– Я слышал, в поселке отвал осыпался. Вчера ночью. Люди, говорят, собирались, смотрели там что-то…
– Отвал? – уточняет юноша живо, новая тема разговора для него сродни глотку свежего воздуха. – Это те новые холмы за бараками?
– Да, за рабочим поселком. После добычи меди остается пустая порода, вроде песка, черная такая… да вон же, ее за окном полно.
Лука пристально смотрит на улицу, где вперемешку со снегом пляшет на ветру темная пыль. Он видит, как отдельные пылинки сквозь неплотную раму пробиваются внутрь помещения, летают над кроватью, тянутся друг к дружке и склеиваются в черные перья. А перья, покружив немного под потолком, собираются в два сложенных крыла. Крылья расправляются и обнажают хищный клюв, по бокам от которого горят недобрые вороньи глазки. И вот уже целая птица издает горловой рык и цепляется за изголовье койки.
Обувщик вскакивает с места, порывается поймать нежеланного посетителя, но Илья останавливает его испуганным возгласом:
– Ты чего, папа?!
– Да… птица, – бормочет Лука. – Птица. Я поймаю ее…
– Какая птица? Тебе мерещится.
Лука чувствует, как в голове у него вновь скапливается удушливый дым, вроде того, что беспрестанно выплевывают на поселок заводские трубы, а ноги подкашиваются. Он садится обратно и отворачивается от изголовья, с которого на него неотрывно и злобно глядит незримая ворона.
Илья выжидает паузу, давая отцу время успокоиться, и неожиданно резко заявляет:
– Наш разговор ни к чему не приведет. Поездка ко врачу? Это бессмыслица какая-то.
– Почему же? – обувщик спрашивает рассеянно и ответ почти не слушает, физически ощущая присутствие вороны в комнате.
– Потому что мне нет особой разницы, что будет. Я ведь.., – юноша осекается и почему-то начинает плакать, закрывая мокрое лицо руками.
Отец гладит его по голове, не замечая больше никакой птицы, и попутно вспоминает, что беспричинная плаксивость может быть следствием повреждений в мозгу. Но мысли ворочаются вяло, а содержание их туманно, и потому Лука не знает, как успокоить сына. Гладит его засаленные волосы да сам чуть не воет от жалости.
Илья тихонько всхлипывает и произносит сквозь слезы:
– Мертвый старик, о котором ты говорил, из-за своего безумия стал никому не нужным.
– Нет-нет, Илюша, ты чего! Ты мне нужен. Да и не безумный ты вовсе, у тебя же только с памятью беда! А это у многих случается. И речь у тебя уже ясная. Ножки только подлечим тебе. Потом махнем на всё да в Город поедем. Да? Ты у меня еще невесту себе найдешь. Там жить станете… внуки пойдут… хорошо ведь?
– Неужели ты в это правда веришь? – спрашивает Илья с какой-то злобой в голосе и отворачивается.
Отец прикасается к его сутулой спине, но, не находя отклика, выходит за дверь.
– Сам-то не боишься участи старика? – спрашивает привычный голос, поселившийся внутри головы. – Ты слышишь то, чего другие не слышат. Видишь то, чего другие не видят. Получается, и ты безумен. Так не боишься остаться в полном одиночестве?
«У меня есть сын», – мысленно отвечает Лука. Голос как-то странно хмыкает и замолкает.
__________________________
После обеда Лука навещает Радлова. Тот сразу соглашается с утра съездить в больницу, но разговор у них не особо ладится – оба торопятся по своим делам.
Вернувшись домой, обувщик набирает воды в большой глиняный кувшин и идет обмывать Илью, раз тот не может подняться. Смачивает тряпку, проводит ей по липкому лбу, вытирает грязь с шеи.
– Давай я сам? – предлагает юноша.
Отец его не слушает и продолжает. Ему мерещатся птицы – черное вороньё снует по комнате, прячась по углам или забиваясь под потолок, – но он притворяется, что не видит ничего странного, чтобы не напугать сына.
– Папа…
– Да? Что случилось?
– У тебя глаза так странно блестят.
– Это все от усталости, – по привычке врет Лука, отжимая тряпку в пустую бадью. Серые от грязи капли стекают по его руке и щекочут пальцы. Лука почему-то думает, что это важно, концентрирует все свое внимание на влаге и том холоде, который от нее исходит. Как будто вода, расплескиваясь по дну бадьи, загадала ему загадку, а он не только не может найти ответ, но даже и условий толком не расслышал.
– Слушай, ну голову-то я сам помою, – весело говорит Илья, отбирает кувшин и ставит его на прикроватную тумбочку.
– Я сверху полью, удобнее ведь. Ты привстань и наклонись.
Юноша приподнимается на руках, делает рывок к краю койки. Тут кувшин вдруг падает на пол и разбивается с глухим звуком. Луке чудится, будто это птица спорхнула с потолка и задела посудину крылом. Но Лука знает, что никаких птиц нет, потому думает, что горшок задел он сам, и произносит, желая оправдаться:
– Неуклюжий я стал, прости. Посуда к счастью бьется!
– Ой ли? – издевательским тоном вопрошает надоедливый голос в голове. Лука его игнорирует.
