— Ну, чтобы все было гладко. — Психотерапевт выпил, закурил, положил ногу на ногу и стал покачивать шлепанцем на заскорузлой стопе. — Рассказывай, Аслан, че как.