Сговорчивый тракторист взял две пятерки, повеселел и даже пожал Антону руку.
— Ну, бывай, турист! — С этим напутствием он проворно затопал обратно в дом. — Наташка, открывай, гуляем!
Антон уже начал входить в роль миллионера в бегах, и расставание с десятью тысячами его не очень расстроило. Еще легко отделались, подумал он. Подхватив корзинку, он махнул Дуне и зашагал по дороге.
— Это ж какие деньжищи, — бормотала Дуня, стараясь не отставать. — За какую‑то развалину… — Но внутри она ликовала. Только что на ее глазах Великое Ничто было продано и куплено за десять тысяч рублей. Это ли не кризис рационализма в философии? Надо будет обязательно рассказать Кате Анциферовой!
Не успели они зайти за поворот, как их взорам предстал злосчастный продукт белорусского автопрома. Трактор мирно стоял, завалившись передним колесом в канаву, мотор был выключен, ключи торчали в зажигании, прялка и саквояж лежали на месте. Пришлось возвращаться.
Антон поднялся на крыльцо и постучался. Дверь открыла полная женщина в ночной рубашке.
— Можно позвать… нашего друга? Это насчет трактора.
— Эй, как тебя… Раздолбай Иванович! — крикнула хозяйка, почесав шею.
В дверном проеме показался взъерошенный тракторист. Он вышел на крыльцо и прикрыл за собой дверь.
— Чего еще?
— Там трактор твой нашелся! За поворотом стоит. Кто‑то покататься решил, наверное.
— Деньги возвращай! — тоненьким голосом потребовала Дуня.
— Да на хрен он мне нужен? Купил — забирай.
— А как же колхоз, председатель?..
— Да пошли они все! — Ветреный тракторист открыл дверь. — Да, там это… стартер барахлит, не сразу схватывает.
— А документы? Документы‑то на него есть?
— Справка из психдиспансера! — хохотнул Раздолбай Иванович и захлопнул дверь.
24
Эмоциональное равновесие, также как и обычное, бывает устойчивым и неустойчивым. Страдания Сусанны, как ни странно, имели свойства устойчивого эмоционального равновесия. Иногда она выходила из привычного горестного состояния, но неизменно возвращалась в него, как шар, лежащий в лунке, поколебавшись, снова обретает покой.
Аслан, вернувшись домой под вечер, застал жену на веранде в шезлонге, читающей книгу «Армянское дерево». Романы о страданиях помогали Сусанне сохранять эмоциональное равновесие. Особенно о страданиях армянского народа.
— Сусик, — решительно начал Аслан, — давай помиримся. Смотри, я купил тебе сережки.
Сусанне не понравилось это предложение. Она мрачно посмотрела на мужа. Облитый красными лучами вечернего солнца, с коробочкой из ювелирного магазина в одной руке и бейсбольной битой в другой, он выглядел живописной аллегорией кнута и пряника.
— Что ты опять натворил? — спросила она басом.
— Что я натворил? Купил жене подарок!
— Аслан, скажи правду сразу. За что ты хочешь откупиться?
— Почему откупиться? Просто так купил, клянусь!
— Все ясно, — сказала Сусанна, захлопывая книгу, — тебя сажают в тюрьму. Дожили. И как я одна буду, ты подумал? О детях ты подумал?
Аслан закрыл глаза и сжал биту в надежде увидеть хрустальный дворец. Сусанна истолковала этот жест по‑своему.
— Хочешь ударить меня, да? Ударить? Мать своих детей? Бей, паразит!
Она поднялась с шезлонга, однако, вместо того чтобы подставить спину или голову, ухватилась за биту и попыталась отобрать ее у мужа. Хрустальный дворец, уже начавший было вырисовываться из тумана, задрожал перед мысленным взором Аслана.
— Стой! — завопил он. — Стой, женщина! Подожди! Умоляю, да!
Аслан раньше никогда ее ни о чем не умолял. Сусанна замерла, и муж, воспользовавшись паузой, произнес один из самых длинных монологов, которые ей доводилось от него слышать:
— Сусик! Не трогай биту, пожалуйста, очень прошу. Я жил неправильно. Я расстраивал тебя, ты кричала, ругалась. Но теперь все будет по‑другому. Я буду спокойный, меня научил один человек. Мы будем в кино ходить, с детьми играть, хочешь, твою мать в гости позовем. То есть не твою мать, я хотел сказать, а маму твою. Сусик, я хочу, чтобы ты была счастливой со мной, давай больше не ссориться. Давай?
Эта речь вывела Сусанну из эмоционального равновесия на какую‑то новую неизведанную территорию. Там было неуютно, законы жизни без ссор были неясны, ориентиры размыты. Но муж стоял такой трогательный, такой маленький, с незнакомым просящим выражением бородатого лица, что отказать ему не поворачивался язык.
— Ну, хорошо, — произнесла она неуверенно, хотела что‑то добавить, но махнула рукой и ушла в дом.
Аслан остался стоять на веранде. Он поговорил с женой, с Сусанной и не пришел в ярость! Такого не случалось уже много лет. От радости он поцеловал бейсбольную биту.
