– Ты береги ее, ладно?
– Да ну ее! – вспылил Петр, даже руку поднял, чтобы демонстративно махнуть, но гнев его тут же погас, рука рухнула на стол безвольной плетью. – Устал я.
– Она ведь единственного ребенка потеряла, – начал объяснять обувщик, но Петр перебил:
– Что, скажешь, не родная? Не родная мне Лиза? – одутловатые веки его разошлись шире, глаза сверкнули ненавистью – в уголках этих глаз отчетливо виднелись ярко-красные нити лопнувших капилляров, напоминавшие кровоточащие порезы прямо поперек склеры. – А я ее не воспитывал разве? Да, я не так много времени с ней проводил, может, ты даже больше моего с ней нянчился. Но я работал! И Лиза для меня как родная дочь была, у меня же других детей нет! Я ей и образование хотел, и замуж, и жизнь хорошую устроить! А Тома.., – кашлянул и добавил шепотом: – Тома ведь только о себе и думает.
Затем Радлов забеспокоился, вскочил из-за стола и перешел на крик:
– Горе у нее! Она дома засела в этом горе и варится в нем, и ничего другого замечать не желает. И я, мол, с ней не варюсь в одном болоте – вот в чем, оказывается, моя вина! И получилось так, будто это уже не наша дочь умерла, а ее! Как будто меня смерть Лизы не волнует, раз я о хозяйстве беспокоюсь, или к карьеру хожу. Мол, коли я чем-то занимаюсь, значит, забыл. А я не забыл! Только жрать мы что будем, если хозяйством не заниматься?
– Пойми, ей не до того, – Лука ответил с примирительной интонацией, но Петр только еще больше вспылил:
– Не до того? Да, тяжело жить, когда знаешь, что после тебя не останется никого. Тяжело, я знаю. Да меня самого тошнит от всего на свете! Да только как бы там ни было, помирать-то никто не собирается!
– Ты бы с ней поговорил лучше спокойно, – настаивал гость на своем. – Помирать, конечно, незачем, но может, ей и жить не особо хочется?
– Нет уж! Вон Илье твоему без Лизы жить не хотелось, так он пошел и… в общем, ты меня понял. Ты прости, Лука, тебе это все тяжело выслушивать, но парень сказал «Не хочу без нее жить», а потом пошел и сделал. А коли здесь в петлю никто не собирается, то и нечего злобу таить на того, кто о завтрашнем дне думает. Я ей рассказываю, мол, на заводе неладное что-то творится, а она же не слышит ни хрена! Ты, говорит, дочь потерял и еще смеешь думать, как тебя с заводом твоим обидели! А я разве про это? Я про другое совершенно, что может беда случиться, а тут еще люди живут, вон ты, Андрей тот же, Матвей. И разобраться в том, что происходит, могу я один, потому что именно я в этой каше поневоле варюсь. Так что пошло оно все, пусть что хочет, то и думает. Устал я, не могу достучаться и все тут!
Радлов замолчал. Оглядел комнату, словно забыл, где находится, тяжело вздохнул, упал обратно на стул всей своей чудовищной массой, так что у того даже ножки слегка разъехались, и тупым, неподвижным взглядом уставился на столешницу. Лука дал другу немного времени, чтобы тот успокоился, и осторожно поинтересовался:
– Ты упомянул про завод. Что беда какая-то случиться может. Ты о чем?
– Да не знаю я толком. С бригадиром на участке добыче общаемся. Знаешь, стройка эта никому не нравится. Шахтеры хоть сами не местные, а на строительную бригаду косо смотрят.
– Так, может, не поделили что?
– Может. Только строители эти всегда особняком держатся, вроде в рабочем поселке живут со всеми, но жизни их никто не видел – слоняются от дома к дому, не более. И работают ежедневно одни и те же – как выдерживают-то? Бригады сменяться должны, а эти пашут и пашут, как скот, с утра до ночи. Зреет что-то, понимаешь? Нехорошее что-то…
– Петь, ты уж на меня не обижайся, но ты столько не спал. Ясно, что у тебя тревога усиливается и разная невидаль мерещится.
Радлов посмотрел на собеседника разочарованно. Потом лицо его просветлело от какой-то тайной догадки, он молча поднялся на ноги, забрал с подоконника стеклянную банку, которую принес со двора, и с победоносным видом поставил ее на стол. Внутри ползали странные насекомые – несколько красных, одно черное с реденькими серыми крапинками, все с продолговатым, сегментированным, как у червей, туловищем, крошечными белыми лапками, торчащими прямо из-под головы, белыми же усиками, которыми они беспрестанно и довольно отвратно шевелили, словно выискивая добычу, и вытянутыми заостренными хвостами. У черного жучка по бокам торчали хлипкие перышки – вероятно, зачатки крыльев.
– Вот! – произнес Петр с торжеством в голосе и сел на свое место. – Это мерещится разве? Я для свиней фуражную пшеницу сею, сено у нас, сам знаешь, никакое, а пшеница всходит, если почву удобрять. Оно, конечно, можно и дикую траву удобрить, да только кто такой ерундой заниматься станет, – тихонько хмыкнул, радуясь собственной шутке. – У меня эти букашки все колосья попортили, начиная со вчера. Прожорливая зараза, похлеще саранчи! А что такое, не знаю.