Закончив с мытьем и собрав все осколки, обувщик уходит в мастерскую. Принимается за сапоги Матвея, но работа не идет – то игла выпадет, то новый шов разъедется, а то и вовсе в палец себя уколет. Тогда он бросает штопать, усаживается у окна и наблюдает, как на селение опускается ночь – откуда-то сверху неспешно сходит темная материя, обращает разводы перистых облаков в свинцовую лепнину и поедает солнце. Там, где пасть мглы касается светила, горит кровавая полоса.
Вечером, уже затемно, неожиданно приходит Радлов. Лука встречает его радостно, но просит быть потише, чтобы не разбудить сына.
– Хорошо, буду потише, – соглашается Петр. – Я чего пришел. Ты к нам зачем приходил сегодня?
– Как зачем? Мы же договорились на утро.
– О чем договорились?
– Что ты нас с Илюшей в Город отвезешь, – отвечает Лука уверенно, но уверенность его почти сразу рассеивается, и он добавляет с заискивающей интонацией: – Или… нет?
– Ты здоров ли? – Радлов повышает голос. – Ты пришел, пошатался зачем-то около моего дома, напугал Тому и убежал. Она мне так рассказала. Меня-то не было, я Матвея на рынок возил.
Лука в ужасе отступает на шаг назад. В голове у него все путается, мысли скачут резво и беспорядочно – настолько, что ни одну из них не удается вырвать из хаоса. И все сознание опрокидывается, начинает тонуть в болоте из каких-то невнятных образов – тут тебе и несчастные дети, которых обувщик так и не смог признать мертвыми, и разбившийся кувшин, и отвратительные птицы, клацающие раззявленными клювами.
– Господи! – восклицает Радлов. – А запах-то так и не выветрился, как вы тут живете вообще.
Затем, видя, что Лука продолжает пятиться назад, он кричит:
– Илья, выйди, пожалуйста! Отцу плохо.
Но никто не выходит. Радлов направляется в его комнату, несмотря на слабые протесты хозяина дома, заваливается внутрь всей своей огромной тушей, едва не сломав дверной косяк, и застывает неподвижной глыбой. Плечи его скорбно опускаются, он издает протяжный вздох и тихо произносит:
– Ты же мог предупредить.
– О чем? – боязливо спрашивает Лука, стоя за спиной гостя, но тот вопроса не слышит.
– Это от гриппа, да? Получается, в ту же ночь и случилось, – Петр тяжело подбирает слова, потому говорит неспешно и все время запинается: – А я ведь был у тебя на следующее утро. А ты мне… соврал. И запах такой характерный, ни с чем не спутаешь, а я, дурак, не догадался. Ты прости, Лука.
Но Лука молчит, хлипкой тенью прячась позади Радлова, и тот продолжает сыпать вопросами, желая заполнить пустоту, хотя нутром уже понимает, что что-то в поведении собеседника не так:
– Ты, видимо, приходил, чтоб я помог с похоронами? Церемония в Городе назначена, да?
Обувщик сохраняет безмолвие. Губы его, исковерканные вымученной улыбкой, трясутся.
– Лука! – зовет Радлов, оборачиваясь. – Скажи мне что-нибудь…
– Я просто… я не знаю, о чем ты.
Наконец Радлов осознает, что у друга от горя помутился разум, и мягко произносит:
– Там… Илья лежит. Ты же знаешь? Знаешь, верно?
Лука протискивается в комнату, смотрит на улыбающегося сына, делает шаг в его сторону и говорит жалобным, срывающимся голосом:
– Илюша… тут Петр какую-то чушь несет…
– Папа, – грустно отзывается юноша. – Неужели ты все еще не веришь в очевидное?
Подобно ночи, пожирающей солнце, с потолка начинает опускаться реальность, пожирающая видения. Вороны, снующие туда-сюда, бледнеют, глаза их гаснут, а с крыльев осыпаются перья и прах.
Лука стоит, будто врытый в пол, и упорно избегает глазами койки, а в голове его вдруг проносится то, что на самом деле сказал Илья: «Какая птица? Тебе мерещится наш разговор. Ни к чему не приведет поездка ко врачу. Это бессмыслица какая-то».
Вороньё пропадает, не оставив и следа. Лука блуждает по стенам невидящим взором и вспоминает дальше: «Потому что мне нет особой разницы, что будет. Я ведь мертвый». И последние слова, которые обувщик сказал сам себе, вложив их в уста призрака: «Старик, о котором ты говорил, из-за своего безумия стал никому не нужным».
Мгла несуществующих образов рассеивается.
Лука наконец увидел… и бросился к телу своего сына с воплем безумия и горя.
А на улице поднялся неистовый ветер. Ветер бил по окнам, ломал голые ветки и заметал селение черным песком с рухнувшего отвала.
Часть третья. Иов
Глава двадцать первая. Лука-счастье
Дома стояли на черном, как зола, песке, и сами эти дома были черны и изувечены, так что казалось, будто вся земля от излучины реки до линии горизонта выжжена и непригодна для жизни.
Но на земле жили.
Жили целыми семьями, в которых одно поколение сменялось другим, и все это тянулось уныло и однообразно, постепенно иссякая: дети рождались реже, старики умирали, а что гаже всего – от болезней или по глупости умирали молодые.
Здесь жила убитая горем Тамара. Немой тенью передвигалась по дому, бледная, высушенная и затаившая обиду на судьбу. Днем потакала во всем мужу, больше от безразличия, чем по любви, а вечерами тихонько оплакивала дочь.