Сусанна ходила по дому и не могла понять, почему ей так тревожно. Вроде бы произошло то, чего она добивалась, муж исправился. И даже подарил серьги, надо, кстати, их забрать. Сусанна снова вышла на веранду, Аслан стоял на той же точке с закрытыми глазами и гладил биту. Она молча отобрала у него коробочку, перевязанную лентой, и вернулась в дом. Наркотики, подумала она. Точно! С чего бы еще он был такой странный? Эта мысль почему‑то вызвала в ней радость. Злоба, привычная как домашние тапочки злоба, уютно закипела в крови. Муж‑наркоман возвращал ее в привычную картину мира. А если нет? Если он трезвый? Заботливый порядочный муж в эту картину не вписывался. Раньше он мотал ей нервы, но ее внутренний мир, устойчивый, осмысленный внутренний мир оставался ее владением, неприступным для паразита‑мужа. Теперь он ухитрился влезть туда своими волосатыми руками и все сломать. Он покусился на самое святое — на ее право страдать. Лишил ее жизнь смысла. Хотя, если воспринимать это как атаку в их семейной войне, то чем это не повод разозлиться и восстановить душевную гармонию. Получался замкнутый круг. Раздираемая этими противоречивыми чувствами, она бродила по комнатам, не зная, куда себя девать.
Аслан тоже бродил по балконам своего дворца и представлял, как сейчас они всей семьей сядут за стол и будут разговаривать, смеяться… В кармане зазвонил телефон. На экране высветилось имя главы администрации: «Борщ Константин». Дворец блеснул алмазными шпилями и растаял.
Вести трактор оказалось не сложнее автомобиля. Антон быстро освоился и даже был горд собой, как всякий мужчина, покоривший новую машину. Он поглядывал то на дорогу, то на Дуню, то на корзинку с миллионом. Прялка подпрыгивала на ухабах, Дуня взвизгивала. День перевалил за середину, и они остановились пообедать.
Дуня больше не мучала Антона подобострастными расспросами и перешла от слов к делу. Она расстелила на травке вышитую салфетку, сервировала ее черным хлебом, ветчиной, сыром, маринованными грибочками, помидорами и солеными огурчиками. «Сиди, Антон, я все сама сделаю», — приговаривала она. Ловко, думал Антон, давно бы так. Вот это ее истинное призвание, глядишь — и составит счастье какого‑нибудь неприхотливого приземленного типа. По настоянию Дуни он сполоснул руки — она поливала из бутылки, а потом сама насухо вытерла платочком.
Антон ел с аппетитом, Дуня не отрываясь смотрела, как он отправляет в рот помидоры и огурцы, и, кажется, даже следила, тщательно ли он пережевывает. Этим избытком внимания к процессу его питания она напоминала маму.
— Дуня, я очень ценю твою заботу, но мне трудно есть, когда ты так смотришь. И кстати, съешь что‑нибудь сама.
Дуня смутилась, взяла кусочек хлеба и стала жевать, делая вид, что смотрит в другую сторону. Хотя на самом деле фиксировала все его хватательные и жевательные движения. «Да, любят женщины смотреть, как я ем, — подумал Антон. — Уж такие они существа…»
За обедом он услышал отдаленный гул электрички и рассудил, что, если двинуться на этот гул, можно оказаться в каком‑нибудь населенном пункте, где есть железная дорога. Как именно воспользоваться этим достижением цивилизации, он пока не знал, момент принятия решения хотелось оттянуть. Антон лег на траву. Повинуясь инстинкту горожанина на природе, он даже выдернул из земли какой‑то колосок, сунул его в рот и принялся глядеть в небо. Вот ведь надо было попасть в такой переплет, чтобы получить эту маленькую порцию простых радостей — пикник на обочине, невинная голубизна вечности над головой, родной запах русского чернозема, пение… Кто это чирикает?.. Черт их разберет, будем считать, что птиц. Пение птиц… Казалось даже, что небо и поля играют грустную мелодию на… Как называется такая дудочка, которая свистит так тоненько? Будем считать, что свирель. Или флейта. Нет, свирель больше подходит. Небо и поля играют грустную мелодию на свирели. Почему я не делаю этого чаще? Я ведь постоянно мотаюсь по Подмосковью, но каждый вечер спешу добраться до квартиры. Некогда остановиться, а ведь только в такие моменты и замечаешь… Антон запнулся, он не знал, что именно он замечает в такие моменты. В качестве кандидатур замусоренный мозг оперативно предложил «скоротечность бытия», «что жизнь проходит мимо» и «как мало нужно для счастья». Но какой‑то другой Антон, внутренний рассудительный рациональный Антон, который последние пару дней находился в состоянии перманентного ужаса от происходящего, сказал: «Только в такие моменты и замечаешь, что тебя ищут бандиты, а ты с чужим миллионом евро лежишь на траве и жуешь травинку. Ты нормальный человек?»
Мелодия погасла, Антон поднялся и засобирался. Они забрались на трактор и вскоре выехали на асфальтовую дорогу. Небо затянулось облаками, жара, как и обещали по радио, лишь только пробовала свои силы. Справа стоял лес, слева лежало поле — все тот же скромный набор ландшафтов средней полосы. Антон крутил огромный руль, Дуня волновалась:
— Тебе не холодно, Антон? Накинул бы олимпийку.
— Сама смотри не простынь, — отвечал подобревший после обеда Антон.
«Началось», — удовлетворенно думала Дуня.
25
На обочине стояли несколько человек в белом. Завидев трактор, они принялись неистово махать руками. Подъехав поближе, Антон понял, что это не врачи, а просто модная молодежь. А остановившись, и вовсе опознал в молодежи своих приятелей — Кирилла и Барби. Кирилл, всегда возбужденный наследник какого‑то нефтегазового деятеля из правительства, посвятил свою жизнь организации выдающихся музыкально‑танцевальных мероприятий, а Варя, всегда спокойная, была рядом и предпочитала, чтобы ее называли Барби. Их белоснежные одежды не оставляли сомнений в том, что где‑то рядом проходит та самая «White party Солнцестояние», приглашение на которое осталось грустить у Антона дома на столе.