Лука аккуратно взял банку, рассмотрел ее нелицеприятных обитателей и виновато произнес:
– Я в паразитах не разбираюсь…
– А я разбираюсь немного, даром, что ли, свиней развожу на собственном корме. Раньше еще коровы были, да не пошло в этом году, распродал. Да я не про то! – одернул он сам себя. – В общем, я подобных тварей еще не видал. Прямо сатанинское что-то в них есть, не находишь?
– Разве что хвостики заостренные, – Лука снисходительно улыбнулся, и вечная его улыбка скривилась дугой.
– Ну, разве это не беда?
– Беда, да только с заводом никакой связи нет.
– Может, и нет, только совпадений – тьма. То снег, то трубы, непонятно кем проложенные, то рабочие эти жуткие, теперь вот это. Напасть за напастью. Уж и не знаю, чем скотину прокормлю. А коли не прокормлю, на что жить?
– Потравить, наверное, можно.
– Нет, я в какой-то год пшено обработал, давно еще, там тля развелась. Так у меня у свиней несварение началось. Знаешь, мрут они от протравителя. Дрищут и мрут – зрелище так себе. Опять же, убытки.
Петр потянул к себе чашку, плеснул немного заварки, затем до краев залил водой из кувшина и залпом опрокинул в себя – чай давно остыл.
– Хотя, может, сейчас и безопасная какая химия есть. Слушай, Лука, я тут на тебя набросился со своими проблемами… а ты сам-то зачем пришел? Проведать или дела есть? Ты говори, не стесняйся!
– Если честно, хотел тебя попросить Илью в больницу отвезти.
– Хуже стало?
– Немного. Я Томе рассказывал, голова у него болит часто. Да и памяти совсем нет – старое еще кое-как помнит, а что в последнее время случается, то мимо него пролетает. Но ты, я смотрю, совсем измотанный, как-то напрашиваться совестно. Андрея тогда попрошу, чтобы тебя не напрягать лишний раз.
– Нет-нет! Я же ездил, недавно совсем. Без аварий обошлось, и машина слушается. Тебе когда нужно?
– Чем раньше, тем лучше. Сегодня или, например, завтра.
– Конечно, съездим, не переживай даже! – Радлов немного подумал и добавил тихо, робко, словно сокровенную тайну раскрыл: – Давай только по пути в… в монастырь заглянем.
– В монастырь? Это в какой же?
– Да в твой любимый. Ты раньше все ходил красотами архитектурными любовался. Там, понимаешь, слух прошел, будто бы монах умер и не тлеет совсем. Лежит, будто живой, говорят, прямо в первозданном виде! Мне бы… посмотреть.
– Не насмотрелся еще на мертвецов? – выпалил Лука и вдруг сник, поняв, насколько грубо это прозвучало.
Радлов поморщился, но решил не ругаться. Спокойно пояснил:
– Просто, может быть, он святой, – и тут же залился краской от смущения. – Мощи ведь и желания могут исполнять, если прикоснешься.
– Да, так говорят. Считается, что это какие-нибудь старые, древние мощи делают, – Лука силился подавить ироничный тон, но выходило не слишком. – А что, монаха уже причислили к лику?
– Пока церковь не комментировала. И в газетах ничего нет. Я, знаешь, газетенку выписываю из Города – с новостями разного рода, мало ли, про завод что-то будет. Да я ведь не особо верю, тем более, и не признали еще. Но как-то… удостовериться хотелось, что ли.
– Пожалуй, я все же Андрея попрошу. Боюсь, не выдержу, не обижайся.
– Зря. Ты, может, помолился бы, оно иногда лучше всяких врачей.
– Да просто отвлекать тебя не хочу. И в храме буду стоять весь дерганый, настроение людям портить – зачем?
– Ага. Ну как знаешь.
Лука вдруг громко расхохотался.
– Ты чего? – удивился Радлов и вытаращился на него в полнейшем недоумении.
– Ага? – переспросил обувщик, давясь смехом. – Дед Матвей в тебя, что ли, вселился?
– Слушай, да! Я и не заметил! – рассмеялся и Петр, хриплыми раскатами. – У него, поди, как помрет, на могиле напишут: умер тогда-то, ага.
Радлов всегда радовался своим шуткам больше, чем чужим, вне зависимости от их качества, так что от безудержного хохота начал хаотично размахивать руками да обшлагом рукава случайно зацепил банку с насекомыми. Банка завалилась набок, крышка с нее слетела, и юркие жучки оказались на столе. Черный принялся нелепо размахивать своими перышками, производя едва слышное стрекотание – взлететь он не мог, но вполне удачно вспархивал и одним скачком преодолевал несколько сантиметров. Так и скакал на гладкой поверхности, пока не опрокинулся на пол, крыльями вниз, где его ногой раздавил Петр. Красные паразиты тем временем медленно расползались по столу, перебирая белесыми лапками и производя пульсирующие движения червеобразными хвостами.
– Вот же гадины! – воскликнул Радлов и начал судорожно их давить; жучки лопались, оставляя после себя капельки густого темно-алого сока. – Лука, не сиди столбом, лови их, лови!
Прислушавшись к столь рьяному призыву, Лука прихлопнул парочку вредителей, отчего на пальцах у него остался тот же алый сок – все равно, что в крови вымарался. Позже, когда с насекомыми было покончено, он распрощался с хозяином дома и спустился вниз, на кухню – хотел перед уходом отмыть руки. Там его встретила Тамара.
– Смеялись? – спросила она с укором, словно ничего хуже смеха и придумать было нельзя. – Я слышала вас.